Баадур ЧХАТАРАШВИЛИ
г. Тбилиси, Грузия

Чхатарашвили Баадур Михайлович  родился в Тбилиси. Окончил Грузинский политехнический институт, специальность — гидротехническое строительство. После были аспирантура МИСИ, заочный университет искусств. Член Международной федерации художников (IFA). Автор нескольких романов и множества рассказов.

ЛЕСУ НЕТ КОНЦА    
             Главы из романа      

            
                Лес, перелески, болота, поля, тихое небо — просёлки.
                                                                               Борис Пильняк        

                       
1. Moderato cantabile — умеренно и певуче

                           Юмол пребывает в своём небесном доме 
            на золотом престоле, откуда ему видны все дела людские…   
                                                                                        Мифология Меря  

                            Стол был накрыт, и вино играло,
                            и светловолоса была хозяйка…
                                                               Йейтс                                                                                                                                                                            
                            При благосклонном молчании луны…
                                                              Энеида              

                       
   …А как доподлинно известно, под безмятежным отсветом златорогой спутницы ночной ничто не ново, ибо история эта как будто бы перенесена из солнечной Тосканы на сумеречный русский Север с разрывом временным в шесть сотен лет: «Декамерон» бессмертен, дамы и господа!

1. Место
    От вепсов, от Мальгоры, по лесам, меж болот сбегают к Волге две резвые речушки — Раса и Умора.
    Там, где сосны и ели, там, где еще можно набрести в чащобе на затаившиеся от беспощадного топора дровосека шершавые дубы, там Умора кольцом оборачивается кругом густого ольховника, а у озера, что жадно выпивает струи Расы, стоит городок: уцелевший через лихолетье набегов прежний кремль, да с былых достатков — добротный лабаз. Рядышком бывшая гимназия: колоннада, резной фриз — при последнем императоре наследник именитых мануфактурщиков расстарался. Чуть поодаль сама — скончавшаяся в перестройку — мануфактура. Окрест — сбегающие к озерной глади ряды вросших в землю избушек, за ними — привокзальная площадь с не просыхающей и незамерзающей даже в самые лютые морозы зловонной лужей. Сразу за шпалами разбросаны по кочковатой пустоши тронутые коростой пятиэтажки. А дальше уже и край болота, и над подступившими к самым стенам зыбкими топями порченым зубом — шаткий под порывами верховой заверти, ощетинившийся дымниками времянок короб малосемейки.

2. Время
    В этом обиталище я и взял внаем келью, когда с болота потянуло последней влагой, сгинула мошкара и пропахший прелью и осенним грибом, еще вчера полный шумной жизни лес затих в предчувствии скорого снега. Пришли звонкие черные ночи; ночи, когда смущенные безлуньем воют в тоске собаки и зеленым светляком мерцает в подлеске недобрый волчий глаз. Горожане, прибрав в тепло дары скудных дачных наделов, готовились зимовать. Детишки с пустыря перебрались в парадные, в темные коридоры коммуналок. 
    За день до Покрова прилетела с Волги белогривая крутелица, студеная, злая — сразу промерзли худые стены, ногам стало больно ступать по простывшему, хрусткому полу.

3. Быт
    Отошли те времена, когда работяги приносили с промысла живые деньги: теперь мужики табунами валили в присутствие, садились на пособие. Бабы шли в челночницы — кормить домочадцев. Исчезли привычные ряженка и кефир, приноравливались к буржуйскому йогурту. Хлеб взамен буханок стали выпекать безвкусными батонами. Поплохела водка. Упали в цене гробы — спрос сделался большой, оттого и подешевели.

4. Кров
    В малосемейке коридоры в пятьдесят шагов, десять рядов один над другим. Лифт давно умер, по ступеням весь день нескончаемый людской поток: вверх — строго по стеночке, вниз — вдоль разбитых перил. В коридорах глядят друг на друга обтянутые траурным дерматином хлипкие двери, и еле различимые в потемках дети, неслышно переступая валяной обувкой, затевают безмолвные игры. Тепла не хватает, и тогда в ночи обитатели согреваются короткими объятиями, и сквозь бетон стен и потолков проникает из ячейки в ячейку жалобный плач кроватных пружин.

5. Соседи
    Таких, с которыми я состоял в приязненных отношениях, насчитывалось две пары, проживавшие: первая (более зрелых лет) — дверь в дверь со мной, вторая (только-только оперившиеся желторотики) — в следующей за моей, покорной всем ветрам угловой клетушке.

    Фронтальные: она — из тех пышнотелых, нахально-красивых, за которыми нужен строгий догляд; он — гладкий, щекастый, с безусым ликом скопца, за фотографическое сходство с убиенным флавианцами императором-обжорой окрещенный мною Вителлием (не обижался). Несмотря на царящую разруху, бездетная пара отнюдь не бедствовала: толстяк, бывший снабженец почившей мануфактуры, проторил дорожку в польский город Лодзь, на видавшем виды жигуленке тягал от пшеков мебель — тысяча шестьсот верст по разбитым дорогам, через бандитские блокпосты, через беспределивших гаишников. На одноосном прицепе доставлял за раз диванную тройку либо кухонный гарнитур. С оттепели и до первого снега успевал сделать пять-шесть ездок, после каждой неделю-другую поправлял утомленный дорожными страстями рассудок и вновь катил: Смоленск — Барановичи — Брест… Обстановку с руками отрывали уже точечно проклюнувшиеся в городе новые русские. Хоть накладные расходы от раза к разу умножались, но к холодам у супругов собирался приличный, суливший сытую зимовку прибыток…

    Угловые: она — анемичная, страдавшая нескончаемой ангиной, мигренями и бессонницей, оттого склонная к истерическим припадкам; он — смазливый, увертливый, с гибкими в запястьях ручонками, убегающим от собеседника взглядом, общительный до назойливости. Знал с полдюжины умных слов, кропал «стишки разной степени неумелости» и при каждом удобном случае декламировал убогие эти вирши, вгоняя в тоску подневольных слушателей. Мученики терпели надругательство из низкопоклонства, ибо Кобелек (опять же моими стараниями приставшее погоняло) в силу служебного положения — а трудился он экспедитором угнездившегося в области регионального отростка торговавшей горячительными напитками столичной конторы — был приближен к властям и водил дружбу с главарями смотрящей за городом бандитской ватаги.
    Ушлый малец, экспедируя напитки от своей шарашки, параллельно приторговывал копеечной водкой сомнительного происхождения — спрос был бешеный, отпускал он поллитровку по цене хлебного батона, одна незадача — воспротивились подобной коммерции монополизировавшие реализацию общедоступного алкоголя будочники армяне, пообещали гаеру за обвал цены на паленку суровую расправу.
    Однако сосед оказался не лыком шит: на микрорайон заявились крышевавшие городскую торговлю Дрон и Котеля, побили будочников до членовредительства, вдребезги разнесли пару ларьков и выставили ультиматум: дотемна торгуют своим бухлом, после и до утра тем, что будут получать от Кобелька и по назначенной им цене, имея с продаж десятипроцентный навар.
    Как говорят в народе, против лома нет приема — армяне после нововведенья приуныли, но покорились, а Кобелек, наоборот, расцвел и ходил гоголем.

