Альфред СИМОНОВ
г. Ярославль

ЦЕРКОВЬ ЗА БЕРЁЗАМИ
                          Роман-версия.
                  Окончание. Начало в № 30.

Глава IX.
    Выздоравливал Дмитрий тяжело, почти сразу поднялась температура, поэтому в первую же ночь к нему  прислали сиделку, нанятую где-то на стороне. Она ему успела рассказать о своей нелёгкой трудовой жизни, а потом уснула. И храпела сильнее, чем он рассчитывал, хотя он к этому был готов. Впрочем, и без её храпа он бы не заснул. Многодумство одолевало и прогоняло пинками его Морфея из палаты. А поскольку его часовая спала, то они прозевали то, что прозевать было нельзя, — важную процедуру. На другой день  его Ангел Хранитель покопался в старых записных книжках и подарил ему здравую мысль. Он позвонил своей бывшей помощнице, имевшей большой опыт по уходу за лежачими больными. За несколько недель до операции она ему звонила и сообщила, что сидит без работы. Тогда он ей помочь не смог, не успел просто. 
    С трудом дотянувшись до мобильника, лежавшего на тумбочке, он позвонил ей.
    — Привет, Наталья!
    — Привет, что-то голос у Вас слабенький. Случилось что?
    — Лежу после тяжёлой операции, оживаю, но нужен оживитель! Я вспомнил о тебе. В общем, он назвал ей цену вопроса и они договорились. Последующие двенадцать вечеров и ночей она находилась в палате, на соседней койке, которая считалась резервной.
    — Вот, уважаемый бывший начальник, теперь все сплетничать будут, что я спала с Вами , — попыталась она его развеселить. — А мне и не отпереться.
    — Но это же было под наблюдением врача, — попытался сострить он, да получилось как-то невесело. Место было не для КВН. Двенадцатая ночь, воспетая Шекспиром, прошла благополучно, без потрясений. Одно плохо — температура не спадала, а его няньке надо было выходить на работу, которую ей подыскали на бирже труда.
    Где мне найти такого служителя, не слишком дорогого?  — процитировал он ей на прощание Пушкина. Цитата осталась без ответа. Утром она ушла. Но не зря накануне Наталья читала «Вечернее правило», молитвы на ночь из сборника. Ой не зря! 
    Утром взволнованная медсестра объявила, что Дмитрия посетит редкий специалист, руководитель этой сложнейшей отрасли медицины во всей России.
    — Какая честь, — подумал он и расстроился окончательно, — видно плохи мои дела. 
    Вскоре в палату вошёл сорокалетний мужчина в ослепительно белом халате в сопровождении довольно большой, не менее десяти медиков, свиты. Подойдя к Дмитрию и взглянув на томик Чехова и Евангелие на тумбочке, которыми только что заменили недоеденную за ужином кашу и выпитый наполовину компот, он не отрываясь смотрел ему в глаза, одновременно слушая медицинский суржик — латынь вперемешку с разговорным русским. 
    Из того, что больной услышал, он  понял: дела его так себе! Врачи не могли определить источник инфекции, которая давала температуру. 
    Московское светило российского значения, выслушав монологи местных врачей, не отводя от больного взгляда и, видимо, убедившись, что сдаваться он не собирается, бодрым голосом сказал ему, разведя руки в стороны: «Такая вот болезнь» И ушёл. А он-то думал… 
    Но чудо всё же произошло. Что уж он там посоветовал врачам, лечившим Димитрия, сказать трудно, только во время одной процедуры врачи использовали обыкновенную зелёнку. Он даже хотел обидеться — это понижало его статус тяжелобольного с претензией на дорогие лекарства. А тут зелёнка! Как будто коленку ушиб. Но уже к вечеру температуры у него уже не было. Он ожидал её ночью. Потом утром, всё ещё не веря градусникам. В общем, температура, как и Наталья, ушла и не вернулась. И это была победа. Но не его, а кого? Может того светилы? Может! Но и Бог помог. Дошла молитва до Господа. Может не его, так хоть Натальи. Он опять обратился к Пушкину, когда медсестра объявила, что температура снова нормальная:

Кто тут помог? Остервенение народа,
Барклай, зима иль Русский Бог?

    Дмитрий склонялся к Русскому Богу!
    Наталья навестила его через несколько дней, уже как обычная посетительница. 
    — Ты настоящая русская женщина, — сказал Дмитрий радостно, хотя и слабым голосом, зато со слезой в глазах,  — Коня  на скаку, в горящую избу, рубли раздариваешь…
    — Хорошо, что Вы шутить начали, значит, выздоровеете скоро. А насчёт русской женщины, так я из поляков буду по происхождению.
    — Так ты же с Северов будешь! Там поляки не водятся! Чудь черноглазая! Вот это, пожалуйста.
    — Предков моих сослали туда когда-то. Так что «есче польска не сгинела», — процитировала она что-то из прошлого, о котором имела очень приблизительное представление.
    Везло ему на потомков ссыльных! В юности он встретился с девушкой тоже с северов, крымской татаркой, но уж больно они были разные. Ничего не вышло. 
    — Ну и мы не сгинем, — сказал он и они распрощались надолго, довольные друг другом. Она заполнила безработную паузу и неплохо заработала, а он стал по-настоящему выздоравливать, начиная с того понятного дня, наступившего после двенадцатой ночи. Что женщине пришлось пережить, и какие эмоции испытать, находясь рядом с изрезанным бывшим начальником, он старался не думать. Но больной человек — это образцовый эгоист, какой бы он не был в обычной жизни. Только потом до него дошло, как ей пришлось тяжело.
    Вскоре он уже ехал в жёлтом такси домой вместе с сыном. Как жить дальше он не думал. Надо было просто жить.
    Уезжая из больницы, в церковь, чей купол, как маяк, высветил Дмитрию направление к дому, он так и не заехал. Просто забыл обо всём, так ему хотелось попасть в привычную обстановку, где жена позовёт выпить чаю, а дети забегут, не к больному, думая, что надо вернуться на работу, а так просто, пообедать. Или поужинать. Мать всегда найдёт, чем накормить детей даже если в холодильнике мышь повесилась от бескормицы. И до пенсии далеко, как до Луны. Да и ему современному человеку из ХХI века, трудно было поверить, что Крест способен заменить врача и вернуть здоровье. Хотя, когда он дома вспомнил разговор с медсестрой на эту тему, то пришёл к простому выводу, который делали до него миллионы людей: Здесь вопрос веры не на напоказ, а настоящей,  которая может быть способна изменить в лучшую сторону какие-то внутренние биологические процессы. Кто подтвердит? Кто опровергнет? Никто! На этом он благоразумно прекратил свои изыскания философско-религиозного свойства. Болезнь сделала его более покладистым, почти соглашателем. На время, конечно.
    Приехав домой, он первым делом подошёл к окну своей спальни. На берёзах, росших под окном, шла грандиозная новостройка,  — он насчитал не менее десяти новых грачиных гнёзд, ещё недостроенных. Грачиная лень, вызванная холодом и серым небом, прошла и они летали с берёзы на берёзу, ловко отламывая веточки, и тащили их в свои дома. У каждого недостроенного гнезда обязательно сидел грач или грачиха, обозначившие, что место занято. Но кое-где, на самых верхушках деревьев, обитали другие птицы, которые не утруждали себя сбором стройматериалов. Они сторожили свой шанс. Как только чьё-то жилище оставалось без присмотра, туда пикировала птица, садилась в чужом доме и делала вид, что так было всегда. И, как правило, оккупант тут же получал клевок в голову от хозяина и убирался восвояси. Драться эти грачи тоже не любили, как и работать. Но в общем всё было мирно. И он опять вспомнил великую картину Саврасова: «Грачи прилетели». И опять ему, как в той прошлой жизни, не хватало церкви за берёзами. Ведь берёзы, при всей их красоте и русскости, всего лишь деревья. А вот берёзы с церковью за ними — это уже Россия.  
    Он долго не мог оторвать взгляд от этой грачиной весенней суеты, этой крохотной картины, которую создал Господь и назвал её «Жизнь».
    А люди на этой картине, как грачи, означали движение. Ведь и берёза и церковь за ними — статичны. А люди, в вечном движении. Они и создали эту суету. А без неё жизнь была бы неполной. Как берёза без грачей.

