Семен РАБ0ТНИКОВ
г. Переславль-Залесский

Родился в январе 1939 года в деревне Болшево Переславского района в крестьянской семье. В 1953 году 14-летним подростком уехал  в Ленинград, окончил строительное ремесленное училище, с 16 лет работал на стройке. Занимался в литературном объединении при заводе«Электросила», которым руководил поэт Всеволод Рождественский.  В армии служил в Подмосковье, был связистом. Уволившись в запас, учился на филологическом факультете Ленинградского университета. После его окончания преподавал литературу и русский язык. Первая книга «Встреча в августе» вышла в 1982 году в московском издательстве «Современник».  В 2002 в издательстве «Рыбинское подворье» увидел свет роман «Столица мироздания». За него Семён Работников был удостоен ярослаской областной премии им. И. З. Сурикова. Член Союза писателей России.

СЛУЧАЙ В ПЕТРОВОМ ПОСАДЕ

    В подмосковном городе Петров Посад в начале 60-ых годов прошлого века на рабочем месте был застрелен начальник паспортного стола майор милиции Козырьков. О том, почему это случилось, и будет наш рассказ.

1

    Отслужив три с лишним года срочной службы, Савелий Зотов вернулся в родную деревню к матери Прасковье. Его поразило оскудение деревни, происшедшее за время его отсутствия. Прежде она тоже была не шибко оживлена, но, все-таки, теплилась хоть какая-то жизнь.
    А теперь молодежи, парней и девок, — никого, остались одни старухи да бабы возраста его матери, которым под пятьдесят или за  пятьдесят. «Да тут и жениться-то не на ком,— размышлял Савелий. — На всю жизнь останешься холостяком». Тоску усугубляла погода, —  хмурый с укороченными днями декабрь. Солнце почти не выглядывало из-за окоема, а если и появлялось над лесом, то низко-низко и, прочертив короткий путь, снова опускалось за деревья. А когда небо затягивало облаками, то над деревней стояли сумерки, казалось, что и не рассветало.
    Савелий любил место, где родился и вырос. Ложбинка, бугорок, изгиб оврага, одинокая береза при дороге навевали воспоминания о детстве и ранней юности. Вот у той березы он первый раз поцеловал девушку, провожая в соседнее село, и береза как бы хранила память о том свидании. Но где та девушка? Не было ее в селе, куда-то уехала.
    Прасковья, потерявшая на войне мужа, лицом постаревшая, но по-крестьянски еще крепкая, без слов понимала состояние сына.
    — Вот времена настали! — вздыхала она. — Некуда и сходить.  Достала из укладки и показала темно-синий бостоновый отрез на костюм сына.
    — Дорогой. Зачем ты потратилась? Заработаю — сам куплю.
    — От меня подарок,— и почему-то всхлипнула. — А деньги — что, не они нас, а мы их зарабатываем.
    — Сколько платят в колхозе? — спросил Савелий. — Мать назвала сумму, до смешного ничтожную, но тут же поправилась:
    — Ягодок на базаре продам, то да се. Глядишь, и есть деньжонки. Живем  —не тужим.
    Однажды мать заявила:
    — Не съездить ли тебе, сынок, в Посад к тете Фросе? Она прошлым летом гостила у меня. Я ей намекнула про тебя. Она ответила: пущай приезжает, попытаемся устроить. У нее и племянница есть. Как раз по летам тебе в невесты годится, — оказывается, мать думала о дальнейшем устройстве сына.
    Тетя Фрося — дальняя родственница Зотовых. Ее семья бежала от колхозов в начале тридцатых годов и, разобрав по бревнышку,  перевезла дом в Петров Посад. Хоть и трудно было поначалу, но обжились. Во всяком случае не гнули хребет задарма в колхозе. В деревне чтут родство чуть ли не до седьмого колена. Прасковья несколько раз объясняла сыну, кем доводится Фрося ей и Савелию — сын не понимал. Впрочем, это и неважно. Главное — родственники.
    — Хорошо,— согласился Савелий.— Завтра и поеду.
    — Я тебя не тороплю. Погостил бы,— мать сразу опечалилась.
    — Некогда загащиваться. Надо устраиваться. И так сколько времени потеряно зря. Демобилизацию моего года призыва задержали из-за этого проклятого Берлинского кризиса. А меня еще добавочно на полмесяца оставили.
    — Что так?— поинтересовалась Прасковья.
    — Незаменимым кадром оказался,— усмехнулся Савелий.
    Не расскажешь же матери обо всем.

