«В прекрасном и яростном мире...»

Елена ИВАХНЕНКО
г. Рыбинск

Третье место в категории прозаики старше 35 лет. 

ДУНЬКИНА РАДОСТЬ

    Писклявая Танюшка, первый и долгожданный  ребёнок в семье,  родилась в Рыбинске, в августе 1949 года, в большой коммунальной квартире,  в семье  агронома  и учительницы. Была бы она не первым ребёнком, а третьим, но первые две беременности мама Зина не доносила, видно, после войны аукнулись военные лишения — голод, холод, слёзы.  Довелось Зине в войну и раненых на себе вытаскивать, а были они намного тяжелее её, хрупкой девушки.  Да и сейчас, уже после войны, Зина  вёдра с водой от колонки до дома  носила, на второй этаж поднимала. Водопровод в их старом доме  работал только летом. Тогда все так жили. Зина ещё и счастливой себя считала — после войны не всем девушкам довелось замуж выйти. Были и такие, что замуж не выходили, сами для себя рожали, лишь бы не остаться бездетными. И люди  сильно их не осуждали.  Время-то суровое, послевоенное, мужчин мало. А Зину со Степаном  свела судьба далеко отсюда, в партизанском отряде. После войны поженились.  И вот у Зины на руках  наконец-то лежала и сладко посапывала  доченька. Танечка. Первенец. Маленькая, весом — меньше нормы. Бледненькая. На ручонках сквозь кожу вены просвечивают. Пальчики как ниточки. Страшно и в руки-то  такую  взять — вдруг что оборвётся, сломается?!  Зина в первые дни даже плакала — выживет ли?  Но месяца через полтора Танюшка  округлилась, потолстела, порозовела, стала похожа на маленького  поросёночка. Загляденье, да и только. Лежала, дрыгала пухлыми ножками, ворковала что-то по-своему,  по-голубиному. Не только мама её целовала — миловала в такие минуты. Папа Стёпа тоже целовал каждый её пальчик, и  обе крошечные розовые пяточки  попеременно.
    Казалось бы, вот оно, счастье.  Но приближалось новое испытание. Маме Зине нужно было выходить на работу. Сейчас такое трудно представить, а тогда роженицам отпуск по уходу за детьми давали совсем мизерный:  два месяца — до родов, два месяца — после. Яселек для таких маленьких было мало, да и боялись мамы отдавать туда грудничков — а  вдруг там недосмотрят?  Хорошо, если у ребёнка хоть одна родная  бабушка рядом. Пока мама на работе, бабушка сидит в няньках, баюкает, пелёнки меняет. А  грудью кормить  носит маме, прямо на работу. Раза два-три за день.  Дождь ли, мороз ли, а ничего не поделаешь — неси дитя сначала к матери на работу, потом — обратно. Грудное-то молоко ничем не заменишь. О смесях молочных, таких, как сейчас повсюду продают,  тогда и не слышали.
    Маленькой Танюшке с бабушками не повезло — их уже не было  на свете. Придётся  искать няню.  Да как с первого взгляда  распознаешь — добросовестная  ли она, няня-то? Рассказывали Зине про нянек всякие ужасы. Иная и ребёнка на кормление лишний раз не понесёт, а возьмёт водки немного, сладкой водичкой разбавит, тряпочку пропитает,  даст ребёнку в ротик, он пососёт немного и уснёт. Крепко уснёт, до маминого прихода проспит. А няньке только того и надо — не ходить никуда по непогоде. Бывало, и в старину так тоже делали. Но  дети потом часто пьяницами вырастали. От такого-то метода.
    Зина, держа в памяти подобные  рассказы,  поминутно смахивала слёзы — только ребёнок округлился, на путного младенца стал похож, и вот — отдай кровиночку свою в незнакомые  руки. Значит, смотреть нужно зорко,  да кого попало в няньки не брать. 
