Надежда КУСКОВА

г. Мышкин

Надежда Кускова член Союза журналистов России, в прошлом ― корреспондент ярославских областных изданий «Юность», «Северный край», «Северная пчела» и ярославского областного радио. Неоднократно публиковалась в центральных газетах «Сельская жизнь», «Лесная промышленность», в региональном журнале «Русский путь», в областном ― «Причале», и в интернетовском «Парусе». Автор двух книг прозы. Живёт в Мышкине.

ВОРОНА

       Весной за огородом разливался ручей. Во дворе хорошо были слышны его весёлые всхлипы. Машу тянуло за дом, за ручей, к оврагу. Там с его глинистых откосов уже сошёл снег, он белел лишь на дне, в ложбинках. Да ещё в ручье, под водой, желтели глыбы затяжелевшего льда. На солнышке припекало. И, наверно, в зарослях ольхи и черёмухи, черневших на краю оврага в нескольких метрах от дома, уже появились голубые подснежники. Что есть мочи орали воробьи, присевшие на куст сирени возле дома. И Маша им позавидовала: счастливые ― летят, куда хотят. А ей вот час назад мать, не сходя с крыльца, хрипя и задыхаясь от мучавшей астмы, жалобно простонала: «Машка, навоз от козы весь выкидай. Скоро уж и на огород надо будет его таскать». Без Маши мать никуда. От аммиачного духа во дворе она начинает задыхаться поэтому как только дочь чуть переросла вилы, стала ухаживать за козой. Просительный тон матери Машу не обманывает. Если она не управиться сегодня с навозом, то весь вечер покоя не будет, мать станет жаловаться, упрекать, сетовать на судьбу. Один раз заговорила Машу до обморока. Рассказывала, как приступы её мучают, как перехватывает горло, глаза без воздуха вылезают из орбит, силы оставляют и кажется, что душа отделяется от тела. Остановилась мать только тогда, когда девчонка с грохотом упала на лавку, испугалась: «У тебя тоже приступ?»

       Не было у неё никаких приступов, да и какие приступы у пятнадцатилетней школьницы. Просто иногда всё кажется невыносимым и она, чтобы совсем не задохнуться в доме, не говоря матери ни слова, уходит на целый вечер в лес или на Волгу. И сейчас Маша решила: сегодня хлев и коза, а завтра её день. На соседской лиственнице громко прокаркала ворона. Вот уж для неё разницы нет, что весна, что зима. Но Маша весну хочет встречать не во дворе с козой да вороной облезлой! Пусть мать что хочет без неё, то и делает! Не виновата она, что у стариков родилась. Отец ― тот хоть никогда не болел, весёлый был. Так с улыбкой и умер. Вечером много шутил, кормил Машу бутербродами с салом, поругивая: «Худющая, одни глаза». Глаза у Маши были отцовские, светло-голубые, большие, посмотришь в них ― скажешь ― красавица. Фигура подкачала: плечи широкие, сутулые, может от домашней работы. Ноги тонкие и, увы, кривоватые. Но папка дочуркиных недостатков искренне не видел. Считал неотразимой. «Ешь сало, краше Зинки своей станешь», ― командует. Маша нехотя съела бутерброд. Посмеялась про себя на отца: смешной он, будто не всерьёз всё у него. А утром пошла его мать будить, больно разоспался за печкой, а он уже и не дышит.

       Отца Маша жалела. Да и на мать иной раз посмотрит ― и защемит где-то под ложечкой, душно станет, как перед обмороком. Но сидеть дома возле материнской юбки она не намерена. Жизнь у неё, у Маши, тоже одна. И на что-то она ей дана. Вечером сбегала к Зинке, однокласснице, она с родителями живёт не в частном доме, а в большой квартире на втором этаже. По вечерам, барыня такая, сидит на широченном подоконнике и на Волгу любуется. Можно помахать ей снизу рукой, спустится. Заходить к Неустроевым Маша не любит. Чересчур у них уютно, Анна Ивановна работает в райпо, дом у неё полная чаша. Часто хозяйка печёт пироги. Разрумянится сама, как сдобная булка, всех угощает. Очень любит, когда её стряпню хвалят. Только не надо Маше этих угощений. После них ещё тоскливей кажется в своём доме.