Глава X.
    Пока бушевала за окном третья мировая коронавирусная война, кем-то запущенная вместо войны настоящей, которая всё никак не хотела начинаться. Даже конфликты между сёстрами — Украиной и Россией не удалось раздуть до уровня мирового пожара.
    Времени у выздоравливающего Дмитрия оказалось с избытком. Свободного времени. А мы не очень любим свободное время, не привыкли к нему и не умеем им пользоваться. А когда оно есть, мучаемся с ним, как пожилой человек с подаренным детьми айфоном. Чего с ним делать? Как он работает? Инструкция написана такими мелкими буквами, что прочитать невозможно. Ну его, пусть лежит. Ну и мы в обнимку со свободным временем ложились на диван. Хотя в марксистко-ленинские времена нам часто повторяли слова бородатых мыслителей Маркса и Энгельса о том, что главное богатство человека — это свободное время. В одночасье все россияне, и наши соседи по земному шару оказались богатеями, но не знали на что это богатство обменять. «Мерседес» за него не дадут, особняк в Италии?  — туда сейчас лучше не соваться! Зато можно сохранить здоровье, если это свободное время запаковать в коробочку своей квартиры. И если кто-то постучит: 
    — Кто там?
    — Коронавирус, — отзовётся за дверью радостный голос.
    — Нет меня дома.
    — Тогда я на улице подожду.
    Такие диалоги происходят почти во всех уголках мира. 
    От нечего делать Дмитрий заставил себя сесть за компьютер, послушать песни разных народов, включая эфиопские, и пытаясь понять истоки поэзии Пушкина, а потом вспомнил разговор с медсестрой о Яковлевско-Благовещенском соборе. Он так и не сумел туда попасть. Сначала был слаб, как осенняя муха, а потом началась эта коронавирусная война, загнавшая его в вирусоубежище. Вирусы эти, судя по сообщениям, как нанобомбы,  сыпались на наши дома с самолётов, прилетевших к нам с Запада и Востока. И горе тем, кто не защитился и не подготовился. Ситуация, схожая отдалённо с той, что описал академик Некрич в запрещённой когда-то книге «22 июня 1941 года» о начальном периоде войны Великой Отечественной! Дмитрий сначала услышал критику этой книги из уст писателя Поспелова и не где-нибудь, а в том самом зале Смольного, где Ленин провозгласил Советскую власть в бывшей императорской России. Потом прочитал её, хотя она уже была изъята из библиотек, но он нашёл её случайно в «Букинисте». Лучше бы не читал! С иллюзиями пришлось расстаться! Ну да это дело прошлое, а вирус, хоть и притих, но… Он ему напомнил тайных агентов, которые засылаются в страну вероятного противника в мирное время, на случай военного конфликта. Он, вирус, тоже осядет у нас, а когда ему дадут команду, опять начнёт свои диверсии. Если, конечно, не удастся  его изничтожить. Хорошо бы всё-таки с ним разделаться… Антивирусного КГБ на него нет, к сожалению, но на это дело никакой хлорки не жалко!
    Вся броня и защита не «30 метров озона», как у Вознесенского, а тоненькая защитная маска. Компьютер впервые показался Дмитрию нужной вещью. После удивительных ритмов родины Пушкина он и решил посмотреть шедевры кинематографа, старые фильмы, которые из-за железного занавеса, в том числе и в области культуры, не сумел увидеть в юности, — всяких там призёров «Пальмовой ветви», «Оскара», «Медведя» — да мало ли конкурсов было, есть и будет. Фильмы же надо продавать.     Он, вообще любил старые фильмы, особенно итальянские. И добрался даже до шедевра Феллини, «8 ½» получившего главный приз первого Московского кинофестиваля в начале 1960-х годов. В своё время он так очень хотел познакомиться с книгой «Доктор Живаго» Пастернака и увидеть «8 ½» великого итальянца. Познакомился, спустя Бог знает, сколько лет. Даже до конца не досмотрел. Всё стареет, даже шедевры, — с сожалением подумал Дмитрий. Рассказывают, что когда великий кинорежиссёр  в 1980-е зашёл в кинотеатр в Риме, где демонстрировали его фильм и увидел там горстку зрителей, он произнёс: «Мой зритель умер». Прав был гениальный киношник. Художник работает на сегодняшнее поколение, а не на завтрашнее. У завтрашнего будут свои гении. А «Доктора Живаго» он дочитал до конца. Правда, иногда творческая и финансовая элита, из своих неведомых соображений провозглашает кого-то гением, а его произведения шедеврами на все времена.  Как с чёрным квадратом Малевича. Никто не смог бы убедить Дмитрия, что есть хоть какой-то смысл в этой картине. Вернее, смысловых вариаций здесь миллион. Может для этого картина и создана?
    В общем, коронавирус развеял его иллюзии, не дав взамен ничего. 
    — Провинциал, деревня, глубинка пустоголовая, — отчитал Дмитрия его внутренний голос или та часть его, которая причислила его к творческой интеллигенции.
    — Нет, — сопротивлялся он этому недоброжелателю. — Я как тот мальчик из сказки, сказал правду: «Король-то голый», но если не голый, то без сюртука, в одном халате.
    Поспорить на эту тему ему было не с кем, переубедить некому, так он и остался сидеть под бомбёжкой коронавируса со своими размышлениями, до которых никому не было дела. Все самоизолировались, в том числе и от умных разговоров. И он об этом быстро забыл. А вот  о Кресте наконец-то вспомнил! Ему на минутку показалось, что он где-то слышал эту историю, но где, припомнить не мог. Картотека в голове ничего ему не выдала. В интернете сведения о Кресте, хранящемся в Яковлеско-Благовещенском соборе, были крайне скудные. Там говорилось: «Древнейший Крест г. Ярославля был обретён в ХIV веке в пределах Яковлевского собора. Некий знатный человек, страдавший от тяжёлого недуга, проезжая по Костромскому луговому тракту остановился на ночлег около Яковлевского монастыря. Во сне он увидел Крест, исходящий из земли. Проснувшись, путник раскопал место, которое видел во сне и обнаружил там Крест. Приложившись к нему, больной получил исцеление. Обретённая святыня осталась в монастыре». Вот собственно и всё. Не густо, конечно, воображению негде разгуляться.
    — Что-то не видел я там никакого монастыря, когда мимо проезжал. Ни стен высоких, ни башен сторожевых. Куда ж всё девалось?  — подумал Дмитрий. Он понимал, что вся достоверная информация уже канула на дно реки жизни, о которой упомянуто в Апокалипсисе. А вот менее отдалённые времена ещё можно реконструировать. Каменный нынешний храм был возведён в ХVIII веке. И всего-то двести пятьдесят лет назад. Не так уж и давно. В те времена уже старались составлять и оставлять для потомства какие-то документы. И тот, кому захочется, всё это может раскопать, не роясь в земле. А так что ж, это практически сельский храм, оказался со временем в черте города. О каких-то чудесных исцелениях наш герой раньше ничего не слышал. Да и не интересовался этим. Вся эта часть жизни  протекала где-то вне его, это была параллельная река жизни  с настоящей живой водой, из которой пили другие люди, ему не досталось и глотка.  Он пережил такое, что должен не уставая благодарить Бога  за спасение, за чудесный глоток воды из той самой реки жизни. Ну и хирурга, конечно, руками которого может и управлял Бог, а ассистировал ему наверняка ангел-хранитель. Он улыбнулся этой мысли:
    — Эх, куда меня занесло в какие выси небесные!..
    Но когда ему позвонил коллега писатель и спросил, где он пропадал так долго, он ему ответил немного витиевато: просто всё объяснить — у него язык не повернулся. Всё же он с писателем говорил:
    — Я был в аду, где прислуживали ангелы. Они ж меня и вывели оттуда.
    — Ты там, брат, не свихнись после всего пережитого. Не меняй реализм на мистику — это неравноценный обмен. Это всё равно, как если бы тебе голодному предложили на выбор съесть кусок хлеба или посмотреть на натюрморт голландского художника ХVII века с изысканной едой и питьём. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь» — не зря Бог велел нам произносить это по нескольку раз в день. Реальный хлеб в определённых обстоятельствах важнее, чем картина великого мастера с изображением хлеба, — объяснил Дмитрию его состояние товарищ по  писательскому цеху.
    — Ну, это разные вещи. Бог — это и есть реализм, самый явный реализм и спорить с этим бессмысленно, — парировал Дмитрий.
    — Да я и не спорю, — ответил приятель, которого религиозная тема почти не интересовали. Может быть поэтому его стихи становились всё современнее по форме, но в них появились мотивы безысходности, никчёмности жизни.
   — Чем думаешь заняться, когда вся эта бодяга закончится? — спросил он, переводя разговор в бытовое русло, по которому и течёт наша каждодневная жизнь.
    — Думаешь закончится? У меня тяжёлые сомнения. Это надолго, если не навсегда. Кто-то решил обеззаразить землю от такого микроба, как человек.
    — Да брось. Сколько этих гриппов переживали. И этот вирус переживём. Лишь бы не он нас. Ты вон какую встряску выдержал! Теперь —  за письменный стол, возьми лист бумаги, ручку и вперёд: твори, но не вытворяй. Пиши любую белиберду, хоть рожи мерзкие рисуй, но перо не бросай. Это тебя поддержит.
    — Ладно, психотерапевт. Увидимся.
    — Извини, что раньше не звонил. Не знал о твоей беде.
    — Лучше звонить друг другу по хорошим поводам; помнишь Окуджаву: «Давайте говорить друг другу комплименты!»
    — Молодец, какую древность вспомнил. Литературный антиквариат. Окуджава — сложный человек, и я его не люблю, но песни неплохие. Но, кажется, их помнит только старшее поколение. А, жаль, что всё забывается. И все забываются.
    — Ты не забывай руки мыть и зубы чистить. Это сейчас главное. И будь скромнее. Вот тебе ответ как в частушке, — ответил Дмитрий и с выражением, как в детстве учили, процитировал безвестного автора, —

Когда ему выдали сахар и мыло! 
Он стал домогаться селёдки с крупой
Типичная пошлость царила! 
В его голове небольшой!

    — Круто! Но не актуально. Что-то из времён Гражданской войны?
    — Не знаю. В юности кто-то мне это прочитал, а я запомнил. Ну, good by. Пока. Давидзеня, Оревуар. Всё. Иссяк! — продемонстрировал все свои познания в области европейских языков Дмитрий.
    — Ты в своей тарелке! Слова в простоте не сложны, — подвёл черту под их пикировкой поэт.

Глава XI. 
    — Всё забудут и всех забудут. Грустно это осознавать. Ради чего тогда вся эта суета? Берёзы за окном, грачи, борьба за жизнь?
    Но только подумаешь об этом, сразу, как солнышко утром, встаёт вопрос: а для чего Бог нас тогда создал? Ведь он сказал о тех, кого создал и верил в него: «Вы свет миру! Вы соль земли!» Впрочем, это тяжёлый, как штанга чемпиона, вопрос и мне его не поднять. В общем-то, каждый отвечает на него сам. В русской истории, как в продуктовом магазине накануне праздника, кого только не встретишь, никто не обойдёт это место. Нас много и всем хочется оставить царапину на земле, цепляясь за жизнь пальцами с обломанными ногтями. «Вы свет миру!»  — сказал Христос. Я среди них? Или вне их? Или мне без разницы? Большинству — без разницы. В общем, все мои попытки подумать или поговорить, как назвал это Чехов, «об умном», кончались зряшной ерундой. Или цитаткой? Уж лучше бы спросить звонивших мне сегодня немолодых людей о здоровье. Выслушать  повествование с подробностями, подарить таким образом таблетку успокоительную, потерять деньги, которые закончатся на телефоне на самом интересном месте: вчера, как встал, а поясница…     Какая досада, так и не узнал о пояснице. Человек часто забывает, что было вчера, а уж о том, что было сто лет назад, — там без документов полный мрак. Взять хотя бы историю с Крестом Животворящим. Источников письменных нет, только короткое предание, живущие почти восемьсот лет. Но живёт это предание и люди те, что «свет миру», напоминают об этом каждому поколению.
    — Всё, пора упростить ситуацию и последовать совету поэта, — решил Дмитрий и взял лист бумаги. А ручку с незасохшей пастой так и не нашёл. Вот так разбиваются о мелочи наши порывы.
    К концу лета всё вроде бы подуспокоилось и люди вылезли из домов, временно ставшими тюремными камерами — только что еду никто не приносил. Шаг в сторону — штраф. Или ещё хуже. Когда Дмитрий впервые вышел из дома, то вспомнил одного из градоначальников города Глупова, который выпустил приказ, звучащий так, как будто его издал современный мэр: «Каждый, да опасно ходит!» Какого! О нас эта вся книга Салтыкова-Щедрина, о нас! «Историю одного города» Дмитрий бесплатно бы раздал современным градоначальникам, как маски. И экзамен бы установил на знание этой книги, как экзамен на права: знаешь — садись за руль, нет  — учи теорию. Ведь без прав ты никто на дороге. Господин или товарищ, но никто! Кстати, не с нашего ли города ли списали город Глупов, ведь автор служил здесь вице губернатором? 
    8 сентября Дмитрий всё-таки заставил себя заплатить старый должок — сел в свой такой же не молодой, как и он, «форд» и поехал за Волгу, в Яковлевско-Благовещенский собор. 700 лет назад на его месте, как написано в интернетовских скрижалях, располагался монастырь: две деревянные церкви — Святого Иакова, брата Иисуса Христа, и Благовещенья Пресвятой Богородицы. О монастыре известно только то, что он был, о церквах чуть больше — в Яковлевском соборе хранится Крест Животворящий, обнаруженный неподалёку. 
    Когда Дмитрий подъехал к храму, сиявшему золотом центрального купола, который так приободрил его во время болезни, то увидел Крёстный ход, медленно идущий в его сторону. Впереди несли массивный Крест. Он понял, что это тот самый. «Наконец-то встреча моя с ним состоялась», — обрадовался Дмитрий. Только приложиться к нему не получилось. 
    — Далеко ли Крёстный ход идёт? — спросил он у какой-то женщины, остановившейся рядом с ним.
    — До почты, потом в другую сторону до слободы.
    — А почему до почты? — не понял Дмитрий.
    — На том месте, где он обретён был, теперь почта стоит. Там когда-то часовня была каменная, и колодец внутри здания. Ещё в 1930-е годы, мне бабка моя рассказывала, там находилась кружка для пожертвований. Традиция была :идёшь  торговать на рынок — брось деньгу на удачу; идёшь с рынка — тоже брось монетку. А потом, уже после войны, часовню снесли, а колодец засыпали.
    — А говорят, что слободской народ всегда прижимистый был? Не зря они выделились в отдельное поселение, чтобы податей платить поменьше.
    — Ну, кто знает, как тогда было?
    — Здесь говорят, много раскольников жило? Это я вычитал в интернете.
    — Да, их здесь «австрийцами» звали. Эти может и скупились  в кружку копеечку бросить. Немцы — народ экономный, известное дело.
    — Вы здесь живёте?
    — Да с детства хожу в эту церковь.
    — А её разве не закрывали в советские времена?
    — Нет,  Бог миловал! Она ж на отшибе стоит, начальству глаза не мозолила! «Редкий случай — подумал Дмитрий. Хотя по области в 1960-е  годы действовало более 80-ти храмов».
    Крёстный ход медленно прошёл мимо него. Он проводил его взглядом, сожалея, что не сможет постоять у Креста, и направился в храм. Ему хотелось взглянуть, как  храм выглядит изнутри. Снаружи он его неплохо разглядел из окна больницы. Правда, только с одной стороны. 
    Внутри церкви было тихо и малолюдно. Две пожилые женщины вытирали полы и неодобрительно посмотрели на посетителя, когда он обнаружил намерение пройти внутрь. Дмитрий хорошо срисовал сигналы с лиц людей, поэтому остался там, где стоял и начал рассматривать устройство храма на расстоянии. 