    Нянями в ту пору нанимались женщины из деревень. Разного возраста — от совсем юных девчонок до старушек. Несколько нянек Зина  встретила и проводила обратно до порога. Одни няньки не нравились Зине, другим не нравились «условия работы» — квартира  далеко от школы, неблизкий путь ребёнка  до мамы носить. Воду для ребёнка на печке греть. Последней  пришла няня совсем молодая. Фигуристая, красивая, бойкая. Слишком красивая. Слишком бойкая. На маленькую Танюшку взглянула мельком, даже не улыбнулась. Зато Зининому  Стёпе всё  улыбалась. Такая,  пожалуй, и мужа-то уведёт.  Уж  не за этим ли  и явилась?  
    После того, как за ней, за восьмой по счёту няней закрылась дверь, Зина села неприкаянно на общей кухне их коммуналки. Села на табуретку, опустив руки  и глядя в одну точку — сегодня уже пятница, с понедельника выходить на работу. А няни у них всё ещё нет. И где её взять? С собой, что ли, в школу, ребёнка таскать, как в старину крестьянки деток на поле таскали? 
    Помогли им соседи по коммуналке — привели няню,  бабу Дуню — невысокую, сухонькую, на вид лет семидесяти.  Отрекомендовали  — живет недалеко,  через две улицы от них. Многие тут её знают — ещё до войны чужих детей нянчила, и сейчас нянчит. И никто на неё ещё не жаловался.  
    Зина всмотрелась в бабу Дуню. Черты лица правильные — высокий лоб,  кроткие глаза, аккуратненький прямой носик, застенчивая улыбка. Видно, что по молодости красива была.  Не сварлива — голос мягкий,  словно ручеёк  журчит. Пальцы  не холёные, ко всякому труду привычные. Своих пятерых детей вырастила. Одета  как все бабульки тогда одевались — простенькое пальто,  платочек.  Всё на ней — не новое, но  опрятное. У Зины — словно гора с плеч долой.
    — Оставайтесь!  Да подскажите, как Вас по батюшке — то величать?  
    — Николаевной. А зачем по батюшке?  Бабой Дуней все зовут.
    Стала Баба Дуня приходить каждое утро Танюшку нянчить…  Всем няня хороша — к Танюшке внимательна, в плохом настроении не бывает, перечить и ругаться словно бы и не умеет. Танюшку на кормление  при всякой погоде  матери приносит. Денег много не запрашивает. А что крестится, да молитвы перед иконами по утрам шепчет — ну так пусть себе шепчет. Причуды старушечьи. 
    Сама-то Зина и муж её были партийные. Крещёные в младенчестве, но в церковь дорогу давно забывшие. Оба — со школьных лет комсомольцы.  В партию вступили ещё в военное время. Тогда это престижно было — партийных быстрее продвигали  по служебной лестнице. Но не для карьеры  вступили они в партию. А потому, что  в будущий коммунизм верили так же искренне, как  христиане верят в Царствие Небесное. Как и многие из их поколения. Иконы у них дома висели, но не в красном углу, а  с боковой стороны шкафа, чтобы  не всякий входящий-заходящий видел. Они бы их и вовсе в доме не держали, но с иконами в небогатой их комнатке было словно бы уютнее:  это ещё прабабушек — прадедушек иконы. Память о родительском доме.  О тех, кого навсегда  забрала война.  
    — Зин! Ты, как педагог, провела бы с бабой Дуней агитацию. Ненавязчиво так..  Про опиум для народа,  — говорил Зине муж. 
    — Ну да! Как же! Попробуй, поучи старую собаку новым фокусам. Обидится  ещё да уйдёт.  А Танюшку на кого я оставлю? Танюшка уже к ней привыкла. Потерпим уж ка-нибудь. 
    Баба Дуня, в свою очередь, их, молодых, тоже не пыталась  ни в чём убеждать.  Но однажды спросила: 
    — А Таня у вас крещёная?