Зинка выскочила к ней на улицу уже в туфельках, любит фасонить, часто не по сезону. Маша сделала вид, что не заметила обновки, деловито предложила: «Пойдём завтра в поход, всё равно каникулы, ― делать нечего». Уж за что любит Маша Зинку, так это за сговорчивость. Ей путешествовать в радость. Хотя, если честно, на её месте Маша никуда бы не стремилась уйти из такого дома. Комната у Зинки своя, хоть гимнастикой занимайся, хоть пляши, хоть книги читай. «В Глинки пойдём, ― так же деловито продолжила Маша. ― Там родина папы моего. И дом дедовский стоит ещё. Там и переночуем».

     Зелёные Зинкины глаза принимают иногда совсем не соответствующее моменту выражение. Сейчас они глядят мечтательно. «Хочешь, я стихотворение тебе прочитаю, ― предложила она подружке. ― Как будто про нас». «Шпарь», ― усмехнулась Маша. Вечно эта Зинка со своими стишками.

                 Дух пряный марта был в лунном круге,

                 Под талым снегом хрустел песок,

                 Мой город истаял в мокрой вьюге,

                 Рыдал влюблённый у чьих-то ног.

     Читать стихи Зинка умеет, задушевно у неё получается. Но, не успев расчувствоваться, Маша тут же разозлилась: хорошо живёт подруга. Отгребала бы навоз в стойле у козы, не очень-то стишки бы на ум пошли.

      «Всё так, влюблённого только нет», ― скривила губы Маша. «А он тебе нужен, влюблённый-то? ― удивилась Зинка, забавно вытаращив зелёные глаза. ― Ты же говорила, что замуж никогда не пойдёшь». «А я тебе сейчас что-то другое сказала?» ― Маша уже и не скрывала злости. Пожалуй, ни на кого в своей жизни она так много не злилась, как на искреннюю, временами простодушную свою подружку.

     На следующее утро Маша проснулась ещё затемно, потихоньку встала, заглянула в соседнюю комнату. Мать дремала на узкой металлической кровати, полусидя на подушках. Дыхание тяжёлое, хриплое. Маша вздохнула: снова приступа не миновать. Весна была самым тяжёлым временем для больной. Девушка хотела было подойти к кровати, но сдержалась и на цыпочках вышла на кухню. Здесь, у печки, натянула на себя спортивную амуницию, шаровары «с начёсом», свитер, куртку, обула резиновые сапоги. Всё делала быстро, боясь услышать материнские зовы. Рюкзак с картошкой и хлебом стоял у двери ещё с вечера. А на углу, в яркой оранжевой куртке, как всегда весёлая и радостная, ждала её Зинка. «Долго мама не отпускала, ― пожаловалась она. ― Непонятно куда и непонятно зачем идёте, говорит. Ну, да всё же уломала».

     Дорога утонула в тумане. Но хорошо-то как! Идти бы и идти, вдыхая запах свежести, набухших почек, прошлогодней перепрелой листвы, доносимый из перелесков. Звонкий молодой голос в ближней от дороги деревне отзывался кому-то невидимому. Но о чем кричали? Смысл слов тонул в тумане. А и хорошо! Зачем им знать чужие заботы?

     Маша шла упругим быстрым шагом, и лицо у неё стало другое, открытое и весёлое. «Тебе нравится?» ― поняла Зинка. Маша молча кивнула головой. «Мне тоже. Идти бы так далеко». Никто им попадался навстречу, одинокая легковушка обогнала, не притормозив. И это тоже было хорошо. Зачем им чужие люди, чужие разговоры.