    Ко мне оба семейства испытывали нежнейшие чувства — из-за удивительной нерадивости городских управленцев в утопавшем в лесах местечке дров было не достать, у меня же на хозяйстве топорщились горбылем штабеля обрезков. В промерзшее стойло возвращался я обычно среди ночи, отсюда — договоренность: по воскресным дням поставлялся в наши хоромы недельный запас топлива на всех, а Вителлий с Кобельком попеременно протапливали комнатушку к моему приходу. Так и жили; у Вителлия чуть ли не каждый вечер затевались премилые журфиксы — Кобелек изощрялся: усмирив снотворным недужливую супружницу, потчевал соседей изысканными напитками. Морозы крепчали, ночи становились длиннее, завирухи злее — Юмол ярился…

6. Действо
    Николин день. К сумеркам раскричался красногрудый снегирь-пересмешник. До зубной боли, до пупырей по запрятанной под семью одежками коже верещит бензопила. Наконец — тишина: свалены неохватные ели и обрубленные их лапы стелются по усыпанному корьем насту остро пахнущим ковром. Черной стеной наползает ночь, месяц угольком мигает над остриями будущих жертв. В лунном мареве повергнутый лапник отбрасывает причудливые короткие тени — будто бы униженные ветви пытаются отползти, укрыться за грозно встопорщенным можжевеловым кустом. 
    Хлопотливая случилась неделя, суматошливая: работягам для поднятия духа штоф спирта, ведро кипятка в радиатор, и, примяв рылом «бобика» непокорный яловец, на просеку — айда в тепло, на постой.

    Ночная езда по замерзшим кочкарникам совсем не в радость, но каждая колея где-нибудь да заканчивается: светало, в тусклом свете фар обозначилось родное логовище. Уже в разоренном парадном послышались свидетельствующие о ссоре, скандале и вероятном мордобитии крики и бранные слова, что для коммуны было не в новость, но, карабкаясь по заледенелым ступеням, заподозрил я: события разворачивались на нашем этаже, мало того, казалось, вопли доносились с места проживания дружной триады. И я не ошибся: свернув в коридор, различил в мельтешащих лучах разномастных фонариков толпу любопытствующих, протискивавшихся сквозь скопище стражей правопорядка, и влекомого последними, облаченного в одни только цветастые трусы Вителлия. Следом, простоволосая и босая, в наспех накинутом на округлости махровом халате, семенила предпринимавшая попытки задрапировать муженька одеялом зазноба задержанного, однако тот движением мощных плеч покров сбрасывал и старался на ходу лягнуть дражайшую половину да вдобавок безостановочно поливал ее отборной бранью.
    За авансценой пара преторианцев вламывалась в кобелькову конурку, из-за двери которой сквозь общий гвалт пробивался обреченный клекот предположительно удушаемого существа. Фантасмагория длилась минуту-другую: дверь наконец взломали, Кобелька, почему-то обернутого в простыню, уволокли вслед за Вителлием, полузадушенную женушку бутлегера увезла неотложка, подруга мебельщика с места происшествия под шумок улизнула, продрогшие обитатели богадельни растворились во мраке…

    Мне ничего не оставалось, как отпереть собственную дверь, подбросить дров в остывавшую уже печурку, поставить на огонь чайник и для успокоения смущенной случившимся нервной системы принять стопку анисовой.
    На огонек заглянул милицейский лейтенант, попросил подсобить — предстояло ему опечатать жилища фигурантов — и испросил разрешения воспользоваться моей жилплощадью для опроса свидетелей.

   Один-единственный очевидец, проживавший во второй угловой каморке, непьющий и оттого вечно хмурый электрик близлежащей пекарни поведал, что, возвращаясь со смены, наткнулся на устремившегося диким скоком в свое жилье абсолютно голого Кобелька, при этом из распахнутой двери мебельного семейства слышались топотня и треск побоев. Медлить он не стал, побежал в ближайший опорный пункт за подмогой, когда же вернулся с опричниками, вооруженный кухонным ножом Вителлий ломился к соседу, обещая прикончить осквернителя супружеского ложа мелкими ударами.

    Разгадку образовавшегося казуса поведал мне вечером следующего дня тот самый, оказавшийся нашим околотошным, лейтенант, что учинил в моем присутствии допрос единственному свидетелю потасовки. Призвав меня в понятые при снятии печати с двери вино-водочной квартирки — нужно было снести в предвариловку какую-нибудь одежонку для так и пребывавшего при одной простыне фигуранта, — поделился, что добился прояснения обстоятельств заварушки, прищемив пребывавшую после нервического припадка в лечебнице благоверную незадачливого душителя, которая, собственно, и оказалась главным устроителем разыгравшегося трагифарса.
    Вновь навесив печати, мы уединились в моем пристанище, я выставил литр анисовой и весь обратился в слух. Привожу рассказ участкового c сохранением авторской лексики и эмоционального фона.
    — Слышь, грузин, думал, заплутаю, уж больно заковыристая история: мужики среди ночи скачут в чем мать родила, сопляк жинку удавить норовит, Витька — это которого ты на заграничный манер обзываешь — свою мордует, после с тесаком мечется, и все, заметь, в молчанку играют, да и свидетелей, считай, нет…
    Поначалу я грешным делом решил, что они, кабельного насмотревшись, группенсекс затеяли и чего-то при этом не поделили, но не складывалось — мебельщик-то ревнивый хуже арапа: как в ездку, так мамашу в дом вселяет за ненаглядной присматривать… После прикинул: раз мелкий от Витьки голышом драпанул, значит шмотье он где-то там, на двадцати квадратных метрах забыл. Обнюхал всю нору — из мужского только Витькин размер, разве что трусы-ласточки на тощую задницу в разоренной постели нашел, получалось — торгаш на место действия без штанов проник…
    На столе бутылки недопитые — коньяк, сухое, я их в пакет — и в аптеку, что возле лабаза, там теща моя провизором. Сую ей пузыри, говорю: определяй, родная, чего там есть постороннего, дело особой важности разбираю!.. Она в смех: это, говорит, с Витькиной хаты? Весь город уже потешается… Плеснула вина в колбу, выпарила до порошка, остудила, кислоты капнула — сразу пожелтело что твой лимон. Димедрол, говорит, или какой его родственник, больше я тебе с моей кухней ничего сказать не могу. А мне больше и не надо, сгреб пузыри и бегом в больничку.
    Недодушенная поначалу в несознанку ушла: ничего, мол, не знаю, спала, ворвался, набросился, наверное, спьяну… Тут я ей тару предъявил, пригрозил, что дактилоскописта вызову, пальчики ейные скатаем, но тогда уже делу ход придется давать. Она и потекла, колоться стала, да с такой ненавистью: жало выставила, яд так и капает. Если бы слова убивать могли, заимели бы мы тотчас парочку жмуриков… Интересная у тебя водка: лекарством отдает, а согревает лучше бани, и голова при этом ясная.
    В общем, так, любовь там разыгралась нешуточная с плотским уклоном: сморчок запал на Витькину бабу — и с полной взаимностью, но любовь — она уестествления организма требует, а свиданку голубкам обустроить негде. Витька как отъездился, дома засел, у пацаненка хворая мозгоедка на госпитальном положении, на дворе мороз да вьюга, не перепихнешься в ближнем лесочке на скорую руку. Думали у тебя, ты же им ключ доверил, чтоб кочегарили, да боязно: считай, под самым носом у ревнивца.
    Вот тогда-то щенок и сообразил: снотворного в доме хоть жопой жри, выпивки — залейся; стал он, как болезную свою таблетками усыпит, к соседям наведываться, да не с пустыми руками. И затеялась у них веселая жизнь.
    Что они там чуть не каждый вечер гужбанили — весь околоток знал и завидовал, а вот насчет того, что при живом муже еще и развратничали, учитывая Витькин буйный норов, и подумать никто не мог. А дело просто делалось: ревнивец еще при снабженческой своей биографии к качественным напиткам пристрастился, водкой брезговал, коньяк ему подавай, вот крысенок ему и таскал — то «Плиску», то армянский, только наперед добавлял в пойло шприцем димедрола разведенного. Сам же с любодейкой винишком баловались. Тебя в расчет не принимали — по занятости заглядывал ты на погулянки нечасто, да если и заходил, то со своей аптечной, всяк знает: другой ты не употребляешь… А ведь хороша, зараза, нацеди-ка еще стопарик…
    Ну, дальше и объяснять-то нечего: попьют, попоют, разомлеют — угощальщик восвояси, хозяева в койку, а через полчасика, как Витьку беспробудный сон сморит, красава дверь отмыкает, сосед внутрь проникает, и чем они после занимались — догадывайся сам.
    А теперь смотри: стерва эта, вечно больная, прознала в конце концов про ночные отлучки муженька — может, доброхот какой донес, а может, сама вычислила — и задумала черное дело. Водочный король, вечерком заявившись, ужинал, после спускался к будочникам — глянуть, как торговля идет, а покончив с делами, страдалицу лекарствами поил, и как засыпала, так сразу в гости. Вчера около сумерек, когда салажонок отправился армян инспектировать, отмстительница и заправила винишко снотворным, да не пожалела лекарства, хорошо, не окочурились любовнички.
    Теперь займемся реконструкцией событий: думаю, на рассвете Витю сушняк одолел, проснулся — ну как со сна не тиснуть милку за бочок, — протянул руку и взамен жаркого тела нащупал что-то совсем другое. Остальное ты сам видел. Слушай, ведь вправду хороша твоя водочка, легче дышится после нее. Дорогая?
    — Если болгарскую брать, то почти по цене обычной, а греческая вдвое дороже. Ты мне вот чего скажи: что теперь с этими негодниками будет?
    — А ничего не будет: жертв нет, членовредительства нет, материального ущерба движимому и недвижимому — нет. Что их, за блядки да мордобой под статью подводить? Тогда за похожесть полгорода пересажать придется. Предъявит мне Витька живую беглянку, отпущу вахлаков и дело закрою, а меж собой пусть сами разбираются…