    — Да что вы, баб Дуня, какое тут крещение? Нас и с работы-то выгонят, если узнают. Да и зачем оно, крещение? Вот питание хорошее, гигиена, гимнастика  ребёнку на самом деле нужны. 
    Баба Дуня вздохнула и замолчала. А через несколько дней  с самого утра опять завела речь:
    — Окрестить нужно вашу Татьяну.  
    Родители молчали, словно не услышали.  Степан оделся и ушёл на работу.
    — Крестить, говорю, Танюшку надобно. А то не по-людски выходит.
    Зина молча кормила Таню.
    — А я с некрещёным робёнком нянькаться больше не буду.  С ней, коли  что  стрясётся,  я виноватой останусь!
    Молодая  мама  спешила на работу. Она тревожно переводила взгляд  то на часы, то на Танюшку.  Но Танюшка сегодня словно отпускать её не хотела.  Сначала грудь долго сосала.  Потом  сонно сомкнула глазёнки, но, когда мама хотела переложить её в кроватку, вдруг встрепенулась и задала  рёвку . Наконец, успокоилась, сложила губки бантиком и уснула. Зина  осторожно, чтобы не разбудить, переложила дочку в кроватку.
    — Ну, так что же? — опять начала  баба Дуня, — Может, мне тогда самой робёнка-то окрестить?  
    Молодая мама сделала глубокий вдох и приготовилась провести с тёмной бабкой разъяснительную беседу про «опиум для народа». Да посмотрела на часы — некогда.  Пора на работу, в свою школу, к своим первоклашкам. Так и не сказала ничего. Руки  — в рукава, ноги — в валенки. И — побежала.
    «По дороге подумала, — как это ей слова бабы Дунины понимать, — «С робёнком  коли что стрясётся —  я виноватой останусь»  В чём виноватой?  Ни Зина, ни Стёпа ни в чём её и не винили. Не за что было. А если ребёнок вдруг заболеет  — при чём тут нянька? Все дети болеют.  А если окрестить, то что выходит — не на няньке вся ответственность будет, а на Боженьке её? Так, что ли, бабу Дуню понимать? Боится, наверное, бабулька, что её «уволят», если Танюшка заболеет. А Боженьку  как уволить, если это Он виноват? Икону, что ли, со стены снять  да в коридор  выставить?»  
    Зине стало смешно. Затем пришли в голову другие мысли — почему Танюшка сегодня капризничала? Не зубки ли у неё прорезаются? Ну, это в лучшем случае. А в худшем? Не пора ли уже врача вызывать?
    И другая мысль пришла, обгоняя все остальные — если она, Зинаида Ивановна, опоздает сегодня на урок, начальство  по головке её не погладит. Строго с этим. Время было такое, сталинское — за опоздание на работу не только уволить могли, но  даже и посадить.  Но ничего. Обошлось. Опоздала минут на пять, но этого словно никто и не заметил.
    Своим чередом, как обычно, прошёл у Зины весь день — четыре урока с первоклашками.  Затем пришлось отсидеть положенные полтора часа на  партсобрании.
    Баба Дуня, как обычно, два  раза на дню привозила ей в саночках Танюшку на кормление — в десять часов  и в час дня. 
    А в три  Зина вернулась домой, и почувствовала:  что-то в доме не так, как всегда. Но что?  Отчего-то так легко, так радостно. Обычно Зина приходила из школы  и, чувствуя себя, словно выжатый лимон, ложилась отдохнуть. А сегодня…  Так легко и радостно, как сегодня,  бывает только в воскресенье с утра.  Это — когда просыпаешься, потягиваешься  и сразу с наслаждением вспоминаешь:  сегодня ты — вольный человек, никуда тебе с утра пораньше не нужно, никакой обязаловки.  Но сегодня  не воскресенье. Так откуда это ощущение  воскресного  покоя? И вроде в доме пахнет по-другому.  Не духами, но приятно. Чем-то, знакомым с детства, но забытым. Откуда пахнет?