     Туман понемногу оседал в низины, деревья были сырыми. Розовато светили капельками влаги, нависающие над дорогой тонкие берёзовые ветки. Кора ив налилась густым зелёным цветом. Пройдя километров семь, подружки сделали привал. В рюкзаке у Маши была положена на растопку лучина. Костёр развели чуть ли не с первой спички, а когда появились угли, сунули в них с краешка сырую картошку. Её взяла с собой Маша. У Зинки в рюкзаке оказались пироги, варёные яйца, всё вкусное. Но всё же печёная картошка, дымящаяся на разломе, была вкуснее всего. Зина стихов уже не читала, сушила намокшие спортивные брюки, старалась встать поближе к дымящимся веткам. Пусть одежда пропахнет лесом, костром и дальними походами. Маше тоже не хотелось говорить. Хотелось только смотреть. На грачей, неторопливых, значительных. «Как чиновники какие нездешние» ― пришло сравнение на ум. Синицы напевали свои песенки, похожие на звонкую капель с крыш. Через дорогу поползла лохматая гусеница, ткнулась в снег, на обочину. И по снегу ползёт. «Рано проснулась, ― показала Маша подружке находку. Жалко, замёрзнет». «Нечего и жалеть, ― не поняла Машиных чувств Зинка. ― Она же вредная». «Зато красивая», ― оставила за собой последнее слово Маша.

       В Глинки пришли к вечеру. Даже на ходу становилось холодно, и Маша задумалась: а где же они ночевать-то будут? Зинка свято верила в дедушкин дом, в котором можно перекусить и обогреться. Вот наивная! Был здесь когда-то дедушкин дом. Был, да сплыл! Давно перевезли его в другую деревню. Одну ночь Маша была готова провести без сна у костра. И с Зинкой ничего не случится. Крепка и непростудлива. Совесть не очень мучила её за подругу ― так хотелось в эти места, что всё остальное казалось не важным. В деревне стояли три заколоченные избы. На одну, самую большую, со старинными наличниками Маша показала: «Это дедова». Но почему-то, удивилась Зинка, туда не повела. Предложила спать в скирде. «В скирде, так в скирде», ― вздохнула подружка. Она привыкла не спорить с Машей: ещё разобидится. Или подумает, что ей новую оранжевую куртку жалко. Обзовёт мещанкой и тряпичницей. В норке, которую девчонки проковыряли в боку стога, стало скоро, правда, тепло, как на печке. Но жутковато. Во вновь сгустившемся тумане, едва различимы очертания домов безлюдной деревни. Тишину прорезало резкое карканье вороны. Что-то прошуршало в стоге: а вдруг мышь, или, того хуже, змеи зазимовали в сене? Зина вздохнула. «Ты боишься?» ― подозрительно спросила её Маша. «Неуютно, ― призналась та. ― Как-то там мама». «А ты заплачь», ― разозлилась Маша. Как там её мама, она старалась не думать, чтобы не портить вечер. И не вспомнила бы, если бы эта кисейная барышня не разнюнилась. Ну, почему она, Маша, должна тревожиться о том, о чём её подружка и понятия не имеет? Маша поплотнее завернулась в куртку, стараясь думать о хорошем. Зинка, повздыхав рядом, тихонько уснула.      А Маша думала о Кае. Это она так назвала его ― Кай, сократив фамилию Кайгородов. По имени героя сказки «Снежная королева», которую недавно ставили в народном театре. Правда, ей досталась в спектакле не роль Герды, и даже не роль маленькой разбойницы. Она играла Ворона. Из зала непонятно было даже, кто это ― такой закрытый оказался костюм, больше, впрочем, похожий на пингвиний. Ну и пусть. Она всё равно чем-нибудь поразит этого красивого и независимого старшеклассника, отличника и хвастуна! Живет он в Ажарове, недалеко от Глинок. Весь день пока шли, Маша пристально смотрела, не появится ли на горизонте знакомая спортивная фигура с широким разворотом плеч, с сильной атлетической шеей и гордой посадкой кудрявой головы. Не появилась. Но надежда на встречу не исчезла, будет ещё обратная дорога, если очень-очень захотеть, то всё сбудется, как в той сказке. Ей немного и надо, только поглядеть на него.