Глава XII.
    Ты Пантелей, что-то поскупился, ох поскупился. Все вы слободские жмоты редкие, за копейку удавитесь, а за две другого удавите. Разве это приданное, два сундука с одеждой, да денег 20 рублёв? Нет, ты давай настоящее приданное, — гнусавым голосом канючил пожилой мужик, мелкий торговец, отец жениха. 
    — Не могу больше, кум, сам посуди, кожи в этом году плохо продавались, раньше-то знакомому своему башмачнику продавал, а он недавно Богу душу отдал. Пока нового-то покупателя найдёшь, чтоб всё чохом забирал, да платил по справедливости. Наищешься, я уж  знаю. Бери, уж, что даю, приданное богатое, зря ты так говоришь.
    — Это Еремей помер, что железным товаром приторговывал? — удивился гость, снимая с головы шапку и положив её на лавку.
    — Нет, Еремею, сносу не будет. Мужик ещё крепкий. Моего ты не знаешь. Он ко мне нарочно из Рыбной слободы приезжал, всё забирал, что мы за месяц делали. А вот, вишь, шёл вечером из  гостей, а там браги хлебнул не в меру ну и пролежал  возле дома на снегу, пока добрые люди его не подобрали. Добрые-то добрые, но не самаритяне. Домой-то доставили, да обобрали по дороге. Пойди, что докажи! Долго он болел, ну и всё! Вместо того, чтоб ко мне ехать, на погост отправился, — рассказал печальную историю отец невесты, твёрдо решивший, что не добавит не копейки к обещанному, итак немалому приданному. Одежды полный сундук, перины, да холстов без счёта, да двадцать рублёв. Да за такую золотую девку ещё брать деньги с жениха надо.
    — Ну, а что делать думаешь? Где выход-то? — спросил торговец, соображая, как бы ему уломать кума своего, у которого была кожевенная мастерская, ещё на несколько рублей. Не обеднеет. Вон хоромы какие завёл.
    — Да потолкую с другими мастерами. У нас тут многие кожи мнут, подскажут, чай. Мы друг дружке помогаем. А как без этого? Пропадёшь не за грош. А меньше денежки не придумано, так вот кум. Так что бери, что дают, бери, не прогадаешь!
    — Ладно, коль такое дело. Упрям ты, брат, как моя баба. Я ей брито, она мне стрижено. Я ей стрижено, она мне брито!
    Прибавь пять рубликов — и по рукам.  У тебя девка в самой поре, да и мой жених, как конь застоявшийся. Того и гляди пробьёт копытом-то загородку, да и вырвется. Одного прошлогоднего сена ему мало. Подавай свежий овёс. 
    — Хороший у тебя парень, слов нет, по сердцу мне, да и дочь к нему прикипела. Ну, изволь, добавлю  пару холстин, да двое башмаков, что взял в оплату за кожи. А больше не могу!
    — Обижаешь, что нам тряпки да башмаки, — опять загнусил гость.  — Ты деньгу дай. Девку-то в семью беру, кормить, поить, одевать, дети пойдут, расходов не сосчитаешь. А у тебя баба с возу, кобыле легче.
    — Не забывай, работница в дом придёт. Девка-то кровь с молоком и мёдом. Работящая, вышивальщица хорошая, с руками отрывают. Прибыль для дома будет, — ответил отец невесты, не уступая гостю в умении быть нудным и неподатливым. Он привык с кожами работать, а это материал жёсткий, его долго надо мять, чтоб мягче стал.
    — Бери, что даю. Не сговоримся, другого жениха найдём. Не залежится девушка-то, не тот товар, — начал уже сердится Пантелей, выложив на стол свои кулачищи с чёрными от работы с кожами пальцами.
    — Не кипятись кум и кулаки свои не показывай! Скажешь тоже, товар. Она у тебя, чай, не подневольная, чтоб так-то говорить. Другого жениха. Торгуешься будто корову продаёшь, — укорил он кожемяку.
    — Ну, так что? Твоё слово последнее? По рукам?  — потерял терпение Пантелей. Или иди с Богом.
    — Ну добавь к тому, что обещал, ещё три рублика и сани, что у тебя без дела стоят в сарае. Зачем тебе двое саней?  — не сдавался гость, привыкший торговаться, в отличии от Пантелея.
    — Ну ты и выжига, кум. Разбогатеешь ты, что ли от этого? Живёшь справно, знаю, что дочь у тебя голодать-холодать не будет. Чего тебе ещё надобно?
    — Да уж, что и говорить, живём, Слава Богу, хорошо. Он немного помялся, помолчал, а потом спросил, переводя разговор на другую тему, — А что слышно, Вы вроде церковь каменную строить собираетесь? Разбогатели слободские, подати не платите, разбойничаете…
    — Ну, скажешь тоже. Разбоя сейчас нет, перестали этим промышлять. Это раньше… Отловила дружина татей да и башки им долой с плеч. С тех пор тихо. Боятся.
    — Да, слава-то худая осталась, — усмехнулся гость. — Так что за купец богатый у Вас завёлся? Где деньги-то на каменную церковь возьмёте?
    — Что купцы! Обманывают народ всю жизнь, а как трубу-то ангельскую слышать по ночам начинают, ту, что на Страшный Суд созывает, живо начинают грехи замаливать, церкви строить. Хотя это и не плохо. Дело сделают, а не прогуляют деньги со срамными девками.
    — Да наши купцы хорошо наживаются, особенно на рыбной  да мучной торговле. Ну и грешат много. Недаром вон сколько новых храмов в городе построили.
    — А у вас-то кто деньгу даёт? Скажи, не таись.
    — Сами соберём! Ну и люди богобоязненные и не бедные тоже появляются, — важно сказал Пантелей. — Один из них приезжал недавно из Москвы самой, говорит дам немного для начала. Сказывал в память своего предка. 
    — Что за предок? Здесь у вас одни кожемяки да кузнецы, да огородники. Ни бояр, ни дворян, отродясь не было. Предки! Тут как деда то звали, не помнят. А ты — предок. Чудно!
  — Елисей его зовут. Говорит, это его предок, знатный человек, Крест Животворящий здесь откопал. Ещё в стародавние времена. Часовню-то первую тоже он поставил. На свои деньги.
    — А не врёт твой Елисей? Он сам-то кто?
    — В Москве служит в каком-то приказе, дьяк приказной, стало быть. Большой человек! А тут поляки в Москву нагрянули, сожгли полгорода, царя своего привезли из Польши. Бояре, говорит, нас предали. Пришлось ему бежать, пока до него не добрались. Хозяева теперь в Москве не по-русски говорят.
   — Дела, — задумался отец жениха, которого по-прежнему интересовало приданое, а не дела московские.
    — Москва далека, что нам до неё, — думал он. И царь далеко. Нам с царём не детей крестить.
    — Он уж с настоятелем отцом Фёдором разговаривал, — продолжил кожемяка. Дал деньги подновить часовню.
    — А он хоть что-нибудь рассказывал, как Крест-то обретён был?
    — Да он сам ничего не знает, даже как его предка-то звали. Давно  уж это было, лет двести с лишним назад, — ответил кожемяка, пытаясь вспомнить свой разговор с Фёдором.
    — Давно, память-то наша, как подошва сапог, быстро истирается.  Ты вот помнишь, как прадеда твоего звали? — спросил ехидно торговец.
    — Жена, наверное, помнит. Всё быльём поросло давно. Ну, так что надумал кум? Заходи-ка завтра. В это же время, — предложил Пантелей, потеряв терпение.
    — Я помолюсь, да подумаю. И ты помолись. Может Бог-то укоротит твою жадность, — добавил он, вставая с лавки.
    — Хорошо, зайду. Винца выпьем — добрей станем, кум. А тебе не сказывали, старую-то церковь будут разбирать?
    — Не знаю пока. Ещё ни коня, ни воза! Всё, как говорят, вилами по воде писано. Поговори с отцом Фёдором. Он тебе всё и расскажет, если интересно.
    — Да не больно-то его застанешь на месте. Как не приду — всё другой батюшка служит, а отец Фёдор на Толгу уехал.
    — Успеть бы обвенчать-то наших, а то начнут разбирать церковь, как быть-то тогда? Не хочется в другой приход ехать.
    — Ну, рядом-то ещё одна церквушка.
    — А вдруг и её будут разбирать? И на этом месте строить начнут.
    — Да успеем, дело это не быстрое. Сам знаешь, мы запрягаем медленно, — улыбнулся отец жениха.
    Да уж, умеем канитель разводить, где всё надо делать быстро, — ответил Пантелей.
    — Ну, прощай, кум.
    — Прощай, завтра всё решим!
    Гость перекрестился на иконы в красном углу, поискал свою шапку, упавшую с лавки на пол, который недавно хозяйка выскребла добела, и вышел, похвалив на прощание жену Пантелея. «Ишь чистота какая у тебя в избе. К шапке-то ни одной соринки не пристало». 
    Никто никому сегодня не уступил. Но оба понимали, что уступить придётся. Либо одному, либо другому, а скорее всего обоим. Мужики они были твердолобые. И слишком хорошо и давно знали друг друга. Оба умели копейку считать и свою и чужую. 
    — Добавлю к приданому двух свинок. Всё равно их хотел к свадьбе заколоть да стол свадебный подать. Пусть он теперь это делает. Может и договоримся на этом.
    Довольный собой, Пахом вышел на улицу подышать свежим воздухом и присел на брёвнышко, лежавшее на дворе. Убрать его всё как-то времени не было. 
    — Давно ли девчонка-то голоногая бегала по двору, а вот, гляди, теперь невеста. Намучилась с ней мать-то, — загрустил отец. Жаль ему было расставаться с единственной дочерью, которую он очень любил.
    — В детстве-то болела много, жалел  её. Смотрит на тебя своими васильками, а ни слезинки. Мать её тогда отнесла к Кресту Животворящему, долго молилась, дала девочке приложиться к святыне. Болела долго ещё, с месяц, наверное, а потом как-то болезнь и отошла. Девочка повеселела, начала с подругами играть  да по двору бегать, порозовела. Правда и лекарства ей давали, из города привезли от немца-лекаря. Помог Крест, помог! Правда, помогает он, народ говорит не всем. Некоторые ходят-ходят, а ничего не помогает. Потому как без веры приходят, с мыслями лукавыми. А тут надо приходить  с чистым сердцем.
    Да что-то её долго дома нет. Вечер уже. Опять с Петром гуляет в бору. Как бы греха не вышло, дело молодое, и если что стыда не оберёшься. Здесь народ строгий, если что не пожалеют. Вон Нюшку-то как за ребёночка застыдили, всей семьёй в город пришлось уехать. Там попроще, народу много, никому ни до кого дела нет. Жалко, отец-то Нюшки плотник хороший. Если церковь строить начать, в самый бы раз ему поработать. И к дому близко. Да где там, домишко-то свой уже продали, а Нюшку к купцу в услужение отдали. Тоже хорошего-то ничего. Добро, если он нрава строгого. Говорят, вклад большой сделал на церковь. Эх, люди, люди. Сколько в Вас добра и зла! И спасти можете и со свету сжить. Потому как без Бога многие живут. Вроде и крестятся, и на службах стоят с постными лицами, а выйдут и зло творят, беса тешут. Вот им и Крест Животворящий не помощник. Крест-то от Бога, — размышлял Пантелей, поглядывая, не идёт ли дочь. 
    — Тятя, ты чего здесь, — услышал он голос за спиной совсем юной голубоглазой девушки в расшитом цветными узорами наряде. Сама вышивала, да так красиво, что соседи просят и им вышить на холстинах и на праздничной одежде разные узоры да цветочки. И деньги платили за это.
    Но для лучшей подруги она расшила платье васильками да ромашками бесплатно с условием, что та придёт к ней на свадьбу в этом наряде. Своё свадебное платье она ещё не закончила, узор подбирает. 
    — Тятя, ну что, сговорились? — обеспокоенно спросила дочь, присаживаясь на брёвнышке рядом с отцом и обняв его.
    — Завтра всё решим, не беспокойся, милая.  А где твой жених-то? Что-то не видно.
    — Да он меня проводил до калитки и домой пошёл. Тоже беспокоится, знает своего отца.
    — Ты смотри дочка, блюди себя.
    — Да я Петра близко к себе не подпускаю. У меня строго. А чего кум-то упрямится? — спросила девушка.
    — Ещё пять рублей требует к тому, о чём сговорились раньше.
    — Тятя, милый, отдай ему! Он мужик скупой, все это знают. Если что мы с Петькой убежим, так и знай. Мы и у Креста нашего клятву дали, что будем всегда вместе. Да вот, возьми, здесь всё, что я заработала вышивкой, копила тоже на свадьбу, — дочка протянула отцу платочек  с узелком, где лежали монетки.
    — Да что ты милая моя! Неужто я для своего дитя лишний рубль пожалею, — отец обнял плачущую дочь.
    — А деньги свои убери, пригодятся. Завтра всё уладим, обещаю.
    — Вот как тебе с этим сквалыгой ужиться в одном доме? — обеспокоенно спросил отец.
    — Да он хороший, ко мне, как к дочери относится. Главное — любовь у нас с Петром. А там глядишь, своим домом заживём. Обещал будущий свёкор избу нам поставить. Может на это деньги-то лишние просит.
    — Обещал — ещё не сделал. Ладно. Пошли в дом. Кум  — мужик хитрый. Может и впрямь надумал вам избу поставить за мой счёт?
    Отец с дочерью прошли в избу, где их ждала хозяйка с ужином. Сегодня воскресенье и кожемяка сам не работал. А вот его работники продолжали копошиться с кожами, мокнувшими в больших чанах. И запах от этих бочек шёл тяжёлый. Хорошо, что сарай, где всё это происходило, стоял в стороне от дома. Но им всем было не привыкать, они же кожемяки. 
    На другой день всё сладилось. Кум зашёл рано утром, долго молча сидел на лавке, успев за это время поймать в кучах двух мух, донимавших его своей монотонной песней и в конце концов выдавил из себя:
    — Ну что, надумал?
    — Двух свинок добавлю, две холстины да два рубля денег. Это тебе на избу для молодых!
    Поморщил лоб свой гость, долго рассматривал, как работники развешивали во дворе кожи для просушки и, убедившись, что они всё делают правильно, ответил, вставая с лавки и перекрестившись на иконы:
    — Ну, так тому и быть. 
    Оба мужика обнялись в знак того, что торг закончен.
    — Дочка, подь сюды! — крикнул Пахом. Девушка торопливо вошла в горницу и сделала вид, что услышала о решении двух родителей только что, хотя всё это время они с матерью под дверью  подслушивали. Пётр её торчал в это время под окнами и маялся, но в избу не пошёл, страшно было, вдруг свадьба расстроится.
    Девушка, поцеловав отца, убежала к себе в комнату, смеясь и плача одновременно, а потом во двор к жениху, который  не находил себе места. А теперь нашёл. Возле своей суженой. Теперь уж наверняка.
    — Слава Богу, помог нам Крест Животворящий. Не зря мы с тобой, Ольга, к нему ходили, просили помочь нам. Договорились наши батьки.
    Даже не верится, — сказал жених, обнимая невесту. 
    Мужики ещё долго рассуждали о том, как устроить свадьбу, да когда, да кого позвать. 
    — Давай по осени, как у нас принято, — предложил Пахом, поскольку считал, что торопиться не нужно и выгода здесь немалая.
    — Ты, что, кум, — неожиданно не согласился отец жениха, — крестьянин что ли, чтобы осени ждать? Тебе не жать и не сеять! Тебе, что лето, что зима — мни свои кожи да продавай сапожникам да башмачникам. Да мешочки для серебра готовь. А мне моего парня жалко, извёлся весь, да и глупостей бы не наделали, сраму не оберёшься. Вон с Нюшкой-то как всё вышло.
    — Хорошо, уговорил, — легко согласился кожемяка, — давай день назначим.
    — Надо к отцу Дмитрию съездить в Яковлевскую церковь да посоветоваться и договориться о венчании. Пока она стоит ещё на своём месте.
    — Добро. А едем прямо сейчас, лошадь запряжена, — предложил Пантелей.
    И вскоре они уже тряслись в телеге по кочковатой дороге с глубокими колеями. Дождь недавно прошёл, вот глиняная дорога и размокла, норовя ухватить колесо телеги, оторвать его и утопить в грязь. Возись потом…