     А Танюшка  в кроватке смеётся, ручки к маме тянет. Зина взяла её на руки. Как странно… Это от Танюшки пахнет.  И тут Зина заметила на шее у Танюшки тонкую синюю тесёмочку, а на ней — маленький серебряный крестик. Вспомнила, чем пахнет — чем-то церковным. Чем-то таким ароматным и её, Зину, в церкви  мазали когда-то, когда все взрослые казались ей великанами.  Зина взглянула на бабу Дуню — баба Дуня вся сияла, словно подарок получила. Она  подошла к Зине вплотную, прошептала:
    —  Ты уж, голубка, не ругайся, а дитё ваше я самовольно  окрестила. 
    Зина растерянно моргала, и в глазах у неё закипали слёзы. 
    — Евдокия Николаевна… Вы что, не знаете? Про нас же доложат. Что ж вы с нами наделали-то!?  Со своим фанатизмом!  Были бы мы со Стёпой какими-нибудь  беспартийными рабочими с завода, как Люба ваша. С них и спрос невелик. А меня могут от работы с детьми отстранить. А Стёпу хотели на должность председателя колхоза назначить. Тогда бы мы в колхоз уехали, в избу новую. Было бы у Танюшки молоко парное каждый день.  А теперь вот.. За что вы… Что мы вам сделали?
    А баба Дуня всё так же безмятежно улыбалась. Сказала тихо:
    — А об вас-то мы с Любой  наперво и подумали. Не горюй, голубка, не будет вам ничего.
    И, наклонившись к Зине, к самому уху, продолжала ещё тише:
    — Мы  с  Любой так всё провернули, что энтой партии прицепиться не к чему. 
       Люба, старшая дочь бабы Дуни, жила неподалеку, иногда приходила к ним в гости и привозила  с собой маленькую внучку Нюру, возрастом такую же, как Танюшка, в берестяных саночках. Сейчас редко увидишь такие саночки. А в то время детские коляски были редкостью. Чаще же детей возили  в глубоких плетёных санках. По форме  они напоминали  современную коляску, только на полозьях.  Плели их плотно, чтобы ребёнка ветром не просквозило, да ещё и внутрь подкладывали  для тепла толстое одеяло, или даже шкуру. У маленькой Танюшки были саночки, плетёные из ивовой лозы, одеяло  новое, голубое.  У Любиной внучки Нюры саночки были сплетены из бересты, в санках для тепла — овчина. Да ещё саму Нюру заворачивали в одеяло — старенькое, лоскутное, послужившее уже не одному ребёнку. 
    — Так вот, Зина. Слушай, что мы с Любой сделали, — баба Дуня умолкла, опасливо  оглядываясь на закрытую дверь.  Подошла, открыла дверь, выглянула в коридор — не подслушивают ли соседи? Закрыла, отошла в дальний угол комнаты, к окну, и поманила туда Зину. Зина поняла, зачем — там, у окна, их не услышат, даже если кому-то придёт в голову подслушивать у двери. Там, у окна, шёпотом, баба Дуня всё и досказала:
    — С батюшкой  Люба договорилась, что крестить он ко мне домой  придёт. Да не бойся ты — не к вам домой-то.  Говорю же — ко мне домой. На дому-то  крестить лучше — там не как в церкви, там тебе осведомители не стоят. А  кто на улице  повстречался, тому какое дело, куда батюшка идёт — крестить, али просто в гости. На  ём же не написано.  