7. Coda
    Так и вышло: другим утром Вителлий отконвоировал к родным стенам схоронившуюся у родичей шаловливую спутницу дней своих нелегких, подверг ее телесной экзекуции — вопли распутницы у стен древнего кремля слышны были — и замкнулся с ней в «великой схиме». 
    Кобелька никто не видел, разве что глубокой ночью различил я сквозь сон шелест осторожных шагов, скрип дверных петель, и вновь кто-то прокрался мимо моего порога вспять.
    А на утро я бежал от промерзших стен обители блаженных к русской печи в избу бабы Клавы, оплатив постой казенной саженью смолистых дровишек…

                                            
2. ЛЕСУ НЕТ КОНЦА — 1    

                                                                            Москва — исчадие азарта,
                                                                            горизонтальная страна.
                                                                                           Михаил Ляшенко    

  
    Как я в лесу очутился? А кто у Сухова в друзьях ходит, тот, считай, — канатоходец…

                                                                         ***
    В понедельник я обнаружил, что деньги кончились. Совсем. С прошлого вечера начинали с соблюдением возможных приличий: рюмочка текилы, чашечка кофе... ещё по чашечке кофе и ещё по рюмочке. После допустили ошибку — отлакировали пивом. Затем у Коти образовались предпосылки к слиянию с миропорядком… дальнейшее помню плохо: Котя врывался в дамскую комнату... потом били морды жлобам на Арбате... потом нас били... 
    В Новоарбатском околотке очень вредный опер — пока Котя ездил за недостающей суммой, держал меня в обезьяннике… 
    Ладно, томатный сок в холодильнике присутствует, и где-то был аспирин. Худо, что денег нет. К субботе появятся, кое с кого причитается, однако до субботы дожить тоже надо, не голодать же. Ну, позвоним Ерёме: — Привет, труженик. 
    — Очень здрасьте. 
    — У тебя американские деньги есть? 
    — Настоящие? 
    — Что настоящие есть, и много, я и так знаю. Ненастоящие есть? 
    — Конечно. 
    — Почём нынче? 
    — Тридцатка за сотню. 
    — На «после» парочку доверишь? 
    — Об чём речь, для тебя всегда  пожалуйста. 
    — Часам к пяти зайду. 
    Так, где там у нас аспирин? А теперь ванну, и подремать пару часов.

                                                                     *** 
    Забрал я у Еремея пару сотенных — только что из принтера, тёплые ещё, и рванул на Преображенку. Обменник  возле «Океана» закрывается в шесть. Смотрю сквозь витрину — кассирша задвигает форточку, делаю «потерянную» рожу и вбегаю, помахивая купюрами. Сразу нарисовался пухленький кавказец: — Э, давай обменяю по хорошей цене. 
    Выходим, заходим за цветочный ларёк, толстячок, не взглянув, засовывает липовые мои баксы в карман и начинает слюнить деньги. Считает долго, перекладывает купюры, слежу — тысяч пять не доложил. Беру, и, похлопывая кидалу по плечу, мол, cпасибо, дорогой, выручил,  — выхожу из-за будки. 
    — Э...стой, ты посчитай... 
    — Зачем? Доверяю. 
    — Э...как зачем? Может, я ошибся, посчитай... 
    — Если чуть-чуть ошибся — бог простит, будь здоров. 
    — Э...подожди, может я больше дал... 
    —Ну, тогда бог меня простит, расходимся, смотри — менты уже заинтересовались...

                                                                      *** 
    После всего опять разболелась голова. Лечить подобное — подобным: умница Айя нацедил бокал «Битбургера», подал телефонный аппарат:
    — Котя, живой? Тебе стейк заказывать? Не опаздывай, остынет...

                                                                      ***
    К ночи позвонил Сухов:  — Дело есть на миллион... 
    — Как в прошлый раз? 
    — Не гони туфту, дело серьёзное, жду утречком. 
    В «прошлый раз» Сухов свёл меня с итальянцами, — возили в Москву пошитую в Польше французскую обувь, попутно интересовались «мокросолом». Сговорились по три доллара за кило, до десяти тонн в месяц. 
    Под Клином я арендовал амбар, подрядил пару тружениц скрести и солить шкуры, нанял водилу — объезжать окрестные скотобойни, купил пару центнеров соли. Дело пошло, — к концу второй недели в сарае кисли тонны три просоленной говяжьей кожи. 
    На третью неделю заявились братки, предъявили гроссбух, в коем была зарегистрирована каждая здравствующая бурёнка в радиусе двухсот вёрст, после чего вознамерились оперативно засолить мою собственную шкуру. 
    Ну, ситуацию я разрулил, ещё хватило наглости содрать с бандитов себестоимость заготовленного продукта с передачей всего хозяйства из рук в руки. К матюкам моим Сухов отнёсся философически, мол — сам дурак: я тебе дело дал, остальное — твои заботы... 
    Ладно, поглядим, чего нового этот поц надумал. 

                                                                          *** 
    Поц надрывался в телефон. В предбаннике Софа, перемещая перед заплаканным носиком миниатюрное зеркальце, припудривала свежий синяк. 
    — Опять? 
    — Ага, — Софа отложила пуховку, — компьютер в окно выкинул, бухгалтершу вышиб, стулья переломал. Вчера к полудню очухался. Не могу больше, брошу я его... 
    — Софочка, ангел мой, не мне вас учить — коли еврей получился запойный, это хуже атомной войны… 
    Сухов орал за дверью: «Передай этому неббеху, ежели он не понял, может сделать мне фелляцию... фелляция есть удовлетворение сексуальных потребностей мужчины путём энергичного посасывания его детородного органа... Овидия почитай, гониф, в его элегиях сей процесс подробно описан ...» 
    Я толкнул дверь:  — Лехаим, морж. 
    — С каких это пор я морж? — Сухов бросил трубку. 
    — С детства, это я сокращаю — «морда жидовская» 
    — Что ни день, то праздник: тридцать лет тебя знаю, а за антисемита никогда не держал. 
    — А как я перебрался в Москву, так скоро сделался интернационалистом: я нынче одинаково ненавижу все нации. А как с тобой подельничать затеялся, так вдобавок стал юдофобом... 
    — Как был ты жлобом, так им и остался. Интернационалист!..  Ладно, давай о деле: есть бензин — шестьсот тонн. В Перми. Разлит в цистерны, документы справные. 
    — С кем работать? 
    — В Перми — Шония Пармен Владиленович. Фирма «Элко», подставная, естественно. 
    — Где ты этого Шонию откопал? 
    — В Мингрелии, не в Мексике же. 
    — А он два слова связать может? 
    — Смоктуновский перед ним — дитя малое. 
    — Сухов!.. 
    — Слушай, всё под контролем: бензин есть, документы чистые, — Сухов протянул мне
    Папку. – Здесь «рыба» контракта, реквизиты, железнодорожные накладные под отгрузку, счёт. Оплата по «безотзывному»… 
     — Сухов, ты, видать, не проспался после запоя. Ежели бензин есть, оплата по аккредитиву, я тебе на кой нужен? 
    — Ну, бензин есть... бензин-то есть, но он не совсем наш, нам его... одолжили на время, так что, после оплаты, мы бензин отправим хозяевам. 
    — Ясно. Шиве  по мне сидеть будешь? 
    — Ещё и кадиш прочту. 
    — Нужен мне, православному, твой кадиш. Сухов, у меня дети малые, если что — с того света достану. 
    Я пристроил папку под мышку и двинулся к дверям. 
    — Слушай, кого думаешь лохануть? 
    — Ваху. 
    — Это который на Милюкова похож? 
    — Ага. 
    — Сердце Гагарина у тебя, за то и уважаю... 