2    

    Савелий Зотов, среднего роста, русоволосый, худощавый, с приятным лицом, при взгляде на которое сразу можно определить, что парень родом из серединной России, сравнительно легко вписался в армейскую службу, хотя она была нелегкой и продолжительной. Надо служить, все служат,— так, примерно, рассуждал он. В отличие от тяжеловесов Зотов легко переносил марш-броски на 10 – 12 километров, делал разные упражнения на спортивных снарядах, неплохо стрелял, что бы ни заставляли, выполнял приказы не ропща, и товарищи уважали добродушного солдата. Не будучи тщеславным, он не стремился выслужиться, получить лычку. Более того, если бы сделали его командиром, тяготился бы обязанностями. Савелия вполне устраивало быть рядовым. Срок службы  подходил к концу, когда произошел незначительный, на первый взгляд, инцидент, сказавшийся на дальнейшей судьбе рядового Зотова, задержавший его в полку.
    В роту прибыл новый старшина Нечепуренко, щеголеватый, подтянутый, всего на год или два постарше старослужащих солдат. Старшина не делал различия между молодыми солдатами, «салагами», и теми, кто уже дослуживал останные месяцы, «стариками». Офицеры же понимали разницу и относились соответственно. Старослужащие солдаты прозвали старшину Черпаком.
    Зотов сидел на улице в курилке, — лавочки буквой П и посредине вкопанная и заполненная до половины водой бочка, когда мимо проходил с портупеей через плечо, подпоясанный широким офицерским ремнем Нечепуренко. Рядовой Зотов встал и козырнул. Взгляд старшины соскользнул с солдата на землю и заметил непорядок,— разбросанные вокруг окурки. Такова уж обязанность старшины — вникать во все мелочи.
    — Рядовой Зотов, почему разбросаны окурки?— уставился на солдата строгим командирским взглядом Нечепуренко.
    — Не могу знать, товарищ старшина. Я только что подошел сюда.
    — Это вы намусорили?
    — Я не мог выкурить столько сигарет. Тут их с полсотни. Можно предположить, солдатики вверенной вам роты курили, целили окурки в бочку, но промахнулись,— в интонации рядового чувствовалась ирония, и ее уловил Нечепуренко.
    — Вы будете наказаны,— изрек старшина, слегка побледнев.— Я лишаю вас очередного увольнения в город.
    — За что вы меня наказали? Я же объяснил вам, что к окуркам не причастен.
    — Я лишаю вас!.. — долдонил свое Нечепуренко, понявший свою оплошность, но решивший стоять до конца. Ведь он старшина, а перед ним рядовой.
    Несправедливость всегда глубоко ранила Савелия. Весь вспыхнув, он вымолвил:
    — Тебе, старшина, не солдатами командовать, а в колхозе баранов стричь!
    Слова Зотова услыхал проходивший мимо капитан Николаев, давно командовавший ротой и  никак не получавший повышение.
    — Рядовой Зотов, вы оскорбили старшего по званию! — остановился перед солдатом гневный капитан.— А ну немедленно извинитесь!
    — Не буду!— уперся на своем Савелий.— Он несправедливо наказал меня.
    Пытался объяснить, что произошло, но капитан Николаев не хотел и слушать.
    Роту выстроили в две шеренги.
    — Рядовой Зотов, выйти из строя!— прозвучала команда капитана.
    Солдат стоял во второй шеренге. Хлопнул впереди стоящего по плечу — тот сделал шаг вперед и шаг вправо, освобождая место для прохода. Зотов вышел вперед и через левое плечо повернулся лицом к строю.
    — Рядовой Зотов, за оскорбление старшего по званию объявляю вам пятнадцать суток строгого ареста!
    — Есть пятнадцать суток строгого ареста.
    — Встать в строй!
    Ропот пронёсся по рядам солдатиков, на их памяти никого так строго не наказывали. Давали сутки-двое, самое большее — пять суток обычного ареста, а не строгача. При строгом аресте обед полагался только через сутки, а завтрака и ужина солдата лишали, так что арестованный подвергался не только ограничению свободы, но и испытанию голодом.
    В тот же день Зотова отвели на гауптвахту, находившуюся при караульном помещении, — две маленькие комнаты с зарешеченными окнами, почти всегда пустовавшие. Савелий занял одну из них. Он не тяготился, а досадовал, что его наказали из-за неумного старшины, когда до конца службы оставалось немного. К голоду тоже привык. К тому же солдаты его роты, когда находились в карауле, подкармливали, совали краюху хлеба. 0 чем думал, о чем мечтал? Конечно, о любви и ни о чем более. Вот закончится служба — встретит такую, что по уши влюбится, но чтобы и его любили.
    Срок ареста закончился, и вскоре началась демобилизация солдат его года призыва, а рядового Зотова задержали еще на полмесяца, поскольку пребывание на гауптвахте не засчитывалось в срок службы. Товарищи разъехались, а он остался в роте. Его не посылали в наряды, и целыми днями Савелий без дела слонялся по казарме, не находя себе места. Армейская служба рядового Зотова была испорчена неудачным концом. Когда вышел за ворота части, особой радости не ощутил.