Глава XIII.
    Отец Дмитрий торопился куда-то и слушал прихожан не очень внимательно, тем более, что оба редко  ходили к заутрене, ссылаясь на то, что много работы. 
    — Разве так можно, — увещевал он провинившихся мужиков, за всю неделю ни разу не посетили Храм Божий. Прогневите Господа, отнимет он у вас Царствие Небесное.
    Помните, что в молитве говорится:
    «Спаси меня от уст пагубного змия, желающего пожреть меня и свести в ад жива». Вот змий-то вас в ад и тащит, а вам хоть бы что! — продолжал он вразумлять мужиков. — Сгорите в озере огненном! 
    — Виноваты, ты уж нас так не пугай, отец Дмитрий, — в разнобой покаялись прихожане. — Дел много. Свадьба у нас затевается. Назначь день венчания.
    — Вот в воскресенье придёте на службу, исповедуетесь да причаститесь. Господь и подскажет день сей и вам, олухам небесным, и мне грешному и окаянному.
    — Да уж чего тянуть, батюшка. Замолим мы грехи свои. День-то назначь!
    Отец Дмитрий заглянул в какую-то книгу в почерневшем переплёте и сказал: 
    — Через месяц, в первое воскресенье я их повенчаю. Хорошая пара. Успеете приготовиться?
    — Успеем, хором ответили довольные прихожане. Вы у нас первый гость!
    — А скажи-ка, отец Дмитрий, слух ходит, что вместо двух наших церквей Вы хотите построить одну каменную.
    — Хотеть-то можно, дорогие братья. Церкви  очень старые, лет по двести им, не меньше, если не больше. Но денег не собрать. Здесь народ небогатый. Вот если бы купец какой нашёлся или барин знатный. Да где их взять. Вот на починку храмов можно сподобиться. Им ещё стоять можно лет по сто, как уж Бог устроит, — объяснил отец Дмитрий, нетерпеливо поглядывая в сторону телеги с лошадью. 
    — А, правда, что приходил к тебе некий человек, говорил, будто его предок Крест-то нашёл, и часовню построил в стародавние времена.
    — Да, приходил, божился перед святыми иконами, что не лукавит. Денег дал на ремонт часовни, тоже в ветхость пришла и колодец завалился.  Ну и на храм дал немного. Вон брёвна-то совсем трухлявые. Заменить бы их, да мастер нужен хороший. А где его возьмёшь? Ну ладно. В назначенное время возведут здесь храм каменный. Место здесь намоленное, почти триста лет люди сюда приходят за утешением, да Кресту поклониться. Ну, идите с Богом. Мне ехать пора. Пантелей, немного подумав, вытащил из-за пазухи маленький мешочек с серебром и подал его священнику: прими отец на каменный храм. Пусть лежат у тебя. Ну, а его товарищ куда-то сразу заторопился.
    Мужики вышли из храма довольные и побрели к телеге. Лошадь аппетитно хрумкала зелёным овсом, лежавшим в торбе, висевшей у неё на шее. У обоих гора с плеч свалилась. 
    В назначенный день, в последний день века семнадцатого, молодые обвенчались в стареньком храме, носившем имя апостола Иакова. А через год в этом же храме крестили первенца молодоженов, которого нарекли Серафимом. 
    Начиналась новая эра в истории России — эра Петра-I и Екатерины Великой. И Серафиму предстояло там жить. И какой будет эта жизнь — одному Богу ведомо. 

Глава XIV.
    Дмитрий отвлёкся от своих то ли воспоминаний, то ли литературных грёз о прошлом, которое всегда представляется нам немного приукрашенным или, как сейчас говорят, подредактированным. Наш век — век редактирования. Чуть поработал с компьютером и обычное лицо стало красивым и значительным, способным вызвать симпатию и доверие, хотя это может быть лицо последнего жулика или убийцы. Безголосая певица начинает петь на уровне мировых стандартов, но именно стандартов, поскольку индивидуальность — дело человеческое, а не компьютерное. Это, как ковёр ручной работы, где заложено тепло рук мастерицы и все то, о чём она думала и мечтала, когда создавала свои узоры. Так, по крайней мере считают знатоки. А история, особенно история России, та ещё рукодельница; такие полотна может соткать и такие узоры выдумать, что иногда трудно понять, что это изображено: рай или ад. Или что-то такое, где присутствует и рай, и ад?  ХVIII век  — век поворота стародавней боярской Руси  на европейский путь. Пётр-I затеял свою перестройку, много воевал за  долговременные интересы России. Даже бронзовые колокола с колоколен повелел снять, и переплавить их в пушечные стволы. Пушки получились знатные. Они принесли победу и заставили наших недругов потесниться и уступить нам часть побережья Балтики. Пётр-I после своих военных успехов мог бы не платить шведам за эти земли, но он заплатил сполна. И отучил Швецию воевать вообще. За что они впоследствии поставили памятник русскому царю. Может поэтому   у них один из самых высоких уровней жизни. Пётр-I постарался.
    Пётр-I прорубил то самое окно в Европу, которое то открывали, то закрывали, то приоткрывали наши правители, чтобы проветрить страну от застоявшегося воздуха. Екатерина Великая впервые в русской  истории заговорила о свободе, немало порассуждала об этом в переписке с великими мыслителями, например, Вольтером. При этом так закрутила в стране гайки, что даже мужики Яковлевской слободы, ранее свободные, стали крепостными. История умалчивает, когда это произошло, но то, что крепостной гнёт усилился, это исторический факт. Он стал не просто тяжёлым, он стал лютым. И это не осталось без ответа. Интеллигенция ответила книгой «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, первого русского диссидента, а простой народ Пугачёвским бунтом, «бессмысленным и беспощадным», как определил его великий поэт.
    Много крови пролилось и мужицкой и дворянской. Наш народ, как бывает в таких случаях, начал беспощадно истреблять друг друга. Любой бунт, любая революция — всегда несчастье для простых людей, поэтому история каждый раз пытается вдолбить в головы правителей, что нельзя отменять «Юрьев день». Он должен быть всегда у народа. Сегодня Юрьев день — это свободные выборы. И честные, конечно! Дмитрий тряхнул головой. Какие-то несвоевременные мысли полезли в его давно нестриженую голову. И он, чтобы отвлечься, спросил женщину, сидевшую за загородкой, где можно было приобрести свечи и книги:
      — Скажите, когда построено это здание?
    — В 1769 году. Недавно отметили двухсотпятидесятилетие нашего храма. Очень всё торжественно было. А вы что с крёстным ходом не пошли?
    — Да я ещё ходок пока плохой. После операции, сами понимаете. Операция была тяжёлой, — зачем-то добавил Дмитрий.
    — Захотел, чтобы тебя пожалели,  — укорил он себя за последнюю фразу. Впору браться за сентиментальные романы для дамочек.
    — Обязательно к Кресту приложитесь, поскольку с вами такое несчастье случилось. А раз уж вы здесь первый раз, я вам покажу наши святыни. Ну, а Крест потом рассмотрите, как его на место вернут. Он очень интересный, в том числе и как арт объект. Специалисты его рассматривали и предположили, что он был создан ещё до монгольского нашествия. Возможно даже, что его привезли, когда крестили людей в наших краях. Дуб у нас дерево редкое, а он из дуба сделан.
    — Я бы с удовольствием, но здесь только что полы вымыли. Неудобно, натопчу, ботинки мокрые.
    — Ничего, вытрите ноги получше и пошли. В конце концов, порядок для нас, а не мы для порядка, — вымолвила она красное словцо.
    — Ну, под вашу ответственность, — ответил посетитель и пошёл за своим поводырём. Сначала он осмотрел место, где хранится Крест, а затем подошёл к раке с мощами Николая Любомудрова, священномученика погибшего в 1918 году. Фамилия этого страдальца показалась ему знакомой, где-то он её уже слышал, но где вспомнить не смог. А гид начала рассказывать: у нас много древних икон, большинство из них относится к ХVII веку.
    — Я почему-то думал, что каменное здание храма было построено именно в ХVII веке, а не в ХVIII, тогда уже строили немного по-другому. Но я не знаток храмовой архитектуры, поэтому и ошибся. Меня смутил классический русский стиль.
    — Вот смотрите,  — с увлечением рассказывала женщина. — Это особо почитаемая икона «Спаса Вседержителя» ХVI века. А вот икона Божьей Матери «Неупиваемая чаша», правда написана уже в более поздние времена.
    Около этой иконы он задержался подольше, вглядываясь в строгие и немного печальные глаза Богородицы. И вспомнил случай, который произошёл с ним лет десять назад. Он тогда только что снял полковничьи погоны офицера спецслужбы и преступил к работе в одной общественной организации. Так или иначе, частенько пришлось ему ходить на разные торжества и застолья, а иногда по пятницам в баню с друзьями. Его помощница та самая Наталья, которая выхаживала его после операции, как-то даже выговорила своему шефу. Что-то вы зачастили с банкетами! Здоровье потерять недолго, а восстановить его уже не получится — и неожиданно протянула ему небольшую, карманного формата иконку Пресвятой Богородицы «Неупиваемая чаша». Дмитрий недоуменно пожал плечами, уложил икону во внутренний карман и ответил: «Не пугай, Наталья! Всю жизнь я жил по строгим правилам. Хочется чуть ослабить узду, в которой я себя держал. Чуть-чуть порезвиться, пока старость не подкралась. Лимит на грехи я ещё не исчерпал». 
    Через несколько дней он зашёл в один из городских храмов родителей помянуть. Поставил свечки и собрался уже уходить, как вдруг заметил, что у одной скромной иконы не горит ни одной свечи. Везде горели огоньки, а здесь не было и ему это показалось несправедливым.  Он вернулся, приобрёл свечку и поставил её перед этой иконой. Это была «Неупиваемая чаша».
    А ещё через несколько дней, после очередного банкета, его так прихватило, что его друг профессор медицины, осмотрев пациента, сказал: Больше ни граммулечки спиртного. Ты уже выпил норму достаточно. А то…
    Понял, можно не продолжать, — сказал Дмитрий и тех пор больше не прикладывался к алкоголю. А Наталье потом в шутку сказал: «Как всё произошло быстро. Не успела ты мне подарить икону «Неупиваемая чаша»  — и вот, я уже не упиваю. Совсем и навсегда, кажется. Лимит-то на грехи оказался исчерпан. Я ошибся!» 
    — Здоровее будете, — проговорила его помощница и больше они к этой теме не возвращались. По сути-то икона Богородицы спасла его. Всё оказалось не просто так. Это он понял позже, а тогда воспринял как случайное совпадение. Ведь к иконе «Неупиваемая чаша» люди обращаются, если есть проблемы с алкоголем. У него их не было, так он считал. Но мать Пресвятая Богородица видно рассудила иначе. И остановила его. Таким суровым способом.
    Икона в Яковлевском храме выглядела несколько иначе, чем та, что с тех пор всегда была с ним. Но тепло исходящее от неё он уловил. Да и вообще, весь храм показался ему каким-то домашним и приветливым. Он себя здесь почувствовал своим, хотя и попал сюда впервые. 
    Возвращения Креста в храм он не дождался. А уходя, подумал, что наверняка, вскоре вернётся сюда, поскольку ему стала интересна его история. Сколько же всяких событий происходило на этом небольшом кусочке русской земли. Всё что случилось в стране, так или иначе эхом отдавалось и здесь, в том числе и войны и революции. Наверняка этот храм видел много исторических личностей, особенно в старину, когда по Костромскому тракту ездили и цари и псари. Оживлённая была дорога. 