                                                                          *** 
    Ситуацию надо было обдумать, посему я направился в «Би Би Кинг», съел бифштекс, проглотил пару рюмок текилы, и, просматривая бумаги, смягчил нутро «Гиннесом»… 
    Ваха подъехал через час. Выслушал, вывернув дикий глаз,  вскочил: «Поехали к нашим»… 
    Матерясь по вайнахски Ваха крутил руль «Ягуара», сзади дышал чесноком в затылок абрек-телохранитель. У побитых картечью стен Дома Советов Ваха тормознул: — Слушай, а бензин есть? 
    — Конечно есть. 
    — А где гарантия? 
    — Я — гарантия. 

                                                                         *** 
    На Таганке остановились у солидного здания. Буркнув что-то сидящим у дверей амбалам, Ваха потащил меня к лифту. У лифта нас догнали, заломили руки, и, прижав носами к стене, наставили в спину стволы. Дверцы разъехались в стороны, появился высокий, седой: — Ваха, сколько раз говорить? Это не аул, это банк! Отпустите, — приказал охране. 
    Я подобрал с пола папку, мы поднялись в офис, седой провёл нас в кабинет: у длинного стола сидел ещё один, в белом костюме. Сразу он мне не понравился: костюм не в ГУМе куплен, по обшлагам видно, галстук ручной работы, подобран со вкусом. Глаза серые, спокойные — тёртый товарищ. 
    Мы расселись. Я протянул седому папку. Тот проглядел, передал Костюму. 
    — Как платить? — Седой уставился на меня. 
    — Безотзывной. 
    — Твой интерес? 
    — Я с той стороны. 
    — Ваха, — седой повернулся к головорезу, — а бензин есть? 
    — Я поеду в Томск, бензин будет. 
    — Если поедешь ты — будет кровь, а бензина не будет. Он поедет, — седой указал на сероглазого. 
    Костюм ласково мне улыбнулся: — Правильно, поедем мы с тобой, прямо сейчас. 
    — Слушайте, — диспозиция складывалась скверная, — что за пожар? Позвоним в аэропорт, узнаем, когда рейс, я тем временем съезжу домой, бритву, зубную щётку прихвачу... 
    — Не будем время терять, — Костюм встал, — что надо, в дороге купим. 

                                                                        *** 
    Прямого самолёта не было, летели с пересадкой. Костюм глаз с меня не спускал. Начал прихватывать лёгкий мандраж — не люблю работать без стройной схемы: приходиться импровизировать, а это чревато проколом. 
    Добрались к утру. Пармен Владиленович оказался что надо, не соврал Сухов: вальяжный, одет с иголочки, кабинет обставлен с неброской роскошью. У подъезда — серебристая «Ауди», водитель при галстуке. 
    До полудня лазали по шпалам, сверяли номера цистерн, после вернулись в офис — оформлять контракт. Костюм позвонил в Москву, велел открыть аккредитив. Сговорились на завтра, после банковского подтверждения, завизировать отгрузку. Обмывать сделку Костюм отказался, и мы отбыли в гостиницу. 

                                                                          *** 
    Ужинали в номере, и тут мой цербер совершил ошибку — решил меня подпоить. После первой бутылки я чуть заплёл язык, похваставшись за героическое прошлое, живописал свои похождения в заполярных землях, и, описывая быт, вскользь упомянул «Тюменский ёрш — туда и обратно». Костюм заинтересовался, пожелал испробовать. Вызвали официантку, потребовали пива, полулитровые кружки и ещё водки. 
    Наполнив кружки пивом, добавив беленькой, я стал демонстрировать собутыльнику правила потребления, доливая водку после каждого глотка. Когда оба пришли «туда», Костюм свалился на ковёр и сладко засопел. 
    Отгоняя пьяную муть, я рванул в вестибюль, к телефону. Сухов был на месте. Выслушав начало моего монолога, прервал:  
    — Удивляюсь я тебе: интеллигентный мужчина, два высших, Бодлера цитируешь, и такие обороты. Я в курсе — Пармен звонил. Слушай внимательно: завтра закончите с этой бодягой, видимо в Москву двинетесь. За вами проследят, я буду знать рейс. По прибытии, в аэропорту — отрывайся. Еремей с Павликом подстрахуют. Сразу дуй на Ярославский — токмо не на такси, не мы одни умные, потому и машину не присылаю — на городском до метро. С Ярославского каждый час электричка на Александров. Дальше на перекладных до Ярославля. По прибытии прямо на привокзальной площади найдёшь офис «Прогресслеса», спросишь Ребиндера, запомнил? Он тебя спрячет так, что и КеГеБе не найдёт. Как доберёшься до места, звони. Удачи, махер. 
    Костюм дрых на полу. Я перетащил его на кровать, глотнул пива и тоже завалился: день выдался хлопотный. 

                                                                        *** 
    Еремей с Павликом сработали на совесть: Павлик, изображая пьяного, споткнулся и повис на моём стражнике, подоспевший Еремей зацепился ногой за Павлика, и вся троица растянулась на полу, — я нырнул в толпу. Через пару минут экспресс вёз меня к городу. На Юго-Западной спустился в метро, и через полчаса, сидя в вагоне электрички, провожал взглядом  унылые фасады Промзоны. 
    Ребиндер выделил «Уазик», часа три меня везли через дремучий лес. Добрались. В Доме лесника мрачная бабуля отвела мне койку с тумбочкой в обширной, безлюдной комнате. Умывшись, и выпросив у хозяйки стакан чаю, я отправился на почту — звонить Сухову. 
    — Ты где? 
    — Уморин называется. 
    — Надо же. Я у тебя был, барахло твоё забрал, ключ Павлику отдал. Как Пармен денежку переведёт, вышлю вещи и долю. Тебе американскими деньгами? 
    — На кой ляд мне в этой дыре баксы? Пару штук зелени переправь моим домой, пару штук в рублях сюда. Остальное — на сохранение Еремею. Долго мне здесь сидеть, как думаешь? 
    — Думаю долго. Слушай, ты же большой спец по деревяшкам, вот и займись, леса, как я понимаю, кругом тебя хоть тухой  жри... 
    — Шмок  паршивый. 
    Я вышел из телефонной будки расплатиться. За стойкой высокоскулая барышня листала журнал. 
    — А что, красавица, чем у вас тут люди по вечерам заняты? 
    Девица оглядела меня, прицениваясь:  — На Окружной водку пьют, после морды бьют друг на дружку... 
    — А Окружная это где?..
----------------------------------------------------------------------------------------------------------------- 
    неббех — растяпа 
    гониф – вор, плут 
   лехаим – привет 
    сидеть шиве – траурный обряд 
    кадиш – молитва, читаемая по умершему 
    махер – деляга 
    туха — задница 
    шмок — болван 