    Ну, так слушай.  Люба с утра к вам пришла, Нюру привезла в саночках. Нюру со мной оставила, а сама за батюшкой съездила, обратно к нам вернулась.  Я, как привезла  Танюшку от тебя, после кормления, так в Нюрину одёжу её снарядила, в одеяло Нюрино закутала, да  в саночках Нюриных к себе домой повезла. Ежели кто из соседей видел — из ваших, али из наших, так подумали, будто  это я Нюру  с собою  везу. И вот, я Танюшку  к себе привезла, а батюшка-то нас уже там ждал. Окрестил он Танюшку, и мы с ей тем же порядком обратно поехали — в Нюрином снаряжении.  А у вас — опять одёжей поменялись, да они домой к себе и покатили. А потом уж и ты пришла. Так-то вот. И никто об вас  со Стёпой в энту партию не доложит.  Как работали, так работать и будете.
    Зина сидела,  осмысливала. Ну, и штуку отмочила баба Дуня! И всё втихаря, за её спиной. По-воровски. А такая с виду правильная, степенная…  Вот от кого не ожидали... Распрощаться, что ли, с ней?  Уйди, мол, от нас, самовольница. Не нуждаемся больше в такой няне. 
    Но сколь Зина ни искала в своей душе хоть каплю справедливого гнева на тёмную старуху, но  помимо своей воли так и не могла рассердиться — ощущение праздника не покидало её.  Да отчего же оно, это ощущение?  Неужели  есть  всё-таки в крещении какой-то смысл?  Есть что-то, чему наука пока не может дать объяснения?
      А баба Дуня, рассказав по  порядку  всё их приключение, стояла сейчас молча, искоса поглядывая на Зину, смущённо перебирая в руках вязочку от своего фартука. Точно так же стояла бы и Зина сегодня перед завучем, или директором, если бы заметили сегодня Зинино опоздание на работу. Если бы заметили, да на ковёр вызвали.  А она, Зинаида Ивановна, стояла бы смущённо, краснела да бледнела. Но — не вызвали. Может, и заметили, но решили как бы не заметить — мало ли что молодую маму дома задержало…  А стоит ли ей, Зине, метать над религиозной няней  громы и молнии? Может, тоже лучше «не заметить»?  Тем более, что и самой-то бабе Дуне крещение это немалых переживаний стоило. От этой новой мысли на душе  у Зины заметно потеплело.  Она тихо спросила:
    — Баб Дуня, куда  Люба за попом-то ездила?  
    — В Покров, куда ж ещё? Здешние-то  церкви  давно уж под замком.
    — В Покров?  В такую даль? Час — туда, и час — обратно?  
    — Ну, а как же?
    — Ой, да по метели-то…
    Зина глянула в окно — сегодня с самого утра не прекращалась суровая, пронизывающая метель.
    — Это по метели-то по такой Люба  мёрзла?  И весь этот маскарад  вы с ней  провести успели,  пока хозяева  на работе!  Да-а-а… Слаженно у вас получилось. Ну, баб Дуня! Вот где таланты — то пропадают! Да вас бы с  Любой  к нам, в партизанский отряд! В разведку!  — Зина уже смеялась  легко,  беззлобно.
    — Ты уж прости меня, Зинушка, что посамовольничала .  Молоды вы ещё, сами бы не окрестили.  А за некрещёных-то ни записку в церкви подать, ни свечку поставить.  И в Рай некрещёные не попадут. Вот  я перед Танюшкой  таперича  и не виноватая — знала, что окрестить надо и окрестила.
    В голосе бабы Дуни звучало  нескрываемое торжество. Зине вспомнились слова антирелигиозного плаката у них в школе — «Крестить — попам рубли скрести».  Зина тяжко вздохнула:
    — Баб Дунь…  Сколько с вас поп  денег-то взял? Мы сколько вам должны? 
    — А нисколько, Зинушка. Это  подарок мой рабе Божией Татьяне. Я ведь  ей как-никак  крёстная. 
       ...Крещение Танюшкино неприятностей не наделало  —  никто и не стал до них доискиваться. Никому и в голову не пришло. 