Глава XV.
    Дети давно уже облюбовали полянку около старой часовни для своих игр — и в  догонялки, и в прятки. Иногда здесь происходили и битвы на деревянных мечах и тогда от хрупких деревяшек только щепки летели во все стороны. А уж сколько синяков да ссадин получали азартные участники этих боёв — только матери их знали. Лекарство, если ранили было одно: сорвал подорожник, водичкой из колодца сполоснул, благо тот находился прямо в часовне, и к ранке приложил. Глядишь и кровь остановилась, и ранка не саднила.
    Сегодня ватага говорливых ребятишек собралась играть в прятки. Они встали в кружок и самый старший, в длинной холщовой рубахе, подпоясанной красным кушачком, мальчишка лет десяти, начал  считать:

На златом крыльце сидели
Царь, царевич, король королевич
Сапожник портной
Кто ты будешь такой?

    Последнему, на котором считалка заканчивалась, и водить, пытаясь отыскать спрятавшихся товарищей. Весело было! Ребята только разыгрались, как набежала на небо небольшая чёрная тучка, и начался настоящий грибной дождь — когда и дождь идёт и солнце светит. Как только первые капли чиркнули по детским щекам, все сразу запели хором другую песенку:

Дождик, дождик перестань
Я поеду в Веристань.
Богу молиться, 
Христу поклониться!