3. ПИЛОТОЧА

    Любишь не за что-то, а вопреки, не за достоинства, 
    а вопреки недостаткам. 
                                                                    Уильям Фолкнер

    Гуси потянулись на зимовье. Галки проводили друзей до волжского яра и повернули назад, по обычаю своему, сплетничая напропалую. Под их полнозвучный, звонкий галдёж Шалфеев сошёлся с Вячеславовной.
    Зарядил скучный сентябрьский дождик, слезящиеся со стрехи серые струи оградили Убежище от мозглого погоста.
    — Я не пойду в село, — сказала Вячеславовна, останусь с тобой.
    — У меня ни капли спиртного, — предупредил Шалфеев, — выдержишь?
   — А ты обними меня крепко-крепко и не отпускай, и почитай что-нибудь из Ронсара, — тогда выдержу…
  — Вы слышите, всё громче веет вьюга. Прогоним холод, милая подруга: не стариковски, ежась над огнём, — с любовью! Скорей обвейте шею мне рукою и дайте в губы вас поцеловать…
    — Борода колется… — пожаловалась Вячеславовна.
    — Утром сбрею, — пообещал Шалфеев и крепче сжал хрупкие плечи. Накатил морок из недавнего, вспомнилось, как медленные, заботливо сконструированные вечера сменились беспокойными, нагонявшими огорчительные мысли, стремительно убегавшими, не запоминавшимися из-за похожести, погружавшими в озноб безысходности. Дни тогда обратились заполднями — после ночной бессонницы утреннее забытье поглощало отчаяние… А после — хваткие паучьи пальцы, лошадиный зад, тягучий бесцветный говор: «Дроля, добавь палочку на верхосытку, изголодавшаяся я…». Шалфеева замутило, из прошлого изливалось липкое: «Понравилось?» — и, не зная, что ответить, первое, что пришло на язык: — Ага, как мармелад с шампанским…
    — Какой ещё мармелад? — Надула бледные губы.
    — Ну, тогда — зефир, шоколад… Что ты любишь больше всего? 
    — Мороженное — от него отрыжка вкусная…
   Шалфеев застонал, отгоняя наваждение, скрежетнул зубом, тронул губами пушистый, отросший уже пепельный ёжик: 
    — Моя, никому не отдам!

***          

                                                              
    Лесопилка мне досталась убитая: рамки ещё худо-бедно ворочались, а в котельной вся медь и бронза сворованы, бревнотаски разбиты в хлам, от «козла» голый остов — редукторы, движки, троса, блоки в нетях, разверсточный настил растаскан на дрова, в конторской скворешне выбиты окна, сорваны двери — по-видимому, тоже ушли на растопку: одним словом — расстройство и разор.
    Исакович глянул на мою огорчённую физиономию, рассмеялся: — не боись, грузин, восстановишь, быстро и за недорого: у нас нынче разруха, деньги в цене — паровоз можно за копейки собрать, а ты «бревнотаски»…  Пойдём, с нужным человеком познакомлю, а в договоре так и пропишем — к начислению арендной платы с вычетом затрат арендатора приступаем после завершения восстановительных работ. 
    Вышли за ворота, пошли тропинкой, что вилась по бережку Расы, — в полуверсте, у тихой заводи, зазывал распахнутыми ставенками аккуратный, нарядный домик.
   — Дедов дом, — просветил Исакович, — хозяина нашего бывшего. При нём лесокомбинат весь район покрывал, не то, что теперь. Дачку эту он в семидесятых поднял,   тогда у нас квартальные до четырёх-пяти окладов набегали, как в пенсионеры записался, хозяйство завёл — мужик крепкий, неугомонный, а когда новая власть беспредельничать затеялась, вовсе сюда перебрался: прежде в городе народ жил, а теперь — население, вот и сбежал он со старухой своей от «новых» в Братеевский лес, здесь, мол, и люд попроще и воздух чище. Городскую квартиру сыну оставил, в Уморин и носа не кажет, как по внукам соскучиться, требует, чтоб везли до деда с бабкой. Попробуем его уговорить цех твой под крыло принять — будет тебе неоценимая помощь.
    — Согласиться?
    — А с чего ему не соглашаться? Сам знаешь, какие сегодня пенсии…
    За разговором дошли. Хозяин — в окно, видать, усмотрел, — вышел встречать: плечистый, взгляд открытый, рукопожатие крепкое, улыбка приветливая. С Исаковичем обнялся. Тот меня представил, прошли в дом: 
    — Эй, старая, гости пожаловали! Ставь картоху, сало неси… Самогон у Михал Василича — так хозяина величали — был чист, как слеза, и обстоятелен, как жакан, хорошо — успели о деле сговориться, пока хозяйка собирала на стол… 

  ***            

                                                          
    Срочного восстановления требовал козловой кран — с первыми заморозками, а дело к осени шло, надо было выходить в лес, валить и подвозить кругляк. Василич надоумил сговориться с проводниками костромского, на предмет транспортировки из Первопрестольной бутилированного спирта: 
    — Сегодня деньгами не добудешь того, что за бутылку притаранят: мужики без дела маются, пособие — гроши, в три дня пропивают… 
    Остов крана мы «одели» недели за три, — за движком пришлось катить в Воронеж, редукторы везти аж из Екатеринбурга, остальное добыли по району — спирт «Рояль» конвертировался наперёд любой валюты. 
    Дед привёл Лёху-маленького — злой был до железа мужичок, с двумя малопьющими подельниками принялся расклёпывать, отбраковывая разбитые звенья, и вновь собирать тягловые цепи, перетачивать валы, перебирать лебёдки. Я с Василичем — на подхвате: колесили по округе («бобика» прикупил по случаю по сходной цене), подвозили мастеровым нужный хабар. Добыли сухого тёса, набрали плотников — восстанавливали настилы. На Грузовой арендовал мотовоз с платформой, перегнал пугалище на хозяйство — тупик, к счастью не пострадал, рельсы умыкнуть разорители не решились. 
    Дед ходил озабоченный: 
    — Михалыч, пилоточа нужен, иначе понапрасну хлопочем!
    — Василич, объясни неразумному…
    — Пойдём, покажу. — Дед повёл меня к кладовке под скворешней, в которой за день до того возились плотники, отомкнул замок, пропустил внутрь: у стены красовался свежеструганный крепкий верстак, на нём закреплены один в створ другому два небольших приспособления — что-то похожее на ручные тиски с манометром, и второе, побольше, с абразивом на подвижном шкиве.
    — Этот, — указал Дед на «тиски», — для развода зубьев, а в паре с ним заточной. Когда цех разоряли, я их тайком сберёг — прибрал, и снёс к себе в сарай, сердцем чуял — понадобятся ещё, а нужны они нам вот для чего: сырой, мёрзлый кругляк за смену постав «сажает», тупые пилы начинают древесину рвать — доску при распиле винтом ведёт, так что — после каждой смены постав нужно перетачивать, а коли в две смены вздумаем трудиться — два постава будут нужны: пока один в работе, второй готовим, а для этого мастер требуется, с чем сегодня беда — на всю округу один единственный спец остался, в Белогостицах, у паркетчиков, и сманить его навряд ли удастся…
    — А наш Лёха? Вроде толковит, неужто, не справиться?