3

    Петров Посад находился восточнее Москвы и в войну не пострадал. Украшением города был древний похожий на сказку монастырь, а сам город производил не очень весёлое впечатление: ветхие деревянные строения соседствовали с новостройками.
    В столицу бегали электрички, и некоторые жители работали в Москве, треть или четверть жизни проводя в дороге. Предприятия имелись и здесь, и всюду расклеенные объявления кричали: требуются, требуются... Это обрадовало Зотова, и он тут же списал адреса некоторых, а на одно предприятие даже заглянул.
    — Пропишитесь — возьмем, — сказали ему.
    Тетя Фрося жила в собственном доме, как уже говорилось, перевезенным в свое время из деревни, на окраине Посада. Она не шибко обрадовалась Савелию, родство все же дальнее, но и не отвернулась от него. Она была лет на десять старше его матери Прасковьи, морщинистая старуха, в войну лишившаяся мужа и сына. Помня обещание, данное ей Прасковье, не отказалась помочь парню и временно поселить у себя.
     Трудно будет прописаться, ой, трудно! — вздохнула она и стала рассказывать о случаях, связанных с пропиской. Фиктивные браки заключают, и взятки дают.
    Зотов не понимал, почему трудно, коли есть работа и жилплощадь позволяет, и слушал рассеянно.
    А у меня племянница имеется,— лукаво молвила старушка, о чем недавно говорила и его мать.
    В тот же вечер заглянула, будто нечаянно, ее племянница Рая, симпатичная девчушка лет двадцати в зимнем пальто с меховым воротом. Ее игривый взгляд как лезвие бритвы скользнул по лицу парня. Смутившийся Савелий отметил, что она держится не так, как провинциалки, жеманно и неуклюже, а просто и вместе с тем красиво. Он, конечно, не влюбился в нее с первого взгляда, мысли занимало устройство, но подумал, хорошо бы с ней сойтись поближе. Потолковав о чем-то с тетушкой, Рая ушла, на прощание снова кинув быстрый взгляд на демобилизованного солдата.
    Наутро Зотов сидел в паспортном столе. Не ожидал, что очередь такая длинная, а то бы пришел пораньше. Женщины и мужчины, в основном молодые, сидели озабоченные, перешептываясь. То и дело слышалось: Козырьков, Козырьков. Люди все прибывали и с поразительным терпением дожидались своей очереди.
    Первый посетитель шагнул в дверь, за которой мелькнул милиционер в чине майора, тот самый, догадался Савелий, Козырьков, о котором перешептывались в коридоре.
    Некоторые выходили быстро, другие задерживались долго, так что от нетерпения люди начинали ерзать на стульях. Чего они так долго решают? Зотов наблюдал за выражением лиц, выходивших из кабинета. Одни буквально цвели, глаза распахнуты от радости, улыбка во все лицо; другие были темнее ночи, подавлены. Молодая женщина, выйдя от Козырькова, истерически рыдала, и никак не могла успокоиться. Ее утешала подруга или родственница, а женщина все всхлипывала. Немногие, выходя оттуда, сохраняли непроницаемость.
    Что за вершитель человеческих судеб сидит за дверью? Невольно возникал вопрос. Он может осчастливить или отвергнуть просителя. Кто дал ему такое право?
    После многочасового сидения, когда терпение начинало иссякать, наступила очередь Зотова. Вошёл в кабинет чуть ли не строевым шагом и рек по-уставному:
«Товарищ майор, разрешите обратиться демобилизованному рядовому Зотову?»
    Изрядно утомленный посетителями, майор Козырьков сидел за столом. У него было постное будничное лицо, выражавшее равнодушие. Над головой портрет первого секретаря ЦК КПСС Хрущева с подретушированной бородавкой. Военная выправка и официальное обращение польстили майору, сам как-никак военный. Он согласно кивнул головой. В немногих словах Зотов изложил свою просьбу, не сомневаясь в положительном решении.
    К своему удивлению, услыхал:
    — Не могу разрешить вам прописку.
    — Почему?
    — Вы родились не здесь и никогда не жили в Посаде.