    Тучка услышала детей и уплыла, и опять небо стало чистым и голубым, каким бывает только в мае, когда весенние краски ещё не выгорели на солнце, а первое тепло гладило волосы ребятишек как заботливый дедушка. 
    — Глядь-ка, дед Серафим идёт, — крикнул кто-то и дети сразу прекратили свою игру.
    Когда дед, едва переставляя ноги, поравнялся с ребятишками, те обступили его и загалдели все сразу: 
    — Дед Серафим, расскажи нам сказку.
    Ребята знали, что дед был очень хороший сказочник, из любого пустяка  мог сделать интересную историю или быль и его любили слушать и свои внуки, и чужие, да и взрослые, собравшись  вместе, иногда просили его вспомнить прежние времена: как он на военном флоте служил, как стрелял из пушек по турецким кораблям, какие страны видел, да что за люди там живут, что пьют да что едят.
    — Дед расскажи, ты давно нам ничего не рассказывал, а обещал в прошлый раз, галдели ребята, дёргая старика за рукава.
    — Некогда мне тут с вами рассиживать. Идти надо. Хочу посмотреть, как наш храм разбирают. Я ведь там и крестился и женился, да ваши родители тоже, а теперь вот  — груда старых брёвен. Глаза разболелись, хотел  к Кресту приложиться, да больно долго собирался. И помолиться негде.
    — Крест-то отнесли к отцу Онуфрию домой, я видел, — сообщил деду один из мальчишек. — Ему дядька Евсей помогал, Крест-то тяжёлый.
    — Да я знаю, знаю. Боится он отдавать его в другой храм — возьмут и не отдадут. Дело известное. Сколько новый-то храм строить будут? Никто не скажет наперёд. Дело это долгое. Место расчистить, мастеров нанять, кирпичи привезти, брёвна, гвозди, доски — всего и не упомнишь, что надобно.
    — Дед, да там уж всё разломали, что там смотреть? Посиди с нами на брёвнышке да расскажи что-нибудь. Про войну с турками. Ты обещал! — Опять затараторили дети все разом.
    Не мог устоять Серафим  против такого напора и пообещал: 
    — Тихо вы, ишь раскричались как вороны по весне. На обратном пути посижу с вами, расскажу что-нибудь. А сейчас пойду, возьму там хоть щепочку на память о нашем храме.
    Дед аж всплакнул, когда говорил это. Ему шёл уже восьмой десяток,  и золотые кудри, сводившие с ума девушек, превратились в маленький пучок седых волос.  Старость подобралась неслышно, как рысь, которая охотиться на свою добычу и внезапно хватает за горло. И он превратился из сильного мужика, которому и шторм на море, и пальба  из пушки, и драка с другими матросами — всё нипочем, в тихого старика. Опираясь на палку и сослепу натыкаясь на грудки земли, которые нарыли кроты, он медленно подошёл к куче брёвен. Сноровистые мужики аккуратно складывали брёвна, понемногу расчищая площадку для нового храма. Неподалёку  разгружали телегу полную кирпичей. Работа кипела. Вот что осталось от дорогого ему места. И опять комок подступил к горлу, и старческие слёзы выкатились из глаз, которые были когда-то голубыми, как море в тихую погоду, потом выцвели да замутились, как вода во время шторма. Часто вспоминал он море. Волжан охотно брали на флот: воды не боялись и плавать умели. Сколько раз за службу свою видел он обломки плавающих кораблей, и вражеских и своих.
    Не проронил никогда не единой слезинки, а сейчас не мог сдержаться. Как будто отняли у него что-то дорогое, чему нет замены. Хотя в душе он понимал — это уходит  время его жизни, и ничего уже не вернёшь, хоть плачь, хоть не плачь. Он несколько раз охнув, наклонился и подобрал небольшую старую досочку, на память о своей прожитой жизни. Вот ведь как. Отец когда-то мечтал построить здесь каменный храм, деньги уже начали собирать. Да всё потом заглохло. А сейчас другое дело. Народ деньги собрал и помещики окрестные помогли, раскошелились. Церковь она для всех  — и для барина, и для мужика. Там все равны. Бог выбирает людей не по богатству, а по вере их, вернее по богатству их веры. 
    Что Серафим, жалко старый храм стало? — подошёл к старику настоятель, наблюдавший за происходящим. 
    — Жалко, отец Григорий. Когда ещё новый-то построим? Мне уж и не дожить, наверное.
    — Ну Бог даст быстро сделаем. Ещё успеешь не одну службу отстоять и прихожанок обругать за то, что болтают, когда молиться надо. Артель у нас хорошая, люди все трезвые, непьющие, работящие. Да местные мужики обещали помочь. Миром Господу помолимся — и одолеем. Будет здесь стоять не ветхая церковь, а новая, каменная да с золотым куполом. Века будет стоять, попомни мои слова.
    — Ну, отец Григорий, денег надо много, золото — оно в цене! Да и где взять-то его?
    — Ничего. В Пошехонье, говорят, мастера хорошие, сусальное золото бьют. Съездим, договоримся, может денег-то хватит. Но до золочения ещё не скоро дело дойдёт. Чего переживать раньше времени. Я живу тоже долго, уразумел вот что: Бог всё устроит, если веришь по настоящему, без лукавства да без поиска выгоды!
    Обрадовал ты меня, отец Григорий, ободрил, а то я что-то совсем сник, как молоко вчерашнее, — пробормотал старик улыбнувшись. 
    — Не забывай, Серафим, грех уныния — страшный грех. Молись больше. Бог он всё устроит, только верить надо да слушать его.
    — Как работники твои, хорошо ли всё делают?  — поинтересовался он делами старого моряка-кожемяки.
    — Хорошо. Сам бы поработал, да пальцы болят. В нашем деле руки нужны сильные, как у гребца в шлюпке, — объяснил старик. Они распрощались, и дед не торопясь побрёл обратно, смотря в землю и думая о чём-то своём, совсем забыв, что обещал детям посидеть с ними да рассказать что-нибудь. Но дети давно уже следили за Серафимом, и когда он поравнялся с ними, опять закричали:
    — Дедушка, садись с нами на брёвнышко.
    Дед вспомнил о своём обещании, кряхтя, уселся на середине бревна, а дети кто успел занять место, — сел, а кто не успел — стоять остался. Они рассчитывали, что дед им расскажет о каком-нибудь морском сражении, что они и любили больше всего, но Серафиму сегодня не хотелось вспоминать, ни о перестрелках с турецкими кораблями, ни о стычках в портовых тавернах с англичанами. И рассказал он им историю обретения на этом самом месте, где они сидели, Креста Животворящего, да не так, как им  родители рассказывали, два слова и всё, а с подробностями, которые сам же и придумывал, чтобы детям интереснее было. А что делать? Никто ничего толком и не помнил  о той старой истории. Когда он закончил, мальчик, сидевший рядом, спросил деда: А что с дядькой-то стало, что Крест нашёл?
    — А что стало? Жил-не тужил до глубокой старости. Бог ему, я думаю, длинный век отмерил за дела его. Вот эту  часовню-то он на свои деньги построил. А может и своими руками, кто знает. Вишь, какая прочная. Правда её переделывали и подновляли много раз. А я думаю, кирпичики-то лишними останутся, когда церковь новую построят, вот и на часовенку хватит.
    — Я думаю, дядька тот в Рай попал, — сказал тот же мальчик, поглядев на небо, по которому плыли облака.
    Дети сразу присмирели. 
    — Вот на таком облаке однажды к нам Христос придёт, — сказал Серафим, и медленно, держась за поясницу, встал и собрался уходить.
    — Дед, а дед, а чего твой внук-то с нами не играет?  Никогда сюда не приходит?
    — У него там своя компания. А сюда придёт — раздерётесь ещё, знаю я вас. Для вас все, кто не здесь живёт, чужие.
    Когда дед ушёл, ребята, ещё немного посидев, разбрелись по избам. Пришло время обеда и из-за заборов понеслись призывы матерей:
    — Витька, иди обедать.
    — Колька, домой, иди щи хлебать.
    Время пришло обедать. А кто ж обед пропустит? Даже царица не пропустит, что в Петербурге живёт. Вернувшись домой, Серафим  зашёл сначала в добротный, сделанный из толстых брёвен сарай, где в больших чанах мокли кожи, затем в мастерскую. Там двое работников их выделывали, чтобы они стали мягкими да гладкими. Беспорядка он не обнаружил, работники были трезвые, а на хозяина и не посмотрели, делали своё дело. Всё бы ничего, если б не запах. Кто впервые сюда попадал — в обморок падали, но потом, если оставались работать, понемногу принюхивались, привыкали. Некоторые особо чувствительные тряпицами нос и рот закрывали, а в тряпочки пахучей травы клали. 
    Серафим вернулся  в дом, сноха быстро собрала ему  на стол и ушла. Оставшись один, — внуки где-то на улице  бегали, — он достал из сундука  деревянную резную коробочку, где лежал  небольшой с блестящим лезвием нож. С этим ножом была связана одна забавная история, которую дед уже всем успел рассказать, даже детям и своим и чужим. Сам он её всегда вспоминал с удовольствием. Матрос он был лихой, сам боцман, раздававший всем зуботычины, его никогда не трогал. 
    Как-то их военный корабль зашёл в Амстердам, да и застрял там на ремонт. Голландцы — корабельщики отличные, недаром русского царя учили суда строить, но торопиться не любили, всё делали добротно и деньги за работу зря не брали. 
    Однажды отпустили группу русских матросов с корабля на берег. Ну и пошли все вместе в портовую таверну. А там кого только нет: и французы, и англичане, и испанцы, и португальцы и какие-то чёрные лицом люди, тоже, вроде матросы. Сначала-то и было спокойно и дружелюбно: англичане пили ром, французы и испанцы предпочитали вино, а русские потребовали водки. Но её там не оказалось, тогда они попросили подать ямайский ром, который уже не раз пили в разных портах. Ром у хозяина закончился и он предложил им шотландский виски. Поморщились усами моряки, но выпили, а выпив, принялись петь протяжные русские песни, вспоминая родные деревни, да сёла. Англичанам это не понравилось  и они попытались переорать наших матросов, да куда там. У русских были глотки луженые. Англичанам показалось спьяну, что русские моряки их обидели и они полезли драться.     Надо сказать, дрались они умело, но и русские отступать не собирались. Тем более старые счёты у них имелись с англичанами, которые считали себя главными на всех морях и океанах. А тут вдруг появились в их владениях плавучие здоровенные лапти — русские военные и торговые суда, капитаны которых считали, что главный здесь тот, у кого пушек больше да матросы смелее. До открытых боёв не доходило, не война, всё же, но пройти в огромном океане рядом, чуть ли, не задевая бортом чужой корабль, это бывало. Правда вроде как случайно. Против Серафима, мужика, что называется, крепко сбитого бился щуплый матрос-англичанин. Серафим думал, что уложит его на пол одним ударом своего здоровенного кулака, а не тут-то было. Противник легко уходил от ударов и пару раз заехал русскому моряку по скуле, да так крепко, что Серафим сам чуть не свалился. Бить-то он умел, а вот защищаться его никто не научил. Осерчал Серафим, вспомнил свои драки со сверстниками в Слободе и так заехал англичанину в грудь, что охнув, тот сначала сел, а потом лёг. Ну, русский человек отходчив да и лежачего не бьют и Серафим хотел переключиться на другого противника, но увидел, что все спешно покидают таверну и драка почти затихла. Оказывается, хозяин послал за полицией, а попадать в каталажку никому не хотелось. За такое можно было получить позорное наказание плетьми. За столом оставались только голландские моряки, которые как пили своё пиво до этого, так и продолжали пить. Они в драке не участвовали, только смотрели. Англичане к этому времени убрались из таверны, как и наши. 
    Серафим поднял своего противника с пола, посадил его на стул и успокоив его прихлопыванием по плечу, жестом показал: «Уходить надо». Тот ещё плохо понимал, в чём дело, тогда Серафим подхватил его под руки и вывел из таверны. Чуть передохнув и спросив у матроса название судна, потащил его к причалу. На полдороге англичанин окончательно пришёл в себя и показал, что сам пойдёт дальше. Не хотел проявлять свою слабость перед товарищами, уже стоявшими вдоль борта его судна и смеявшимися, глядя на него. 
    — Ну всё  good by, – сказал Серафим единственную фразу, которую знал по-английски.
    — Thank s,  — ответил англичанин, это русский моряк тоже понял.
    — Ну, всё я пошёл, — повторил Серафим, скорее себе, чем иностранцу, и повернулся, чтобы уйти, но англичанин жестом остановил его, достал из кармана длинную коробочку, в которой лежал этот самый нож, и протянул его русскому матросу. 
    Серафим удивился, но подарок принял и, порывшись в кармане, достал монетку и протянул англичанину. 
    — No, no, — заговорил тот быстро, думая, что русский решил заплатить за подарок.
    — Обычай русский, за нож, если дарят, надо денежку отдать. Он взял руку англичанина, вложил в его ладошку монетку и пошёл, чуть поматываясь, то ли от удара, то ли от виски. К своему кораблю. Скула у него побаливала.
    — Хорошо дрался англичанин, но не по-русски, — подумал он. — А я поступил по-христиански. Англичане ведь тоже Христа почитают. Только как-то иначе.
    Серафим вынул ножик из коробочки и в который раз залюбовался им: лезвие было острым и тонким, а рукоятка сделана из красного дерева, привезённого видимо из далёких морей. Посидев немного, старый моряк достал из-за пазухи маленькую досочку, расщепил её ножом на четыре части, сделал их ровными и гладкими, а затем соорудил два крестика — один побольше, другой поменьше. 
    — Это ты кому их сделал, дед?  — спросил Серафима внук, вернувшийся с улицы, и давно уже следивший за тем, как старик что-то делает с деревянной досочкой.
    — Один крестик мне, другой тебе. Они оба сделаны из досочки от нашей церкви, где  все твои прадеды, деды и родители молились. И где тебя, когда ты был младенцем, крестили, понял?
    — У меня есть крестик, красивый, серебряный, — ответил внук, не сводя глаз с красивого ножика, которым орудовал дед.
    — Ну, подаришь его своему сыну или дочери, когда вырастешь. Пусть у них память останется. А мой — со мной положите, когда Бог меня призовёт. Понял? Не забудь!
    — Да ну тебя! Ты бы лучше сказку рассказал, — сказал внук, а потом спросил, — Дед, а дед, а когда Бог тебя призовёт, ножичек-то кому достанется?
— Да твой будет, твой, — засмеялся Серафим. — Твоё наследство. Тоже память. А то она у тебя тоже короткая.
    Уложил оба крестика в коробочку, где нож хранился и спрятал её за икону. Пусть там лежит, не потеряется. А нож, упрятав в кожаный чехол, в карман положил. В лучший мир уходить он пока не собирался. Поживём ещё. А живому человеку много чего  нужно.
    В 1782 году каменный храм в честь Благовещенья Божьей Матери и святого Иакова был окончательно завершён и освещён. А старого Серафима там отпели. Дождался всё-таки, побывал в новом храме. Правда, про крестики все забыли. И лежали они там долго, пока на Пасху взрослый уже внук Серафима не начал снимать иконы, чтобы перенести их в свой новый дом. Обнаружив коробочку, он вспомнил ту давнюю историю, приладил шнурочек и повесил крестик себе на шею. А второй отдал дочери. Пусть носит. А ножик дедов он не нашёл. Потерялся, наверное.
    Дмитрий снова заехал в церковь в обычный рабочий день. С погодой ему не повезло; мелкий дождик засевал водяными зёрнами огромные пространства полей и скромные квадратики огородов, обещая напитать землю и всех накормить. Но ему дождь доставлял просто мелкие неудобства. Пока он шёл ко входу, холодные капли попадали за шиворот его пальто и заставляли всё время поёживаться. Поэтому о великой миссии дождевой воды он не думал. К этому времени он окреп немного, но всё равно ускорения были пока не для него. 
    В церкви почти никого не было, кроме двух-трёх случайных людей, зашедших взглянуть на старинный храм. Поэтому он смог спокойно постоять у Креста Животворящего, о котором столько слышал, но видел его только издалека. Разглядывая фигуру Христа, он понял, что Крест действительно очень древний. Может быть  привезён миссионерами, пришедшими сюда в незапамятные времена, после 988 года, чтобы обратить в христианство местное население. Ему почему-то хотелось так думать. Он стоял, мысленно высказав свои просьбы о здоровье для своих близких,  и для себя и думал о том, сколько людей до него смотрело на эту святыню — одни с верой и надеждой, как он, другие с недоверием, третьи с интересом, как на антикварную вещь. Но пройти мимо, не заметив этот Крест, не постояв хотя бы секунду-другую рядом, не мог никто. 
    Он закончил свой внутренний монолог обращённый Кресту, успев о многом вспомнить, о многом подумать, о чём-то пожалеть и в чём-то покаяться. Ну что ж, теперь надо походить и посмотреть. Полы в это время никто не протирал и он безбоязненно прошёл вдоль стен, ставил свечи перед святыми иконами, постоял у раки с мощами Николая Любомудрова, взглядываясь в икону с его изображением. Видимо, это был почти портрет, с которого на него строго смотрел священномученик как бы спрашивая: «Ну, много ли нагрешил в жизни? Покайся!» Взгляд у него был строгий, и он имел право задавать этот вопрос. У Дмитрия не проходило ощущение, что он всё-таки давно, очень давно слышал эту фамилию. Может от матери? Она у него из затопленной Мологи происходит, из тамошних крестьян. А отец Николай где-то рядом служил с их селом. Нет, не помню. Но что-то очень знакомое слышалось ему, когда он произносил вслух и фамилию этого человека. Он прочитал на табличке историю его служения и мученической смерти и понимал, что это знакомая ему история. Кто ему всё это мог рассказать, человеку очень далёкому от церковных дел, хотя и считающему себя верующим. Он так ничего и не вспомнил. 
    Выйдя из церкви и полюбовавшись сиянием купола, он внезапно услышал пение и остановился, чтобы послушать детский хор, исполнявший какую-то не слишком грустную песенку. Хотя рядом было кладбище. 
    — Это наш детский хор, учащиеся воскресной школы «Пчёлки», — пояснила проходившая мимо женщина, в прошлый его визит выполнявшая роль гида.
    — У нас тут жизнь кипит, — весело добавила она.
    — Как может жизнь кипеть рядом с кладбищем? — не к месту подумал Дмитрий. Здесь всё должно замирать.
    — Вы, я вижу всерьёз, интересуетесь нашим храмом. Вам бы познакомится с отцом Алексеем, настоятелем. Настоящий подвижник. Его трудами храм так прекрасно выглядит.
    — Да, неплохо сохранился в свои двести пятьдесят лет. Построен был на совесть.
    — А когда его можно застать?  — поинтересовался Дмитрий.
    — В воскресенье приходите на службу или после неё. Он бы Вам много чего рассказал, раз Вы писатель. Так что приходите.
    — Постараюсь, — ответил Дмитрий. — Скажите, а мощи Николая Любомудрова давно в этом храме? Он что здесь служил?
    — Нет, не служил.
    — А как же тогда? Почему они здесь?
    — Всё стараниями отца Алексея.
    — Ну, спасибо. Он был очень доволен. После общения с Крестом Животворящим у него появилось чувство уверенности в благополучном исходе.