    — Нет, Михалыч, — Лёха всякую железяку узлом завяжет, скакать, вертеться заставит, но постав довести внятие необходимо — дерзкой рукой и запороть недолго.
    К диалогу нашему Тамара прислушивалась — Дед её привёл женской ватагой командовать, третий день приноравливалась, сговаривалась с подсобницами кто с кем в паре и куда пристроится, она и вмешалась в разговор: «А вы попробуйте Султана уговорить»
    — Так он же, почитай, в прошедшем году сгинул — то ли помер, то ли от маклачихи своей сбежал неведомо куда, — удивился Дед.
    — Ведомо, ведомо, — рассмеялась, как бы вспоминая что-то Тамара, — жив-здоров кобель, — в Угодичах поселился, в заброшенной церкви, посреди кладбища…
    — Один, что ли? там же живой души не осталось, — не унимался Дед.
    — Осталось: перебиваются ещё в селе людишки, которые утечь не смогли — дюжинка стариков да старух — Топыгины да Бобковы, Султан у них за чумака, колёса-то ещё при нём…
    — Про кого это вы? — Не утерпел я.
    — Поехали, Михалыч, — встрепенулся Дед, — вот оно наше спасение, а про Султана дорогой расскажу. 
    Поехали, так поехали — завёл я «бобика», Дед в кабину запрыгнул: 
    — Поезжай до переезда, там на мост через Расу и правь на Вороново, а после подскажу, как в Угодичи пробраться. Храм, что нам нужен, двести годков тому назад Анна Свиньина отстроила — Свиньины столбовые, родом из Галича, от их гнезда и до Переславля почитай половина деревенек им принадлежала, но озорные были — чуть не все их мужики из дедов да во внуки в тяжких забавах головы сложили: захирел род. Сама Анна Петровна, отца схоронив, Рождественский храм заложила у погоста и в Петербург перебралась, а теперь, стало быть, Шалфеев там хозяйничает.
    — Шалфеев это кто?
    — А он и есть Султан, который нам нужен — коренной москвич, в семьдесят девятом как ненадёжный за сто первый километр, в Уморин высланный. Уживчивый мужик — другой после столицы затосковал бы в нашей глуши, а этот — огляделся, высмотрел, что пригожих девок кругом, как жужки над болотом, и приспособился сразу, даже говор с московской оттяжкой на тутошнее оканье сменил. Блудяшка оказался неугомонный, да и барышни к нему липли, оно и понятно — щёголь, обходительный, книгочей, и смазлив был, шельма — стройный, голубоглазый, улыбчивый, опять же не жадный, наоборот — транжира, а деньги ручейком ему в руки стекались — прежде чем сам появился, слух пришёл, высылают, мол, к нам спеца высшей квалификации из авиационной шарашки, так его чуть ли не с оркестром встречали и на части стали рвать: первым делом на приборостроительный позвали — станочников, наладчиков под его начало определили, после Горком распорядился — совместить с Мануфактурой, там автоматизированную линию монтировали — Шалфеева в надзор, заодно и на Цикорке ещё полставки выискали, у них что ни день цех помола из-за поломок простаивал — везде поспевал, да ещё по три-четыре зазнобы обласкивал единовременно, за что и прозвали Султаном...   
    Далее из рассказа следовало: Шалфеев, отрубивший после Бауманки две пятилетки в филиале ЦАГИ на Гороховом поле, подчинялся лично Селихову. Тот пылинки с него сдувал, «правой рукой» величал, чуть ли не в месяц раз гонял в Ригу, на тамошний Авиастроительный — рижане начинали по Союзу испытательные центры оборудованием оснащать, Москва надзор осуществляла — в Риге и пообтёрся, усвоил присущий  городской верхушке «космополитичный» стиль, вдоволь накувыркался с холёными земгалками. Сластолюбие библиофильством перемежалось — как свободная минутка образовывалась, поспешал на Кузнецкий мост. Так и жил — в трудах и  забавах, пока под самую Олимпиаду не обронил в такси томик посевовского «Собачьего сердца» и через полчаса уже открывал дверь бдительным товарищам — таксист клиента до парадного довёз, потому и навёл так скоро. От срока недотёпу Селихов отмазал, от ссылки оградить не сумел, единственное — звонок организовал властям места приписки с настоятельной просьбой присмотреть за лишенцем по отечески…
    Лишенец, однако, метаморфозой шибко не опечалился, даже наоборот, — осознав степень своей нужности в городке, хвост распустил, связи с местным бомондом наладил, и принялся обустраивать приемлемый для себя быт. По сходной цене приобрёл подержанную Ниву, отладил авто по своему хотению и по выходным гонял с гаремом по живописным окрестностям, закатывая развесёлые пикники. От городской квартиры, которую выхлопотала ему дирекция Приборостроительного, отказался, попросил взамен узаконенные властью семь соток у устья Расы, справил сруб-пятистенку, участок засадил можжевеловым кустом, молодыми дубами да елями (Лесхоз помог за наладку гидравлики строптивого погрузчика), прудок запрудил с плавучей беседкой, смотался под расписку в столицу, библиотеку свою вывез — логово сказочное обустроил, на зависть объявившимся уже недоброжелателям…
    Я рассказчика прервал, подивился, что всю подноготную Султана знает, как собственную биографию.
    — Михалыч, — отозвался Дед, — у нас местечко маленькое, самый полный городской архив, это языки наших кумушек, а старший архивариус — старуха моя. Сплетня, слушок — это как пожар по сухостою, не затушишь… Сверни-ка на просеку, приехали.
    Завиднелась запущенная церковь, подъехали ближе, остановились у паперти с растрескавшимися ступенями, рядышком скучала потрёпанная Нива со спущенным колесом, на самой площадке пирамида из свежесрезанных — сок из кочерыжек сочился — капустных вилков, охранял её здоровущий муругий пёс, который немедленно принялся пристально нас разглядывать через лобовое стекло. Я заглушил мотор: 
    — Сойдём? 
    — А чёрт его, кобелину, знает, — засомневался Дед, — вишь как уставился. Давай, посигналь, может хозяин снизойдёт.
    Сигналить не пришлось, из-за мелкокустья, что отделяло церковный двор от полого сбегавшего к оврагу погоста, вышел тонкой кости подбористый мужик моих лет в  обильной медно-рыжей бороде, запузырившихся нанковых штанах, выцветшей домодельной раздергайке — пальцем зимогор придерживал страницу растрёпанной книжки ин-октаво, прищурился на нас с расстояния, подошёл: — Вылезайте, когда я рядом Полкан добрый. Проходите в обиталище — спиртного во избежание искуса не держу, а разносолов вдосталь, огурчиками малосольными угощу с кваском.
    Шалфеев жил в трапезной — единственном помещении, где не текла крыша. Для обогрева служил наспех сложенный очаг, рядом с которым на чудом сохранившемся лоскуте штукатурки живым пятном проступал фрагмент фрески — стегны колена преклонившего и одна воздетая рука. Выше — начало памятной записи: «С разрешения Его высокопреосвященнейшего Тихона архиепископа Ярославского и Ростовского при священнике Петре Тихвинском и старосте церковном Даниле Сорокине в 1911 году в семь храме мастером живописных работ Евгением Терентьевым с холуем Степкой…»
    Интерьер дополняли источавшие слюногонные ароматы кадушки с разносолами. Дед высмотрел пупырчатый изумрудный огурец, захрустел: 
    — Хорош! Знал, что ты наладчик знатный, а про кулинарные твои таланты и не слыхивал. А на кой тебе столько? Неужто, торговать приспособился?
    — Коммуну нашу зимой напитывать: старики у меня на попечении — за храмом домишки виднеются, не приметили? Огород на паях держим: картошку с божьей помощью накопали, оставшиеся овощи добираем. 
    Дед глянул с хитринкой: 
    — Значит к осени, управившись с хозяйством, заскучаешь? А Михалыч, — указал на меня, — братеевский участок поднял, запускать готовимся. Пойдёшь к нам пилы точить? Деньгами не обидим, коня твоего — вон, хромой стоит, подлатаем, напоим, что скажешь?
    Шафеев покивал головой, показал в улыбке ровные, без единого изъяна зубы: 
    — Под твоё начало, Михайло Василич, зажмурившись пойду, но, учти — я от ошеломления новым миропорядком самогоном лечился за неимением лучшего, слегка переусердствовал, от чего вдумчивой деятельности способен предаваться исключительно подшофе, в противном случае трясутся руки — чарка зелена вина должна присутствовать на рабочем месте, иначе и приступать смысла нет…
    — Извини, милейший, — я подал голос, — у нас сухой закон, а исключение допустить — остальные взбунтуются.
    Тут Дед, вкрадчиво: 
    — Михалыч, законы для того и пишут, чтобы после поправки к ним дописывать. Я под свою ответственность беру — никто из наших баламошек не проведает: Шалфеев на колёсах, заехал, прошёл в подсобку, заперся, дело сделал, опять за руль и укатил…
    Глянул я ещё раз на обложку книги, которую Султан на топчан у камина бросил — Пьер Ронсар. Избранная поэзия 
    — Абгемахт,— говорю — решено: оплата от  выработки по бригадному подряду Дед объяснит, плюс колёсные, приступать к заморозкам, как пиловочник подвезём. Аванс нужен?
    — Нет, я от хозяйства сыт, одёжка на выход тоже сохранилась. Как понадоблюсь — присылайте гонца…
    Ехали восвояси призадумавшись, Дед прервал молчание: 
    — «Ошеломлён был новым порядком»?
    Это он мягко сказанул, не ошеломлён, а раздавлен: предприятия, от которых он кормился, одно за другим передохли, мешочничать, торговать он не умел, штукарить, тем более. Кто-то из бывших завистников избу его подпалил — дотла сгорела. Ночевал на пепелище в авто своём, один-одинёшенек: подруги бывшие на заработки подались —  в столице, на Тверской, рабочие места образовались в избытке. Был Султан, а стал отверженец, и ожидало его, по всей вероятности, упокоение в городской скудельнице, но, подобрала балябу городская волочайка по прозвищу Сатана — баба на мужиков жадная и попечительная. Злые слухи, правда, о ней ходили, мол, успела за короткий срок двоих любовников извести, но Шалфееву не до слухов было — с голодухи загибался. 
    «Бывшие фабричные задыхавшийся город покидали, смекнула султанова заботница — наваром запахло, наладилась маклачить, — наживалась на впопыхах продававших жильё негораздках, и ещё добирала копейку с подтягивающихся в Уморин мироедов из «новых» кулаков да прасолов с коробейниками. У этих один бог — алшоба: трудягу оберут до лоскута последнего, гробовые выманят, — расточительны к чужому, да в свою пользу… — Дед, сдержанный обычно, загнул забористый матерок. — А Султан, вишь, поперхнулся горьким куском, побрезговал, сбежал от маркуши утлой, за что ему уважение — хоть и порхал по жизни аки воробушек, а фальшивый уклад не принял, ведь в скит фактически ушёл, к старичью в опекуны…»