      Заметила и восхитилась Маша Кайгородовым ещё зимой, в клубе на соревнованиях по классической борьбе. Приехали спортсмены из соседних городов. Борцы кряхтели на сцене, обохватив друг друга сильными руками, каждый старался заломать соперника. Старшеклассницы в зале неистовствовали, желая успеха своим парням. Кай уложил на лопатки всех, с кем боролся. Он был очень хорош, когда судья поднимал его руку, объявляя победу: смотрел независимо, без улыбки, мол, так у него всё и должно быть. Он был похож на скульптуру античного героя. Маша смотрела тогда на него, и сердце у неё ныло от восторга. Вот тот человек, который всё может и ничего не боится. Таких она ещё в своей жизни не встречала. В её классе мальчишки помельче, да и характерами послабже. С той поры она и стала думать о нём постоянно.

      Неожиданно, почти над самой головой прокричала ворона. На стог, что ли села? Маша испугалась, вздрогнула, а потом вдруг впервые за всё это радостное и неспокойное время, прошедшее с памятных соревнований, её осенило: ей до Кая, как до солнца. Кто она? Серенькая мышка с тайными амбициями. Троечница и неудачница. Никого в классе больше не угораздило родиться у старых и больных родителей. Только её. Она вдруг представила, какой видят её люди со стороны. Раньше она пыталась это сделать, но у неё не получалось. Теперь вдруг ясно увидела себя: широкоплечая, сутулая, будто невидимый груз давит на плечи, в серой куртке с заплатой на боку, в старых резиновых сапогах. Невезение от рождения ― это клеймо. Таких людей обходят стороной. Ведь неудачник заразен. Передаёт свои несчастия тем, кто с ним поведётся. Нет, никогда Кай не посмотрит на неё, словом не обмолвится. Она ему со своими переживаниями просто не интересна. Маше поёжилась, ей стало совсем холодно. Зинка, не просыпаясь, повернулась на другой бок. Маша горько усмехнулась: подружка и впрямь верит, что весну можно лучше усмотреть из норы в стогу, чем из широченного окна элитной квартиры! До всего, что знает сейчас об этой жизни Маша, её одноклассница дойдёт много позднее, а, может, и не дойдёт вовсе. Счастливая!

ЗА ПОДСНЕЖНИКАМИ

       Здесь, в молодом берёзовом с набухшими почками лесу, Маша совсем другая, чем в школе. Куда делись настороженность во взгляде и вяловатость в движениях, даже природная сутулость широкой спины не так заметна, и старенькая болоньевая куртка с заплатой на боку сидит, как на заказ сшитая. Зина удивляется ― на глазах подружка изменилась, порозовела, серые глаза зазеленели.

    Чтобы пропитаться вольным лесным духом, постояли с подветренной стороны костра, присели к огню на сухую корягу, где давно сидит-посиживает третья участница их похода, худышка Валя с большими, круглыми, как у птицы, глазами. Зина смотрит на раздуваемое ветром пламя, думает, что неплохо бы с этим костерком оказаться за тысячу километров от дома… Мать стала придирчива, сегодня утром пилила ни за что: девчонки Лепёшкины всю квартиру вышивками украсили, а тебя за пяльцы и не засадишь. Всё бы ты, Зина, от работы отвиливала, да книжки читала.