Глава XVI.
    Когда Дмитрий подрулил к месту работы, то сразу обратил внимание на новый рекламный щит, появившийся около офиса, приглашавший отдыхать на Взморье. Название местечка, которое рекламировалось, он хорошо знал. Отдыхал там когда-то в пионерлагере. До сих пор помнил, как дети находили человеческие черепа прямо на берегу и с ужасом удирали от змей, попадавшихся там довольно часто. Рыбинское море начинало цвести и становилось зелёным уже в июне, поскольку там везде было мелко и вода хорошо прогревалась. Зато купаться — одно удовольствие. На берегу доживала свой век разрушенная церковь, с сохранившимся куполом, усеянным звёздами. Её хорошо видно с моря. Но это было очень давно, сейчас, наверное, там уже пусто. И тут он внезапно вспомнил, где же слышал фамилию Любомудров. Ну, конечно, это было в начале 1960-х годов, в далёкие дни юности. Они с другом Генкой всю зиму сдавали в приёмный пункт стеклотары бутылки по 12 копеек за штуку, чтобы накопить денег на поездку в Москву. Эта финансовая операция прошла успешно. На дорогу денег им хватало, а в отношении чего бы покушать — проблем не было, Генкины родственники обещали не морить их голодом, и обещание своё сдержали. 
    Обратно домой друзья решили вернуться пароходом. Так оказалось дешевле, да и интересней. Им достался шикарный колёсный пароход, помнивший, наверное, колоритных персонажей Горького и Чехова — купцов, чиновников, ремесленников и сельский люд, ехавший искать в волжских городах лучшей доли. Но тогда он уже шёл полупустой. Пароходы как средство сообщения уходили в прошлое. В их распоряжении оказалась семиместная каюта с деревянными полками, они были там единственными пассажирами. На постельное бельё денег у них не оставалось. Пароход отчалил, и они с Генкой с удовольствием рассматривали живописные берега, сожалея, что в их пятнадцатирублёвых «Сменах» кончилась фотоплёнка. Особенно любопытно было рассматривать сооружения канала Москва-Волга, где авторы проекта чётко выполнили указания вождя о монументальной пропаганде. На многих башенках виднелись скульптуры людей, живших в сталинскую эпоху — сильных, красивых, счастливых, готовых к труду и обороне. Они, пятнадцатилетние мальчишки, ещё ничего не знали о том, сколько народу загибло на этом строительстве, чего это сооружение стоило нашей стране. Для них 1930-е годы казались такой древностью, что они рассматривали проходившие перед ними мощные сооружения так же, как смотрели бы на египетские пирамиды. Интересная древность и всё. 
    Уже ближе к вечеру, съев на двоих последний бутерброд, они вышли на корму, чтобы полюбоваться тем, как пароход входил на простор Рыбинского водохранилища или, как все рыбинцы его называли, моря. Всё же почётнее жить у моря, чем у водохранилища. На единственной скамеечке сидел какой-то бородатый парень с длинными волосами, одетый в лохматый свитер грубой ручной вязки со стоячим воротником и что-то тихо напевал, аккомпанируя себе на старой гитаре. Тогда, в 1960-е годы, в воздухе уже чувствовался запах свободы, той, которая неведома была отцам. Тогда-то и появился этот типаж — бородатый парень с гитарой а ля Хемингуэй, вошедшего в моду среди читающей молодёжи. Должен заметить, что в те времена читала вся молодёжь. Парень был в американских джинсах и рубашке не нашего покроя и расцветки. Я не зря пишу, что джинсы были  американские  — Польша и Турция ещё не освоили их подделку. Покупали их фарцовщики в Москве у иностранцев, рискуя своей свободой и небольшими деньгами, а продавали уже бородатым гитаристам за безумные деньги. Джинсы выставляли как символ свободы, раскрепощённости и принадлежности к избранной касте тех, кто молился на Америку и мечтал туда свалить. Молодость простодушна и доверчива и ей хватает и джинсов, чтобы поверить в сказку о свободной и счастливой стране. 
    — Привет, — сказал им парень и подвинулся, приглашая сесть. Ребята поняли, что ему нужны слушатели и аплодисменты.
    — Окуджаву любите? — сразу поинтересовался он у парней. На скамеечке было тесно, и ребята сели на ящик с песком под противопожарным щитом, где намертво, наверное, ещё при царе, были закреплены топор, багор и ведро.
    — Кого, кого? — переспросил Дмитрий. Фамилия какая-то странная.
    — Мне больше Трошин нравится.
    — Окуджава — это поэт и певец, темнота. Вся Москва с ума от него сходит, — пояснил парень. — Стихи отличные, а мелодии он тоже сочиняет. Вот послушайте.
    И он запел. Ему это доставляло удовольствие, ну а мальчишкам жадным, до новых впечатлений это показалось интересным.
    Парень спел про синий троллейбус, потом про Леньку Королёва и ещё несколько песен, что называется на «бис». Последняя песня, как он пояснил, была  написана другим поэтом,  и там звучали жуткие строчки, которые на человека производили такое же жуткое впечатление:

И пролетают по Ордынке,
Такси с больными седоками,
И мертвецы стоят в обнимку
С особняками…

    Он больной что ли, — подумал Дмитрий об авторе этого произведения. Песня никак не соответствовала весёлому настроению мальчишек, чудному Волжскому закату  и умиротворяющему шлёпанью колёс парохода по воде, отбивавшим неторопливый ритм той эпохи и часы их юношеской беззаботности, которая быстро проходит и заменяется вечными проблемами. 
    Дмитрию и Генке быстро наскучили бардовские произведения и оба уже собирались уйти, как вдруг бородатый певец исполнил песню с содержанием, которое для них было в диковинку. Если б даже он исполнил какую-нибудь блатняру — они б не удивились. А здесь об офицерах, покидающих Родину и о тех переживаниях, которые они при этом испытывали. Дмитрию сразу запомнились из той песни четыре строчки:

Неужели не вспомнишь,
Не заплачешь мне вслед, 
Ну а я буду помнить,
Ну а я буду помнить.
Тебя тысячу лет.

    Стихи, конечно, были так себе и мало походили на профессионально написанные тексты, но слова почему-то тронули Дмитрия, да и мотив был неплохой и врезался в память и там остался. 
— Песня моего деда, — пояснил парень, — он был царским офицером, в 1938—ом его расстреляли. Не захотел бежать в Турцию после Гражданской войны, решил остаться, а красная пуля его всё равно нашла. Я деда уже не застал, а отец частенько эту песню вспоминал, пока жив был. Теперь я её напеваю. Наша семейная песенка.
    Он отложил гитару в сторону. Выдохся, видно. 
    — Так, дед ваш что, с нашими воевал? — удивился Генка, для которого белые ничем не отличались от фашистов, с которыми дрались наши отцы. Генкин — на море, на торпедном катере, а Дмитрия  — под Воронежем, на суше, в разведке.
    — Он был такой же человек, только  верен остался присяге. Что делать, если Гражданская война разделила народ на белых и красных, — с вызовом ответил гитарист.
    — Он присягал царю, а царь отрёкся, — продолжил диалог с потомком беляка дружок Дмитрия, который был постарше его на год и, наверное, умнее. Дмитрию так казалось. — Отречение царя освобождало военных от присяги ему. Он же себя освободил от обязательств перед народом.
    — Ну, ребята, вы ещё мелки слишком, чтобы с вами о политике говорить. Но вам, мальчишки, повезло. Вам жить без Сталина, а значит без страха репрессий за любое неосторожное слово, — заметил их собеседник.     Ребята приумолкли. Какой страх, какие репрессии. Всё вокруг их приветливо и красиво, а люди добры и никому не хотят зла. Плеск воды, встречные корабли, сияющие огнями иллюминаторов, нарядные люди, стоящие вдоль бортов — всё это походило на праздник. Тот, о котором писал владелец первого лохматого свитера: «Праздник, который всегда с тобой». Да этот праздник сейчас был с ними. Хотя это и не Париж. Но не только этот далёкий город может быть праздником. У них был свой праздник.
    — Сейчас, ребята, Мологу будем проходить, город затопленный, он где-то под нами. Вот и колокольню видать, прямо в воде стоит. И не падает. Просто чудо какое-то. Мой дед здесь жил после мятежа Ярославского. Здесь его и взяли спустя двадцать лет. Всё припомнили и припаяли 58-ю статью. 
— А у меня мать родом отсюда, — вставил Дмитрий словечко, — и бабушка. Мать у меня пятнадцатая в семье. Бабушка говорила, что хорошо жили. Картошка родилась величиной с кулак и молока хоть залейся.
    — Здесь самая богатая земля на Ярославщине была! И всё под воду ушло. А вот одно село и надо было утопить, да вода до него не дошла, — мрачно сказал певец.
    — А жаль.
    — Скажите тоже! — ухмыльнулся Дмитрий.
    — Ну, это шутка, конечно. Я человек мирный, зла никому не желаю. И всё равно. Деда моего стрельнули за то, что в  мятеже участвовал. Это их логика. А вот за что батюшку из этого самого села, даже название его не хочу произносить, убили? Отец мне рассказывал, он в этом селе потом учителем работал, год всего. Потом узнали, что его отец расстрелян — батьку сразу выгнали из школы. Фамилия этого батюшки Миролюбов? Нет, перепутал — Любомудров. Да, Любомудров. Тридцать лет служил он в церкви этого села. Библиотеку организовал, помогал мужикам сельхозтехнику осваивать, многих от пьянства спас, учил и лечил людей. Сколько добра сделал! Его, кстати, ценили и Иоанн Кронштадтский, и революционер Морозов, здесь его имение сохранилось. Будущий патриарх всея Руси Тихон останавливался в его доме. Такая вот неординарная личность. — У парня даже выражение лица изменилось, стало каким-то жёстким и суровым.
    — Так не за добрые же дела он пострадал, — опять возник Дмитрий. — Что-то же случилось?
    — Случилось в, 1918 году в Ярославле восстание произошло против Советов. Местные мужики, которых подстрекали к выступлению в поддержку белых, пошли на станцию железнодорожную, чтобы перекрыть путь и не дать красным частям из Москвы подъехать к Ярославлю для подавления мятежа. Пошла толпа из села на станцию, а жёны испугались за своих мужей и попросили батюшку Николая Любомудрова, отслужить молебен за их здоровье. Он не смог отказать взвинченным событиями женщинам и отслужил этот молебен, понимая, что ему этого не простят. Особенно местные активисты.
    И точно! Мужики повстанцы вернулись с полдороги, дождь пошёл, и стало не до восстания, а через несколько дней в село вошёл отряд красных, где служило много латышей. У этих жалости к местным быть не могло. Кто-то тут же донёс на батюшку, что он отслужил молебен за победу восставших. Этого хватило и его расстреляли без суда и следствия прямо недалеко от церкви доблестные латышские стрелки. Да ещё и ограбили — Крест украли и не давали отпеть его как христианина и православного. — Парень крепко выругался, хотя до этого в его речи не было таких словечек.     —Очевидцы говорили, что отец Николай Любомудров перед расстрелом перекрестил своих убийц и сказал: «Прости им Боже, ибо не ведают, что творят». Святой человек, праведник. На таких земля стоит и держится! — закончил свою «повесть временных лет» попутчик. 
    Рассказ произвёл тяжёлое впечатление на ребят. Парень вторгся в их мир такой уютный и приветливый — учёба в техникуме, отцы, вернувшиеся с войны живыми, и вдруг оборотная сторона жизни — расправа с невинным и безобидным человеком. 
    «Неужели за слово можно убить?» — подумали мальчики тогда. Потом, когда Дмитрию пришлось заниматься реабилитацией людей, пострадавших от репрессий, он убедился: можно и с большим размахом. Тогда его разум не хотел этого понимать, но в сердце где-то осталась зарубка, в виде истории гибели Любомудрова. Да, из Слова может возникнуть Мир, а за слово можно и пострадать. И логики здесь никакой. 
    Они ещё немного посидели, поднялись с пожарного ящика чтобы уйти. Парень достал из-под лавки небольшую сумку, и вытащили оттуда свёрток, от которого шёл одуряющий запах тамбовского окорока. Парень развернул свёрток и протянул мальчикам  по бутерброду. Они не ожидали такой милости от потомка врага народа. Отказаться ни Дмитрий, ни Генка, при всём своём воспитании, идеологически безупречном, не смогли, поскольку оба были голодные и без средств, чтобы зайти в буфет на пароходе. В общем, потеряли классовое чутьё, но особо-то не жалели. 
    — А вы куда плывёте? — спросил Дмитрий кормильца, который в это время достал и протянул им ещё по бутерброду с простенькой варёной колбасой, немного пахнувшей чесноком.
    — Спасибо, вы сами-то без еды останетесь, — проявили парни чуткость. Нахалами оба не были, это точно. 
    — Да мне сходить в Угличе. Там накормят по-настоящему, — ответил парень.
    — А вы — студент? — поинтересовался Генка.
    — Да, в МГУ учусь, на искусствоведении. А сейчас вот пришлось взять академический отпуск. Я, видите ли, юноши, поэт. Пишу много, а не печатают. Конечно, можно, как Войнович, написал про 14 минут перед стартом ракеты и в дамках. Но я так не могу, хотел бы, да не получается. А те стихи, что получаются, кое-кому не понравились. Я тут самиздатовскую книжечку выпустил со своими стихами — ну меня сразу в диссиденты записали. Вызывали в одну организацию, отечески предупредили. Вот я и уехал от греха подальше. Отсижусь в провинции, а потом снова в Москву. Жизнь, ребята, по крайней мере, интеллектуальная, только там. Оазис с живой водой в центре пустыни советской поэзии. А ты не пишешь? Вид у тебя подходящий — спросил парень Дмитрия и усмехнулся, не объяснив, что именно имел в виду. Правда, волосы у подростка были длинные, многие так ходили. 
    — Нет, не пишу. Только один раз попробовал, написал песню о нашем техникуме. Текст потом в газете напечатали. Но это было комсомольское поручение. Я не мог отказаться.
— Ну, по комсомольскому поручению, поэтом не станешь, — засмеялся парень.  — А я вот без поручений написал уже более сотни стихов, на толстую книжку бы хватило. Вот если бы я в Штатах жил, мечтательно произнёс он.
    И тут же замолчал, поняв, что начал говорить лишнее.
    Пока Дмитрий вёл с их кормильцем интеллектуальный разговор, Генка завёл беседу с девчонками, появившимися на корме. Они познакомились чуть раньше при посадке. Обе возвращались в Горький, где ясные зори. Девчонки и походили на зорьки — обе в светлых платьицах, смешливые и весёлые. Уже когда смеркалось, они пригласили ребят попить чаю  из огромного китайского термоса, угостив бутербродами с копчёной колбасой. Поэт-гитарист тоже пошёл с ними. Полсотни лет прошло, а запах той колбасы Дмитрий  не забыл. Как и тоненькие фигурки их юных спутниц, которые плыли в далёкий город Горький, теперь Нижний Новгород. Почему Нижний, если Верхнего Новгорода нет и никогда не было? 
    Ну, а поэт попал в свою среду. Целый вечер пел. И девушки, и ребята мало, что поняли, слишком заунывными стихи им показались. Кроме одного: «Февраль. Достать чернил и плакать», — была там такая строка. Потом  он узнал, что это Пастернак. 
     Их попутчик сошёл в Угличе. Они видели, как он прихватив рюкзачок и гитару, спустился по трясущемуся трапу на пристань и растворился среди тусклых фонарей города, бывшего в древности большим и людным и превратившемся со временем в тихое русское захолустье со множеством церквей, которые охранялись государством, да видно плохо. Ветшали! 
    — Вражина, парень-то, — сказал Генка, всегда мысливший политически-правильными категориями. Дед был белый и этот белый. И стихи у него белые. Он сам сказал!
    — Да полно, обычный парень, поэт. Деда-то его, как и этого священника Любомудрова, ни за что расстреляли, получается. Ему их просто жалко. А ты Генка крещёный? — впервые спросил об этом Дмитрий.
    — Да. А ты?
    — И я тоже. Меня бабушка крестила, у неё мой крестик хранится, медный. Мне ж его носить нельзя, комсомолец.
    — Меня тоже бабушка. Отцы-то наши партийные. Знаешь как бы им попало, если б узнали.
    Я заметил у парня крестик на шее, на верёвочке. Не боится, носит. Только он странный какой-то деревянный. По-моему самодельный. Я его спросил, почему он обычный крестик не носит. Тот хоть под рубашкой не видно — а этот всё-таки большой, чуть ворот расстегнул  — и он на виду. На собрании могут проработать. 
    — Он, наверное, не комсомолец, — предположил Генка. Хотя в МГУ и не комсомолец? Вряд ли!
    Они тогда  часов в десять вернулись от девчонок из их огромной, похожей на зал ожидания каюты, где ехали ещё несколько девушек, все из одного института и все немного постарше их. Может поэтому они их и покормили, пожалев двух голодных уже не мальчишек, но ещё не настоящих парней. Вернувшись к себе, ребята растянулись на своих деревянных скамейках и заснули, использовав кулак, вместо подушки. «Холст 37 на 37. Такого же размера рамка. Мы умираем не от рака. И не от старости совсем!» Что это за стихи — Пушкин в гробу бы перевернулся.      Утром, когда они проходили мимо того самого Коприно, где Дмитрий в свою пионерскую юность шарахался от гадюк, то заметили вдали какое-то необычное судно обтекаемой формы, летевшее по воде с огромной по сравнению с их колёсником скоростью. 
    — Смотри «Ракета», я читал о них, — закричал радостно Генка. И с пафосом произнёс, проявляя черты будущего комсомольского вожака, —  Скоро все эти тихоходы в утиль пойдут. Вот это будущее!  А этот тип так и будет всю жизнь ныть. Штаты ему подавай! Да пусть катится не жалко. Думает, его стихи там кому-то нужны.
    — Ну не знаю, — сказал Дмитрий.  — Я вот его строчку запомнил.
    — Блатные песни тоже раз услышал и запомнил, — парировал Генка. — Если уж здесь не нужны, то…
    Он не договорил он, но его приятель понял, что тот имел в виду. Не маленький уже.
    «Ракета» пролетела мимо их парохода, как мечта, как сказочное видение, навеянное смелостью человеческой мысли и умением её реализовать в металле. Девчонки стояли рядом с ними и махали «Ракете» руками. А потом почему-то  шепотом сообщили ребятам: 
    — Это наша, сормовская. Их там делают. Скоро по всей Волге забегают. 
    — А парень, что с вами на корме пел, где? — поинтересовалась одна из девушек у Дмитрия.
    — Он уже приехал. В Угличе вышел.
    — Странный, крест деревянный на шее, я спросила, где он его взял. А он сказал, что этот крестик их фамильная ценность — дед его с ним ходил и отец. Отец всю войну провоевал с этим крестиком, моряком был, шутил — говорит, если что, с деревянным крестом не потону. Парень-то у меня адрес взял, — поделилась девушка со своей подругой. Обещал прислать свои стихи.
    — Понравилась ты ему значит, — предположила её подруга, а через минуту обе уже забыли и о «Ракете», и о парне, и о двух мальчишках, своих спутниках. К ним подошли несколько студентов из их института, и они заговорили о чём-то своём, что было интересно только им и никому больше.
    Всё так в жизни. Одни люди сменяют других, и кто-то  почти сразу становится чьим-то прошлым.