    Баба Дуня благополучно  донянчила Танюшку до  полутора лет.  А потом, как и ожидалось, Зининому мужу Степану,  по специальности  агроному, дали должность председателя колхоза.  Нет,  не наградили его этой должностью, а послали в глухомань как  грамотного и идейно подкованного специалиста поднимать отстающий колхоз. Семья уехала в деревню.  Сначала дела у нового председателя шли неплохо. Но вот умер Сталин, его сменил Хрущёв. По хрущёвскому  приказу по всему Советскому Союзу несколько лет сеяли кукурузу. Степан как добросовестный агроном пытался переубедить начальство, объясняя, что у нас в Ярославской области  для кукурузы не подходит климат. Пытался, да без толку.  В конце концов,  с должности его сняли. Семья вернулась в город с Танюшкой и ещё двумя родившимися  детьми.  И были бы  рады Зина со Степаном поручить  бабе Дуне  своего третьего ребёнка, но здоровье у неё  было уже не то. Нянчиться каждый день, как  с Танюшкой, она не могла. Но знала все детские болезни,  и умела  ребёнка быстрее врачей на ноги поставить.  
    — Ещё и молюся я за робяток, вот они и поправляются, — говорила баба Дуня. А Зина со Стёпой и не спорили: кивали, переглядываясь и улыбаясь — пусть себе говорит всё, что хочет, лишь бы приходила, подлечивала. 
    Скоро и бабе Дуне, заметно постаревшей,  помощь потребовалась — сумку из магазина до дома донести, из прачечной бельё забрать.  А семья Зины и Степана жила совсем рядом, для них  помочь было не сложно — по пути. До того они к ней привыкли — не увидят её дня три подряд — и уже неспокойно им — как она там, жива ли? Оно и понятно — своих-то,  родных бабушек у них уже не осталось…
    Танюшке исполнилось  одиннадцать. Верующей она  не стала.  Всё-таки —   пионерское воспитание, родители  — убеждённые атеисты. Но про крёстную свою не забыла, в гости к ней наведывалась — с правнуками её поиграть, помочь по хозяйству — полы и окна помыть. В магазин,  в аптеку сбегать.
    Однажды, в марте, Зина услышала такой разговор  Танюшки  с младшей, Лидой:
    — Тань, ты кому такую  косыночку вышиваешь?
    — Бабе Дуне на день рождения. 
    — Красиво…  А на мою куклу платье когда дошьёшь?
    — После её дня рождения. 
    Лида, видно, сестру  приревновала:
    — А сама говорила, что баба Дуня глупая.  Фанатик религиозный.  И ворчит на тебя всё время.
    — Старая уже, вот и ворчит. Доживёшь вот до восьмидесяти, как она…
    — Тань, ты на день рождения к ней пойдёшь?
    — Конечно. А что?
    — А я не пойду. Опять молитвы её слушать!?  Да и вообще… У неё ж опять Великий пост. Постничает она.  Опять ничего вкусного на столе не будет. Ни колбасы, ни пирожных. Им в посты даже  мороженое с вареньем не разрешается. Всё не как у людей. Только конфетки её, подушечки, самые дешевые.  Дунькина радость. —  Лида насмешливо фыркнула: — твоей  Дуньке —«дунькина радость».
    — Пионер и не должен только о своём желудке думать. Пионерка  я, или нет? Ты вот ещё не пионерка, тебе простительно. А мне — уже нет. 
    В ответе Тани звенели мамины  учительские нотки.  Зина  узнала их, спрятала улыбку, вставила своё слово:
    — А если мои дети будут только о своих желудках думать, и  над старыми людьми за глаза насмехаться, я тоже тогда религиозным фанатиком стану.  В церковь пойду, на коленках  перед иконами кланяться, чтобы Боженька детей таких исправил.
    Обе дочки словно остолбенели.  Затем  обернулись к матери и оторопело заморгали.  Зина  поджала губы, скрывая смешинку, и продолжала:
    —  Да-да, вот завтра же с утра и пойду.