                                                                    *** 

    Октябрьский морозец одел лес в серебро. Столетние ели расправили мохнатые лапы, болото притихло: лягушата взяли угомон, комарьё сгинуло.
В ночь у устья Расы майавы-бобры добирали провиант для зимовки: работяги резали ветки тальника, молодняк, шагая вперевалку, тянул охапки к воде. На крутобережье, под ольховыми корчами, бобрихи убирали сухую листву, закрывали летнюю лёжку. 
    С рассветом из хатки поднялся старый Майа, нюхнул воздух и увёл семью под воду.
    Посыпал снежок. Таясь, припушил еловые руки, после осмелел, повалил густо. Ветер потянул. Стряхнув ленивую летнюю повадку, опробовав силу, погнал вдоль берега холодную струю — враз стала Раса под ледовой одёжкой — покружил, наделал сугробов у еловых ног и умчал за Волгу. Тихо стало, чисто. Лось-хозяин просунул добрую морду сквозь занавесь ракитника, глянул на одетую в белое опушку — красота…

    Пока я, гоняя по делянкам, собирал заготовленный кругляк, Дед завершил доводку уснащения, — на Ненилу-льняницу площадка поднатужилась, задребезжала всеми суставами, залязгала шестернями, раскрутила маховики, и встала в строй. 
    Подъехал Султан, узнали мы его по автомобилю, ибо явился на лесопилку не давешний лохматый оборванец, а  коротко стриженный, гладко выбритый, лощёный гаер в дублёной «косухе», добротной верховице, изящных «челси» выворотной кожи — не мужик, а картинка.
     — Погляди,— удивился Дед, — гардероб-то сохранил, пижон чёртов…
    Новоявленный пилоточа осмотрел рабочее место, велел развернуть верстак к торцовой стене, на остальных закрепить на уровне груди рейки с крючьями, полаялся по поводу нововведения с Дедом, забрал заточной станок, — доведу, мол, до ума на дому, и укатил довольный, пообещав приступить двумя днями позже. 

    На Кузьму и Демьяна выдали первый куб тёса и уже не останавливались до новогодних гуляний. Султан подъезжал пополудни, запирался в своей келье, к концу первой смены выставлял за дверь заточенный постав, через час-полтора второй на утро, и поспешал восвояси. В первый отработанный им день, Дед, ревизовав, мастерскую отозвал меня в сторонку и, таясь, показал полный фуфырик: « Выставил, как и договаривались, — не прикоснулся…». То же повторилось и на следующий день, и днём позже. На прямой вопрос Султан ответил уклончиво, мол — не тянет чего-то. Дед подключил «старшего архивариуса», та по тайным своим каналам провела дознание и поведала следующую историю: у Султана появилась подруга. Сама из Ленинграда, из профессорской семьи, родители — именитые медики, не пережив Перестройки, отправились в лучший мир. Единственная дочь, тоже доктор, осиротев, с горя запила, пропив всё семейное добро, надумала продать квартиру, связалась с мазуриками, оказалась на улице. Мыкалась по знакомым, без работы, без денег, наконец, друзья пристроили её в медкомиссию мотаться по Новгородчине, выявлять расплодившихся туберкулёзников. «Потерялась», неизвестно как очутилась в наших местах, забрела в Угодичи и свалилась в горячке. Выходили её дед Бобков и Шалфеев — последний мотался в Уморин за лекарствами, дважды неотложку пригонял. После забрал к себе в церкву, когда отлучается, Полкан её соблюдает. Оба зарок дали отказаться от вина навечно…

***              

                                                       
    Пришла весенняя ростепель. Уже пьянил сердца терпкий аромат липового цвета, наступило время приглушённого девичьего смеха, наполнявшего побитую урёмой аллею, что тянулась от остатков причала  до чудом сохранившихся у самой рамени ажурных беседок. 
    Полая вода подступила к скворешне, под моё окно. Схлынув, оставила тучный наилок, на котором уже к середине мая поднялся первый травостой, селяне же, рады, — гнали сюда гусей и коз, вот и рассчитывали мы распилы остатного кругляка под трескучее блеяние и гусиный гогот. От галдежа  многоголосого хора озверел Дед: 
    — Михалыч, пошли на волю, не то я сам сейчас крякать затеюсь…
    Забрали бумаги, спустились на настил, выволокли стол со скамьёй из котельной, только устроились, глядим — султанова тачка у ворот тормознула. Сам Султан, в резиновых сапогах — грязь непролазная окрест стелилась — к правой дверце подобрался, принял на руки удивительной красоты хрупкую, рано поседевшую женщину,  внёс её во двор, поднялся к нам: — Вот, нечаянно женился, — выставил новобрачную на настил, как напоказ, — мы только что из города, расписались, и сюда. Ты поскучай чуток, — приобнял красавицу, — я быстро, — час, от силы полтора, и покатим домой… Дед придвинулся ко мне, шепнул на ухо: 
    — Михалыч, сообразим молодоженам свадебный подарок? Выдели тёсу, обустроим им мезонин над трапезной — нужна же новобрачным взрачная спаленка…

    Оставил человек отца своего и мать свою и прилепился к жене своей — и будут два одна плоть!  