    — Я родом из соседней области.
    — Вот и езжайте туда.
    — Но, товарищ майор, я нашел работу здесь!
    — Не задерживайте. Меня ждут посетители,— резко сказал Козырьков, сдвинув брови.
    Еле сдерживая гнев, Зотов повернулся через левое плечо и по привычке промаршировал к выходу. Проходя мимо дожидавшихся, постарался придать липу непроницаемость, но неудовольствие, печаль все же выступили, и это заметили.
     — Ну что, как?— зашептались вокруг него, хотя обо всем сами догадались.
     — Отказ.
    — Сволочь! — услышал произнесенное кем-то сквозь зуба слово, относящееся к Козырькову.
    То же самое спросила и тетя Фрося, когда он вернулся в ее окраинный домик, и опечалилась: «Говорила я тебе, что трудно будет.
     — Послезавтра снова пойду. Жаль, что завтра приема нет.
    — Ходи, ходи! Надоедай! Волка ноги кормят, —  наставляла она Савелия.
В следующий приемный день Зотов явился одним из первых. Майор встретил его бодрый, еще не утомленный просителями и узнал. Да и невозможно не узнать демобилизованного солдата: на ногах кирзачи, на голове армейская шапка без звездочки.
    — Зачем пришли? — удивился Козырьков. —Прошлый раз я все объяснил. Езжайте к себе и там устраивайтесь.
    — Но я хочу тут, — твердо произнес Зотов.
    — Мало ли чего вы хотите! Не положено.
    — Почему?
    — Долго разъяснять, — в сущности он выполнял неразумную злую волю власти. Это понимал Зотов, с отвращением глянув на портрет первого секретаря, висевшего над головой майора.
    Еще раза три приходил Савелий на прием, надеясь, что Козырьков смягчится и чиркнет: прописать. Ну что ему стоит. Но всякий раз получал отказ и голос начальника делался все раздражительней. Зотов тоже утрачивал терпение и сдержанность, почти не владел собой. Последняя встреча стала особенно неприятной для обоих. Увидев перед собой дембеля, Козырьков заорал:
    — Зачем сюда шляешься? Делать больше нечего? Из колхоза удрал? Езжай в колхоз и там работай!
    — Ори на свою жену, а не на меня!— не менее резко ответил Зотов. —Ты-то сам откуда уехал?  Случайно, не из ивановско-костромской глубинки? Знаешь, чем платят в колхозах? Знаешь! Пустыми трудоднями! Моя мать больше двадцати лет вкалывает на дармоедов!.. Кто дармоеды? Такие как ты!
    — За эти слова ответишь! — Козырьков не ожидал такого отпора от молодого человека и кипел как самовар, брызгая слюной. Обычно перед ним заискивали. А тут парень лепил ему прямо в глаза.
    — Ты, сука милицейская, издеваешься над людьми! Кто тебе позволяет? Власть? Так она поганая, эта власть!
    — Вон отсюда! Иначе я тебя арестую!— крик услыхали не только в коридоре, но и во всем учреждении.
    Не помня себя, Савелий вышел и заскрипел кирзачами по снегу, но не к тете Фросе, а к автовокзалу, намереваясь ехать домой. Он знал, что ему делать. Все в нем было сжато, сосредоточено на одной точке.
    Сердце матери не обманешь. Прасковья все поняла. Пыталась его утешить:
«Что ж, и здесь люди живут.»
    Сын тихо попросил: «Не надо, мама»,— и она умолкла.
        Когда Прасковья ушла на колхозную работу, достал двустволку 12 калибра, купленную им перед призывом в армию,  зажал на дворе в тиски и полотном по металлу стал опиливать стволы, более чем вдвое укорачивая их. Работа оказалась трудной. Закаленный металл почти не поддавался. Он спешил. Скоро должна вернуться мать и, конечно, сразу обо всем догадается. Провозившись не один час, наконец, укоротил ружье, опилил приклад, оставив только малую часть, ту что загибается книзу, и вогнал в стволы заряженные картечью патроны. Получился как пистолет начала девятнадцатого века. Сунул во внутренний карман вышедшего из моды демисезонного драпового пальтишки, сменив шинель на него. Обрез был почти незаметен. Чтобы не видеть опечаленное лицо матери и не слышать ее вздохов, что было свыше его сил, оставив ей записку, уехал в Посад.