    Лида испуганно вцепилась в мамину руку:
    — Ой, нет, нет, мамочка, не надо! Не ходи, не позорься. Я всё поняла! Я больше так не буду…
      …Вот он и наступил — восьмидесятый день рождения бабы Дуни. Собрались её взрослые дети со своими семьями, и все здешние племянники.  Человек около пятнадцати. Все уже сидели  за столом, но никто ещё ничего не ел — ждали, когда хозяйка прочитает «Отче наш». Так у них было заведено издавна. А баба Дуня проворно расставляла на стол последние тарелки с постными  угощениями — с румяными пирогами. Ах, что это были за пироги!  Ещё тёплые, с пылу, с жару.  С  морковью, с яблоками, с грибами.  Совершенно постные — без яиц, без сметаны.  Таня бабы Дунины пироги помнила  — такие  вкусные  на столе не задержатся. Она помогала няне — расставляла  вазочки с конфетками — подушечками, обсыпанными  какао  порошком.  Вспомнила  сестрёнкины  слова  и не удержалась, хихикнула.
    — Чего ты, Танюшка?
    — Баб Дуня, знаешь, как такие конфеты теперь называют? «Дунькина радость». Твоя радость, значит.
    — Всё верно, Танюшка. Моя постная радость — и гостям  к чаю подать можно, и перед Богом не стыдно.   
    Наконец, баба Дуня закончила все приготовления, повесила фартук на крючок, широко  перекрестила праздничный стол. Вся родня встала. Все, от мала  до велика,  замолчали, обернулись лицом на красный угол, к иконам  и перекрестились. Таня и раньше видела — садясь за стол у бабы Дуни, они всегда  привычным жестом  крестили лоб — так у них было заведено.  Таня им не подражала — она же  современная девочка, пионерка. Не из прошлого века всё-таки. Но сегодня это вышло у них не буднично, а столь  торжественно, что Танина рука сама собой тоже сложилась в щепотку  и потянулась ко лбу. Но Таня тут же смущённо потупилась  и опустила руку.  
    — Отче наш, иже еси на небесех… — старческий голос бабы Дуни звучал бодро, даже как — то по-молодому.  
    И тут во дворе под окнами долго, протяжно  просигналила машина — раз, другой. Баба Дуня выглянула в окно. Во дворе стояла  шикарная новенькая «Победа». Дверца «Победы» открылась, и вышел представительный такой дядечка в  костюме и при галстуке — ещё один её племянник.  Аж  из Москвы!  И приехал он не на поезде, а на этой, на своей собственной «Победе»!
    После родственных  обниманий — целований  он  извлёк  из багажника  невообразимые в конце марта лакомства (по тем временам, конечно, невообразимые) — апельсины, виноград, бананы. И какие-то красивые коробки с иностранными буквами. 
    — Ой, батюшки-и!  — всплеснула руками баба Дуня,  — А энто вот, в коробках-то, тоже есть можно?
    — А для чего ж я привёз- то? 
    — Да хоть скажи, энто что?
    — Цукаты, лукум, грильяж, пахлава.
    — Чего, чего?
    — Ну, фрукты сушёные с орехами. Всё постное.  Для твоего праздника  и выбирал.
    Таня взглянула на московского племянника  с недоверием и завистью — её родители за колбасой и всякими вкусностями  в Москву ездят.  А, приехав, рассказывают, как они в московских  очередях часами стояли. И с какими приключениями и казусами возвращались, гружёные, словно верблюды,  обратно в Рыбинск. А тут, на-ко! — этот счастливчик  в очередях не стоит, а «выбирает» где-то. 
    Когда все лакомства были распробованы, всех ждал ещё один сюрприз. Московский племянник достал фотоаппарат. Фотоаппарат по тем временам тоже  был далеко не у каждого,  и  фотографировать умели не все.