ЭПИЗОД

Вдруг метелица кругом;
Снег валит клоками…
                 В. Жуковский                                                                                                                                                      

                                                                                                                                                                                        
    В девяносто пятом на Мерянской земле предзимье выдалось студёное, метелистое. В те годы уходом за дорогами власти себя не обременяли, остатки асфальта под четвертными пластами наледей бугрились — опустели дороги. А мне по неотложной надобности славный город Чухлому предстояло посетить: слух образовался — затоварен тамошний лесокомбинат пиловочником, задешево отдают, только забирай.
    Ну-с, хоть и не в охотку, а пришлось «бобика» в дорогу снаряжать — в ступицы «Зимол» шприцануть, на радиатор «фартук» напялить, под тент «военный» утеплитель поддеть (ни черта сей утеплитель не утеплял, если по правде — что внутри, что снаружи один и тот же градус держался…), и, вперёд, курс норд — ост.
  Еду, значит, помаленьку, трубочку покуриваю (спасает на морозе, иллюзию согревания создаёт), «Холмогоры» как вымерла, ни большегрузов, ни обычных тогда коробейников на «копейках», так и ёрзаю по выбоинам без попутчиков и встречных.
    Свернул на Кострому, вот уже и мост через Волгу завиднелся, а на обочине стоит снежком припорошенный «жигулёнок», проблесковым маячком подмигивает, и добрый молодец рядышком: кровь с молоком, в тулупе, валенках, при портупее и жезл полосатый в варежке зажат.
    Узрел опричник мой катафалк, пригнулся — номер высматривает сквозь завитки позёмки (не знаю уж по какой причине, но меж ярославскими и костромскими гаишниками вражда царила лютая), разглядел серию — ЯРО, и взъярился, чуть ли не под колёса мне сиганул.
    Останавливаю, вылезаю, документы протягиваю.
    Раскрывает корочки (тогда ещё с гербом СССР действовали), читает:
      — Чх… чхат..., вот же ё! Чха… швили. Грузин?
      — Грузин.
    — Православный?
    — Православный.
    — Грузин, дай пять тыщ (напомню — дело в 95-ом происходило, по сути — мелочь вымогал)…
    — Что так сурово?
    — Слушай, с утра стою, замёрз, никто ни хера не даёт… грузин, ты же человек! Дай пять тыщ!
    — Стой, — говорю, — я тя щас так ощастливлю, век будешь помнить.
    Иду к "бобику", задний чехол начинаю рассупонивать, заветную коробочку из под маскировочного барахла извлекать, а в коробке той аки гранаты ближнего боя теснились обычно бутылочки на 330 миллилитров, пресловутым «Роялем» заполненные, без смазки этой я со двора не выезжал. Извлёк пару, протягиваю страдальцу, и точь-в-точь как в славном фильме:
    — Спирт?!
    — Спирт!
    — Грузин, ты человек! И ебись она конём, эта служба!.. — Сиганул в «жигуль», сорвал с места, и юзом, сквозь заметуху…
    А вы говорите — сушёное сердце нетопыря, кошачий глаз, корешок мандрагоры, да растолочь в ведьминой ступе в новолуние на Лысой горе… — ерунда: спирт технический голландской выгонки есть самый волшебный из всех волшебных эликсиров, неоднократно проверенно опытным путём…      

                                             
 4. ЛЕВША                

                                                         
 Простой народ —                                   коварный гений…
              Михаил Ляшенко          

                                                                                                               
    Как запустили вторую раму, штабелировщицы взбунтовались — ставь, мол, хозяин, ещё один торцовщик, иначе не управимся.
    Нравится, не нравится, а надо было катить по заледенелым дорогам в Рыбинск, отстёгивать за цацку полтора лимона (300 $), искать попутку — не нанимать же фуру под малый станок...
    — Мехалыч! — Возмутился Лёха-маленький, — а я здесь на што? Вместо мебели?.. 
    — Опять, паразит, на криминал подбиваешь?..
    — Да никакого разбоя. Заводи «бобика», поедем по помойкам, наберём брошени — мне за труды сто тыщ (20 $) и неделю оттяга, будет тебе торцовщик…
    Лёха мужчина заневедчивый, зря слова не скажет — плеснули мы кипятку в радиатор и поехали в город, прямиком к хламовщикам.
    Отчаянно торгуясь за каждый артефакт, добытчик натаскал к «бобику» кучу разнобойных железок, стребовал 50 тысяч (10 $) на расчёт, после надолго исчез в близлежащих железнодорожных мастерских, вернулся, с таинственным видом испросил два литра спирта и отправил меня с железом обратно: — Остальное сам притараню, а то ты, Мехалыч, больно пуглив, везде тебе разбой блазится…

***          

                                                            
    Только я подъехал к лесопильне, распахнулись ворота, и мотовоз, поплёвывая клубами сизого дыма, заспешил к грузовой платформе. В проёме обозначился Дед, приставил ладонь к переносице, глядел вслед чудищу. Я приоткрыл дверцу: 
    — Василич, куда это Узбек сорвался?
— Лёха звонил с сортировочной, транспорт спросил…

    Четверть часа спустя транспорт, пятясь задом, вернулся в стойло. Из кабины выбрался Лёха с мешком, извлёк из дерюжины мотор-трёхватник и здоровенную ржавую пружину.
    — Воришка ты, Алексей, — констатировал я, — расхититель госимущества!
    — Не, Мехалыч, я не воришка, я — провокатор-соблазнитель, подбиваю слабых на вино мужичков это самое имущество тырить…

***            

                                                         
    Лёха подрядил подсобников таскать железки в слесарку, сбегал по льду подкрепиться, вернулся посуровевший лицом и заперся. Когда, распустив очередной лафет, пильщики останавливали рамку, сквозь дверь мастерской слышен был перемежаемый грохотом кувалды визг разгрызавшего металл абразива.
    Утром следующего дня утомлённый мастер загнал в свою, как он её величал — «студию» мужиков подоспевшей смены, и те, с весёлыми матерками, выволокли на свет божий нечто, сильно напоминающее приспособление для расчленения блудниц из ранних американских «ужастиков». Мало того — фантастического обличья железяка была выкрашена кроваво-красной нитрокраской.
    Я обошёл изделие, рассмотрел со всех сторон: 
    — Алексей, а пошто оно в пожарном декоре?
    — Из соображения безопасности — чтобы всяк в зоне досягаемости не вертелся!
    Уродину выставили в конец линии, подсоединили к сети. Слоноподобная Кирилловна стянула доску с транспортёра, пригнула клюв пугалища, зарезала нос тесины, прокатила её по роликам, подравняла задний торец, сбросила на штабель: 
    — Ладный станок, приёмистый, и чакрыжит чище заводского!..

***

    Назавтра день выдался безветренный, солнечный. Проезжая перелесок я остановил Бобика, заглушил мотор, слушал мороз. Лесопилка молчала. В цеху, у передней рамы скучала смена.
    — Что стоим, труженики?
    Из-под постава высунулся Мирон: 
    — Мехалыч, та шпонька зачичревела, дрягается, сука!..
    — Василич, переведи…
    Дед откашлялся, доложил прокуренным горлом:  «На главном валу стопор сорвало, у рамки люфт сделался; Широков к токарю на Мануфактурку побежал, а мы, покамест,  лунку развальцовываем».
        — А где Лёха? 
    — Так, отдыхает… — Дед указал на проём пандуса, откуда доносились переборы гармоники. 
    Я пошел поглядеть: на противоположном берегу, где рядком стояли вросшие в землю избушки, растягивая меха трёхрядки, неспешно шествовал наш умелец: в блескучем овчинном полушубке, подшитых романовских валенках, сбитой на затылок шапке, — из бокового кармана бутылочное горлышко выглядывает. Рядышком семенил закадычный Суслик, приседал на ходу, выделывал коленца казачка. В окошке крайней хатки виднелось личико с умилением наблюдавшей за удалым молодцем благообразной старушки…
       Подошёл Дед: 
    — Сегодня расслабится, завтра отоспится, после в баньке печь выправит, — давно уже просил отгул по хозяйству. К понедельнику будет в строю.
    — Василич, а чего это у него пузырь в несподручном кармане?
    — Да ты что, Михалыч, неужто, по сей день не приметил? Лёха-то наш — левша…

©    Баадур Чхатарашвили