4

    Солидно неся на плечах погоны с двумя просветами и звездой, ни на кого не глядя, прошествовал в кабинет Козырьков. Ожидавшие приема внутренне подобрались и сжались, проводив его взглядом, в котором теплилась надежда на благополучное решения их дела. У Зотова в сознании мелькнуло: «Не надоесть ему? Ведь у него адовая работа, три-четыре раза в неделю вести прием десятка трёх-четырёх людей. Надо иметь определенную натуру. Я бы не выдержал. Лучше навоз на колхозной телеге со скотного вывозить, чем сидеть в кабинете».
    Но Козырькову своя работа нравилась. Он не спешил начать прием и крал время у посетителей. Прошло минут десять-пятнадцать. Зотов первый, дрожа от возбуждения, постучавшись, шагнул в кабинет. Майор разговаривал по телефону. Положив трубку, взглянул на вошедшего, и на его лице выразился гнев, исказивший почти до неузнаваемости черты. Савелию даже почудилось, что это не милицейский офицер, а сверхсрочник старшина Нечепуренко-Черпак, с которым у солдата в конце службы произошло столкновение,— та же тупость во взгляде и обличии.
    — Снова ты? — хамский тон.
    — Подпиши! Последний раз прошу!— дрожащей рукой Зотов положил перед ним бумаги.
    — Не подпишу!
    — Подпиши!
    — Не подпишу!
    Ежели Козырьков был бы наблюдательным, то понял бы, что демобилизованный солдат доведен до крайности, но милиционер был туп и уперт. Только когда Зотов полез за пазуху и вытащил стволы, в зрачках майора выразился ужас. Он растерялся и не знал, что предпринять.
    Щелкнув, Савелий взвел курки и дуплетом выстрелил в голову Козырькова. Отдача была такой сильной, что он не удержал обрез. Тот грохнулся на пол, произведя значительный шум.  Кистевой сустав побаливал, наверно, он его вывихнул. Наклонившись, поднял оружие     левой рукой. Окровавленная голова майора клонилась на сторону.    
    Все время Савелий находился как бы в забытьи, как бы не он сам действовал, а за него действовал кто-то посторонний. Он не испытывал ни злорадства по поводу смерти Козырькова, почти две недели мучившего его, ни страха перед последующим наказанием, ничего. Держа в руке обрез с дымящимися стволами, вышел в пустой коридор и, сев на стул, стал дожидаться ареста. Людей нигде не было, словно ветром сдуло. Пахло сгоревшим порохом.
    Минуло порядочно времени, прежде чем учреждение снова заполнилось народом. Возбужденные люди галдели, кричали, слышался стук каблуков на лестнице. Хотя Зотов не сопротивлялся, на него насело несколько милиционеров, скрутили, связали и поволокли к зарешеченной машине у подъезда…
    Тянуть с делом не стали, и суд вынес приговор: за умышленное злодейское убийство на служебном посту начальника паспортного стола майора Козырькова приговорить Зотова Савелия Ивановича к высшей мере наказания — смертной казни через расстрел.
    Зотов пытался объяснить, что он две недели ходил к начальнику, чтобы прописаться в Посаде — Козырьков отказывал ему в просьбе, с каждым разом решительнее и грубее. Майор, используя свою власть, издевался над демобилизованным солдатом и в конце концов вывел его из себя. Глумился и над другими просителями. Сколько слез пролили люди, выходя от Козырькова!
    — Почему вы не поехали в деревню, откуда родом, и не стали работать там? — задал вопрос подсудимому один из так называемых народных заседателей.
    — Меня и Козырьков посылал. А сам не поехал работать в колхозе за пустые трудодни,— ответил Зотов, после чего воцарилось молчание. Судьи долго переваривали сообщение подсудимого.
    Безликий адвокат, назначенный от государства, был равнодушен к судьбе своего подзащитного, что-то мямлил о смягчении наказания ввиду молодости Зотова.
    Содеянного им вполне хватало для вышки, но зачем-то запросили характеристику с места службы. Из полка пришла казенная бумага, где значилось, что за нарушение воинской дисциплины рядовой Зотов был приговорен к 15 суткам строгого ареста с отбыванием на гауптвахте. Значит, неповиновение и разболтанность были в нем и раньше  — чрезвычайно опасный для общества субъект.