     Маша рядом запела глубоким, верным голосом: «Выхожу один я на дорогу, Сквозь туман кремнистый путь блестит..» Не додумала Зина свои мысли, да и хорошо. Звуки трепещут в прозрачном, розовато маревеющем воздухе, уносятся высоко в небо, за коричневые, отсвечивающие вишнёвым в солнечном закате, макушки берёз. И светло на душе, и сладко, и чего-то ждёшь, как ждёт этот молодой берёзовый лес, оттаявшая земля и первые весенние цветы, подснежники. В низинах ещё лежит грязный, в чёрных и серых накрапинах снег, а на буро-коричневых, терпко пахнущих прошлогодним лежалым листом пригорках, они плавно покачивают своими голубыми головками на сквозном, остро пахнущем, весеннем ветру.

     Зине вдруг показалось, что всё это уже было, они сидели когда-то в сгущающихся сумерках, полных лесных весенних шорохов и запахов. И даже на миг увидела троих со стороны: в старенькой одежонке, с лицами, перемазанными печёной в углях и золе картошкой, только кажется, все чуточку постарше.. У Вали глаза такие же круглые, немигающие, а между бровей две чёрточки морщинок наметились, Маша пошире, покрепче в плечах, взгляд острый, цепкий. Третью девушку не признала, напрягла зрение ― к сердцу, как перед обмороком подступила тошнота: почему-то видеть себя со стороны было жутковато ― голова опущена, руки безвольно брошены на колени, плечи вниз обвисли, как от тяжёлого груза.

     Чтобы вернуться к реальности, быстро заговорила о близком летнем путешествии всем классом на теплоходе по Волге... Надо постараться заработать побольше денег, и не только класс ремонтировать, как предлагают учителя, а и ещё подработать. Почту, к примеру, разносить, чтобы подальше уйти по воде и на подольше. Маша удивлённо покосилась , только что всё обсуждали, Зина сидела молчала, а тут разгорячилась.. Странная какая-то.

     Домой возвращались, уже затемно, перешли по брёвнышкам ручей, Валя зачерпнула в голенище ледяной воды, ойкнула.

        ― Опять ангиной болеть, ― в темноте уныло звучит её голос.

     ― Сейчас на ходу разогреешься,― нарочито спокойно отвечает Маша. Она никогда не паникует, тем более из-за таких мелочей, как промоченные ноги, свои или чужие. Гуськом идут по едва угадываемой тропке, к которой тесно подступают вековые сосны, жмутся ещё не выпустившие свои плотные мелкие листочки кусты черничника. Тихо. Лишь откуда-то издалека послышались грубые мужские голоса. Приближаются. Валя ещё более тихо и обречённо:

        ― Говорила, надо раньше возвращаться. И уроки ещё не сделаны.

Маша вооружается сучковатой дубиной и встаёт в конце маленькой колонны. Зина, тоже с палкой, идёт впереди, убыстряет шаги так, что Валя едва поспевает, но терпит, торопится, задыхаясь, следом. Она боится…

      И зря, и зря боится, в просветах сосен с холма уже видны огоньки городка, вон и Машин дом на повороте, у ручья. Зашли втроём. Машина мать сидит, сгорбившись, у мелкого кухонного окна и вяжет из кордовых ниток сетку: она подрабатывает в обществе инвалидов надомницей. В красном углу закопченные образа на полке, под ними ― грубо сколоченный из неровных досок самодельный стол, на нем сковорода глубокая, закрытая крышкой. Маше ужин припасён. Глянув на взъерошенных девчонок, мать спрашивает нехотя, дышит она со свистом, как будто надели на неё противогаз:

         ― Чего запыхались? Волки за вами гнались?

        У Машиной мамы астма, и до Зины вдруг доходит, что Татьяна Сергеевна от влажного пара восходящего от земли, от воздуха, пропитанного тонкими запахами весны, сильно страдает: редкий день не бывает приступа.

       Валя сушит промокший носок на печке, обула старые валенки. Она здесь, в старой домушке на берегу ручья, чувствует себя своей: с первого класса с Машей дружит.

        ⁠― Маша, а цветы где? Уже посадила?