    — А теперь встаньте друг к другу, —  скомандовал  он, — Поближе. Ты — туда. Ты — сюда. Ещё ближе. Голову вот так.
    — Итак! Внима-а-ние! — взвыл он в наступившей тишине, словно цирковой фокусник. Таня испуганно напряглась.
    — Сейча-ас! Вылетит! Птич! Ка-а-а!
    Как только он их  ни фотографировал!  И всех вместе, и по двое-трое. Кому как хотелось. Его тоже фотографировали с кем-то. И, конечно, с бабой Дуней. 
    …Знали бы они, какой бедой обернутся им эти фотографии…
      …Теперь Тане  уже за семьдесят. И дома у неё хранится чёрно-белое фото с того дня рождения.  Баба Дуня — сухонькая,  по-старчески сгорбленная.  Глаза — словно прячутся в  складочки морщин, и оттуда мерцают, как вода из глубокого колодца. Седые волосы старательно убраны под  косыночку. Под ту самую косыночку, которую Таня ей тогда вышила.  Улыбка тёплая, благодарная.  И рядом она, Таня, пионерка в парадной школьной форме — тёмное платьице, белый атласный фартук, пионерский галстук. Ей почти двенадцать лет. Тоненькая, рослая — уже  повыше бабы Дуни. Две задорные косички,  лицо — кругленькое, по-ребячьи  милое.  «Поймала смешинку» — вся так смехом и светится. 
    Баба Дуня прожила долго. Никто уже не помнит,  до девяноста лет, или даже больше. Зинина семья её не забывала — то один, то другой её навещали, помогали. Таня выросла и пошла по маминым стопам — выучилась на педагога. Вышла замуж, родила детей.  Верующей так и не стала. То есть веровала, но — по-своему. Разные Тане встречались люди и ситуации, а она словно по жизни себе затвердила: «Пионерка я, или нет?» Потому и кривых путей не искала, от трудностей не убегала.  Даже как будто искала  трудности — всегда подмечала, кому трудно, кого поддержать нужно. И  за добрую совесть свою награды не ждала. Верующих уважала, но всё же смотрела на них как на иностранцев.  Иногда  по вечерам застывала в молчании  перед единственной в доме, доставшейся от родни, иконой.  Словно советовалась.
    А в церковь ходит и посты соблюдает Танина дочка.  Через два поколения неверующих. Имя мамы своей  во всех записках  о здравии пишет — мама хоть в храме не бывает, но всё же крещёная. Всё же есть надежда… 
    А имя  няни маминой, Евдокии Николаевны,  пишет в записках  за упокой,  в один ряд с именами покойных  родных.  Бабу Дуню, наверное, и поминать больше некому.  Всё из-за племянника её.  Из-за того самого, который  из Москвы на «Победе» приезжал, и всех  в день рождения фотографировал. Он  при Кремле в то время служил, при партийной верхушке.  Долго служил — при Сталине ещё, а потом  при Хрущёве.  Да, видно, насолил кому-то... Или знал  много  больше, чем ему полезно…  Никто уже не скажет, по какой причине в начале  семидесятых  сперва  его самого, а за ним —  всех, кого он в тот день рождения фотографировал, ближнюю и дальнюю родню — всех убили одинаковым образом — подловили   вечером в безлюдных  тёмных переулках. У всех — ножевые ранения. Чтобы  быстро, бесшумно  и насмерть.  Виновников не нашли. А, может, и не искали. 
    Остался ли  в нашем мире кто-нибудь,  кто помнит  рабу Божию Евдокию? 
    А Таня (то есть теперь уже Татьяна Степановна) помнит. И взрослым детям своим часто про бабу Дуню рассказывает. Татьяне Степановне  даже те конфеты нравятся, которые о бабе Дуне напоминают. Те самые, подушечки  в какао. «Дунькина радость».  Хоть и полно сейчас всяких других конфет, на любой вкус.

©    Елена Ивахненко