    Поняв, что жаждут его крови, Савелий перестал сопротивляться. Было жаль матери. Он старался не думать о ней, потому что, если будешь думать, совсем рассиропишься. На суде, кстати, никто из знавших его не присутствовал: ни мать, ни тетя Фрося, ни ее племянница Рая. Невыносимо было бы глядеть им в глаза. В какой-то мере это облегчало его положение. Адвокат советовал подать прошение о смягчении приговора — Зотов отказался, не веря, что это поможет. С точки зрения властей, уж слишком велика его вина. В глубине души Савелий не верил, что его могут лишить жизни, хотя как дамоклов меч висел жестокий приговор. Стучавшее в груди молодое сердце требовало жизни и протестовало против преждевременного ухода в небытие или в мир иной, ежели он существует. Интересно, все-таки, куда уходит из тела  душа? Вознесется ли, подобно птице, выпущенной из клетки, ввысь к Богу или низринется в ад к дьяволу? Или все это выдумки и ничего подобного не бывает, только — вечная тьма, точнее – небытие? Такие вопросы не могли не приходить в сознание.
    Власти тщательно скрывали, как приводились в исполнение смертные приговоры. Но слухи все же просачивались в народ. Не в каждой тюрьме имелось расстрельное отделение, только в крупных и стоящих в отдалении от населенных пунктов. Что за люди служили там? Может, звери в человеческом обличии? Ничего подобного. Самые обыкновенные люди, которым платили больше, чем другим, потому что работа считалась ответственной и вредной. Она в самом деле была вредной. Прослужив какое-то время, люди спивались, ибо понимали: никому не дано право лишать человека жизни, чтобы тот ни совершил. Только Бог имеет такое право.
    За Савелием приехали, и он догадался, что дни, а может, часы его сочтены. Куда-то повезут. Его приковали к  дюжему с красной физиономией милицейскому сержанту, рядом с которым он выглядел подростком. Сзади, спереди и по бокам тоже толклись милиционеры с лычками на погонах. Окружив таким образом, повели на улицу к стоявшей с открытой задней дверцей у самого подъезда машине. Чуть замедлив, глянул на пасмурное небо и глотнул морозного воздуха, взбодрившего его. Зотова затолкали в машину.
    Милиционеры про себя удивлялись: им поручили сопровождать мальчишку с добродушнейшим лицом, на котором отразились переживания. Случалось перевозить матерых рецидивистов. Вот это были люди! Казалось, сотворены не из плоти, а из кремня. За такими только гляди. Хотя разговаривать запрещалось, один из сержантов тихонько спросил:
    — За что?
    — Застрелил из обреза начальника паспортного стола майора Козырькова.
Все  посмотрели на него с удивлением. Вот так штуку выкинул парень! Но тут же догадались, что его "довели". Многие проходили через подобные испытания.
    — Куришь? Кури,— и вставили в губы зажженную сигарету.
    Ехали долго, часов десять. Наконец, прибыли на место. «Нынче меня расстреляют»,— решил Зотов. Он ошибся. Ему дали прожить еще несколько дней, пока там что-то проверяли и утрясали.
    Но вот настал тот день. По сочувствующим взглядам догадался: скоро.
    Савелий шел на своих ногах. Чаще всего приговоренного волочили волоком, потому что ноги отказывались служить. Расстреливали теперь не так, как прежде — расстрельщик не стоял с пистолетом у затылка. Осужденного ставили в какой- то ящик, так чтобы голова его была на уровне невидимого им ствола. Служитель, не видя осужденного, в другом помещении нажимал кнопку. Выстрел или короткая очередь. Звук не слышал ни приговоренный, потому что был уже мертв, ни исполнитель, так как помещение было изолировано. Быстрый осмотр тюремного врача — и труп клали в заранее приготовленную яму в карьере. Бросали сверху два-три экскаваторных ковша, и он оказывался погребенным.
    Спустя какое-то время Прасковье прислали уведомление: смертный приговор ее сыну, Зотову Савелию Ивановичу, осужденному по такой-то статье такого-то числа, месяца и года, приведен в исполнение. Крепкая крестьянка вмиг превратилась в старуху. Вынула из укладки приготовленный на костюм сыну бостоновый темно-синий отрез и зарылась в нем лицом. 

© Семён Работников