   Машка озадаченно смотрит на мать, признается: забыла. Забыла выкопать в лесу подснежников, и посадить под окнами. Татьяна Сергеевна давно уже дальше магазина никуда не выходит, да и туда со многими остановками и передышками. А цветы ей в радость, вот и попросила дочку принести домой несколько кустов.

     ― В другой раз принесу, ― обещает Машка, не глядя на мать. Она уже за столом и черпает из закопченной сковороды молочную яичницу.

      Зина краснеет от досады, что сама не догадалась порадовать больного человека, наскоро прощается и спешит домой. Настроение испорчено, она снова представляет скрюченную за работой угловатую, с выпирающими лопатками фигурку Татьяны Сергеевны, её голос со всхлипами, и жалость горячей волной подкатывает к сердцу.

       У Зины родители молодые и здоровые, но и у Неустроевых дома тяжело, мать с отцом всё что-то выясняют, закрывшись в своей комнате. Ну, и пусть выясняют! Она-то так жить, как они, никогда не будет. От этой мысли стало легче, и Зина вдруг почувствовала, что проголодалась так, что в животе урчит. В доме у ручья никогда не угощают зашедших во время обеда или ужина Машиных подружек. Живут Камагины бедно, еле сводят концы с концами на материнскую пенсию, да её же приработки в обществе инвалидов.

      Другого раза сходить весной в лес у Зины не случилось, заканчивался учебный год, нужно исправить годовые оценки. Нынче учёбу она впервые в жизни запустила, из уверенных хорошисток, которых учителя ставят в пример, чуть было не превратилась в отпетую троечницу. Много читала, но не для того, чтобы побольше узнать по программе девятого класса, а совсем напротив ― забыть и школу, и семейные распри… Идти по бескрайнему белому безмолвию с героями Джека Лондона, скакать с ними на собачьих упряжках, торопясь застолбить золотоносный участок, не успеть, не найти, и уйти с прииска таким же ― свободным и вольным, как и пришёл.

    А вечером, когда всё ещё душой и сердцем наполовину в ярком, полном опасностей книжном мире, выслушивать наставления родителей. Только в отношении Зины они и были в этот год единодушны: дочь начальника правления районной потребительской кооперации не имеет права учиться плохо, пилили её и вместе и поврозь.

      На любви к путешествиям Зина и подружилась с Машей. Книг новая приятельница много не читала, но любила бродить по окрестностям, особо весной, как предполагала Зина, уходя от давящей атмосферы, поселившейся в её доме вместе с болезнью матери.

       …Желающих ремонтировать класс, зарабатывать деньги на поездку, оказалось меньше, чем ранней весной, когда планировали экскурсию. Да и понятно: куда интересней, чем красить полы и парты, болтаться по набирающим зной уличкам маленького городка, вдыхать запахи черёмухи и сирени, бежать на речку, на волейбольную площадку, в лес… Да просто в тени берёзы на волжском обрыве книжку почитать ― и это уже хорошо! Но Зина с Машей решили, что нагуляться летом они ещё успеют.

     Они всегда рядом, малюют ярко-голубой краской стены, стараются не капать на пол, и накладывать краску ровнее.

      ― Ты накопала подснежников матери, успела? ― спрашивает Зина первое, что приходит в голову .

      ― Отцвели подснежники-то, ― по виду спокойно отвечает Маша. И помолчав столько, что Зина успела забыть, о чём спрашивала, жалуется. ― Что она меня, как мачеха, за подснежниками посылает?

      Зина удивляется. Конечно, она знает, что Маша в народном театре при доме культуры не последняя актриса. Играла на Новый год мачеху в «12 месяцах», а до этого ― Ворона в «Снежной королеве». Потому, наверно, иногда жизнь со сценой путает. Но жизнь ― не сказка. Да и мать её вовсе не зимой просила цветов принести. Но ничего Зина не говорит, не хочет расстраивать подругу. Маша не любит показывать то, что творится с ней на самом деле, а, наверно, расстраивается, что мать у неё не такая, как у других, немолодая уже, и болеет тяжело, может, смертельно.