Глава XVII.
    Это был первый день, когда Дмитрий наконец-то вышел на работу. Он искренне радовался, открывая свой кабинет и усаживаясь в кресле, которого не касалось его седалище более двух месяцев. Он бережно листал бумаги, как драгоценные рукописи, стоящие миллионы. А уж первый звонок по городскому телефону вызвал у него настоящую эйфорию. И человек на другом конце провода почувствовал это. 
    — Правильно веселитесь, но рано! Всю машину надо запускать заново. Заржавели, наверное?
        — Ничего. Нас столько раз открывали и закрывали, что для меня это пустяк!
    — Вам надо зайти в кадры и продлить контракт, — услышал Дмитрий  долгожданную фразу.
    — Спасибо! Это подорожник на мои раны. Всё сразу заживёт. — Хороший разговор. И очень кстати. Начальство долго выдерживало паузу. Пока Дмитрий в больнице лежал — было всё равно, но как только вырвался на волю, то захотелось определённости.
    — Надо же, — подумал он, — стоило к Кресту приложиться, и сразу решился вопрос, который меня беспокоил. Хочешь верь, хочешь нет! Теперь бы ещё восстановиться полностью. Хорошо бы.
    Он заварил себе крепкого и очень дорогого чая, который пролежал у него со дня рожденья и отхлебнул из чашки глоточек живительного напитка, мысленно вернулся в ту эпоху, о которой только что вспоминал, и призадумался, глядя на подаренную ему икону Николая Любомудрова.
    — Почему никто из местных людей не попытался спасти своего батюшку? Можно было увезти его в город, в той неразберихе никто не стал бы его искать. Время на это хватило бы, почти двое суток. Хотя сейчас легко рассуждать, — подумал он. — Боялись люди всего, боялись! Но ведь и Иисуса Христа никто не спас, хотя он и молился в Гефсиманском саду: Да минует меня чаша сия. «Впрочем никак я хочу, а как ты хочешь» — так он сказал. А апостолы спали. Ладно! Не мне об этом судить. Отвлёкся он от своих воспоминаний.
    Он отложил в сторону деловые бумажки, давно потерявшие актуальность и не имеющие никакой исторической ценности. Хотя нет! Стоп: он как опытный бюрократ зацепился глазом за слово памятник и не торопясь прочитал текст письма, где какой-то гражданин на двух страницах сетовал на то, что памятник Минину и Пожарскому стоит не на том месте в нашем городе. А во дворе монастыря, его мало кто видит. Дмитрий первый раз слышал о подобном памятнике в родном городе. Хотя здесь, на этой земле, окончательно сформировалась та сила, которая под руководством Воина и Купца разгромила хорошо обученную и имевшую боевой опыт армию польских интервентов, подкреплённых казацкой вольницей, которой было всё равно за кого воевать, лишь бы нажива была.
— Прав, обеспокоенный товарищ, — подумал он, — абсолютно прав.
    И тут уж невольно вспомнил о Яковлевско—Благовещенском храме, который когда-то располагался на территории монастыря. Нет, подумал он — монастырь и памятник действительно как-то не монтируются вместе. Интересно, бывали Минин и Пожарский в этой церкви. Вряд ли! А вот как коснулись, те события храма, и коснулись ли вообще? 
    И Дмитрий  подумал, что Эпоха не могла обойти эти места. А как всё было? Может быть так…

Глава XVIII.
    Из Нижнего Новгорода ополчение медленно двинулось в сторону Ярославля, где предполагалось отдохнуть, запастись продовольствием, создать боевые отряды, обучить ополченцев, среди которых было много мастеровых и крестьян, приёмам боя да стрельбе из пищалей и пушек. Многие ополченцы оружие в глаза никогда не видели и боялись к нему даже прикоснуться. А сражаться придётся с хорошо обученными польскими гусарами да казаками, к ним примкнувшими. Эти умели драться, особенно когда наживу чуяли. А Москва — город богатый, там всё золото и серебро. 
    Ополчение шло по другой дороге и слободу не задело. Конечно, прохождение большого войска не всегда проходит гладко, и жители побаивались и грабителей и насилия. Но всё пока обходилось. 
  В Слободе много говорили об этом. Особенно часто в воспоминаниях руководителей ополчения — князя Пожарского и торгового человека Козьму Минина. Видеть их слободских жителей не пришлось, но слухи о том, что силу они собрали грозную ходили среди народа. 
    Из слободы несколько мужиков даже ушли в ополчение, а староста слободы, после совета с батюшкой да стариками, пожертвовали на святое дело часть денег, которые копили, чтобы церкви поправить. 
    Через несколько месяцев жители узнали, что их денежка прозвенела:  поляков выгнали из Москвы и из России.
    А через месяц ребятишки, игравшие на своём любимом месте, у часовни, увидели, как по Костромской дороге двигается вереница конных воинов, а за ними несколько богатых повозок, расписанных разными диковинными узорами. Вся слобода сбежалась посмотреть на это зрелище, тем более, что из монастыря вышли монахи с иноками и встали вдоль дороги, а настоятель крестом благословил приближающуюся процессию.     Его заранее известили о проезде важных гостей, чтобы он был готов принять их, если понадобится. Гости были точно важные. Это ехал в Москву со свитой и охраной занять своё законное место на троне новый царь Московский  Михаил Романов, шестнадцатилетний мальчик, которого с трудом уговорили принять на себя это бремя — бремя управления государством, только что вышедшим из кровавой суеты, где проживали сотни разных народов, нередко враждовавших друг с другом. Патриарх специально приезжал в Кострому, чтобы уговорить будущего царя не отказываться от того, предначертал ему Бог. Ведь уберегли же Господь  Михаила в Костроме от поляков. Простой мужик Иван Сусанин погубил польский отряд, посланный захватить наследника престола, первого Романова, после того, как прервался род Рюриковичей.
    Патриарха будущий царь не мог ослушаться и основал новую династию, начавшую своё служение в Ипатьевском монастыре Костромы, а закончившего в доме Ипатьева в Екатеринбурге на далёком Урале. Так, мистика, простое совпадение, кто знает? А кто знает — тот не ответит! И Москва здесь не причём. 
    Останавливался ли юный царь в Слободе неизвестно. Скорее всего, проехал мимо. Но дорога эта с тех пор стала зваться Царской. 
    Дмитрий допил свой чай и покинул рабочее место, по которому просто соскучился. Сегодня он там не нужен. А завтра понадобится. Может попробовать возбудить интерес  к теме с памятником освободителям России?

Глава XIX.
    За окном осень. Грачи улетели, гнёзда, которые ещё недавно весело строили хлопотливые птицы, опустели, как брошенные дома в деревеньке, из которой ушли люди. Берёзы, первые из всех деревьев, начинают желтеть и сбрасывать листву, открывая громадины жилых домов, заслоняющих низкое осеннее солнце. Конечно, лучше бы за этими берёзами виднелась церковь, всегда напоминающая о Боге. 
    Но её нет! Нет как здания. Но она есть в сердцах тысяч людей, эта церковь за берёзами. Это Яковлевско-Благовещенский храм, с хранящимся там Крестом животворящим, обретенным почти восемьсот лет назад. Это Россия!

©    Альфред Симонов