       Есть чувства, которые высказывать не принято, никто не поддержит да и не поймёт, покуда не окажется в такой же шкуре. Сама Зина иногда думает, что если жить так, как ждут и требуют старшие, для себя самой ничего не останется ― ни времени, ни сил, только долги ближним плати. Одна отрада ― мир повидать..

      Но повидать мир тем летом ей не удалось. Мать, тревожась, настояла, чтобы перед поездкой сходила в поликлинику, что-то не понравилось ей в Зининой внешности, в уголках глаз желтизна появилась, побледнела.

     Врач, добродушная толстуха, долго рассматривала листочки с результатами анализов, потом, глядя из-под очков на пациентку, сказала проникновенно, словно обещая что-то приятное: «Придётся пролечиться в инфекционном отделении. Гепатит». Зина попыталась было возразить, что у неё обычное обострение, какое бывает каждой весной, что желтухой она болела в младенчестве, и что нынешнее состояние ― только последствия, не больше. Врач тыкала толстым пальцем в анализы, что-то объясняла. Зина не слышала: уши заложило, ноги стали ватными, в глазах потемнело.

     Обморок имел последствие ― вызвали «скорую», и отправили сразу же за город, в бараки, на излечение. А дурнота случилась, Зина в этом была уверена, не от болезни, а от мысли, что путешествие, которого так ждала, закончилось, не начавшись. Девчонки перед поездкой навестить не зашли, уплыли на теплоходе «Иван Сусанин» вниз по Волге, наверно, даже в суете и не вспомнили о ней. Сиди теперь в восьмиместной палате со старухами, пой репку.

     А для Зины все, кому не шестнадцать-восемнадцать ― старухи. Про себя она часто думает, что после тридцати вся жизнь настоящая заканчивается. Встретив на улице пожилого человека с морщинистым лицом, с клюшечкой, согбенного она с содроганием думала: как тяжело, должно быть, и уныло ему в этом мире, какой он всем не нужный, чужой, и как это страшно, оказаться всем чужим. Исключение, она делала для своих родителей, они и после сорока оставались молодыми, энергичными и красивыми. Но разлад, начавшийся в тот год в семье, Зина приписывала начинающейся родительской старости: не видят жизнь, только свои обиды пестуют.

    А вечером, когда утихло инфекционное отделение, и осталась одна дежурная медсестра пожилая Полина Григорьевна, Зина и, самой смешно, запела вместе со всей палатой. Старухи, да вовсе и не все старухи, подобрались развесёлые, деревенские. И пели они с детства знакомую, нескончаемую ― «По Дону гуляет казак молодой». Неожиданно Зина обнаружила, что и слова знает хорошо. Ещё бы, с детства слышала на деревенских гулянках, на свадьбах, которые в селе, где она жила, не возбранялось смотреть всем, кто пожелает. Переехали в город Неустроевы год назад, когда главу семейства Николая Ивановича, возглавлявшего крупное и успешное сельпо, избрали на собрании пайщиков председателем райпо.

     Лида, тридцатилетняя доярка, с большим белым лицом завела высоко звонко, таким голосом только на беседах частушки кричать, другую песню, тоже знакомую «Как умру я умру, ой, да похоронят меня, и никто не узнает, где могилка моя» Зина подпела, выходило красиво, как на концерте. Не допели… Баба Нюра, шестидесятилетняя старушка в коричневом платочке «домиком», загорелое лицо в мелких морщинах, уютная, милая заплакала навзрыд:

       ― Девчонки, не травите душу!

      В палате установилось неловкое молчание. До многих дошло, что к бабе Нюре из деревни ни разу никто не приезжал в бараки навестить, есть ли родные? Жалко бабушку, родное беспомощное сердце, все наперебой принялись её утешать. Одна Зина не знает, что сказать. Уж больно похожа больничная старушка на Татьяну Сергеевну, Машину мать. Чем тут поможешь?

   К вечеру палата развеселилась, и все, включая бабу Нюру, принялись подшучивать над Зиной, что новый маленький врачик к ней неравнодушен. Зина угрюмо отмалчивалась. Добродушная толстуха, отправлявшая её в бараки, отработав один день, и, назначив новой больной уколы и таблетки, ушла загорать на берег Волги. Жанна Ивановна, все знали, никуда не уезжала в отпуск, целые дни проводила на реке, плавала от берега к берегу, как моржиха. На её место заступил практикант из медицинского института, кудрявый крепыш в очках. Когда он подходил к Зининой койке, то слегка краснел. Зине тоже становилось очень неловко, что надо обнажаться, открывать правый бок для осмотра и прощупывания пальцами. И она решила следующим утром сбежать с обхода, сразу после завтрака. Сделать это было легче лёгкого… С крыльца барака Полина Григорьевна звучно призывала: «Зина! Неустроева! На обход!» А Зина, словно этот голос и, правда, мог догнать и схватить за шиворот, вернуть в больничную палату, бежала изо всех сил, цеплялась носками мягких домашних тапок за сухие ветки, кочки черничника, за бутылки и банки, набросанные любителями лесных прогулок. Оглянулась ― бараки скрыли плотные ряды столетних сосен. И только тогда перевела дух и присела на кривое сухое дерево, вывернутое и брошенное на землю несколько лет назад, пролетевшим здесь ураганом.

     Немного успокоившись, услышала, как птицы весело встречают наступление летнего благодатного дня, как дятлы совсем близко, на соседних соснах, долбят деревья, до головной боли трудятся, добывая себе пропитание. Почувствовала, как сухо и свежо, переспелой земляникой, бодрым смолистым духом насквозь пропитан, прогретый солнцем, сосновый бор. У самых ног сорвала синие ягоды черники. Увлеклась, пошла от куста к кусту, вокруг пня, на солнышке ягоды были крупные, как смородина в огороде, и все спелые. Вышла на земляничную поляну, которую нашла по запаху. Собирать землянику в горсточку ― удовольствие. С полянки на полянку к ручью подошла в том самом месте, где весной Валя сапог ледяной водой зачерпнула. Теперь его курица вброд перейдёт. Ловко перескочила на другой берег, не замочив тапок.

         В березняке утро было и свежее и сочнее, чем в сосновом бору, зелёно-золотистое, яркое, весёлое, сладко пахло таволгой из речной поймы. И Зина пободрей стало. Не всё унывать о подружках уплывших, да о молодом неуклюжем докторе, который только смущает, а не лечит. Нашла корягу, на которой весной втроём сидели. Теперь у едва видного кострища посидела одна. Грусть, нежность и жалость ко всему миру наполняли сердце. О подснежниках для Татьяны Сергеевны вспомнила, хорошо бы накопать кустиков, да передать в домик у ручья, пусть больной человек порадуется. Только где их найдёшь сейчас. Весь косогор зелёной травой зарос, а какие они бывают, розетки листьев отцветшего подснежника, об этом Зина и не знала.

ТЕНЬ

      Солнце тусклое, больное. Пытается сквозь белесую пелену облаков согреть остывающую землю. И не может. Неожиданный порыв ветра поднимает с земли сухие скукоженные листья дуба и гонит их наискосок через заасфальтированную дорогу. Листья цепляются всеми своими зазубринами за шероховатый асфальт, притормаживают и снова несутся вперёд. Издалека кажется, что это выводок светло-коричневых гусят, смешно переваливаясь, бежит к воде ― Волга синеет под желтым глинистым обрывом рядом с дорогой.

       Зина, худенькая женщина с грустными глазами, идёт вслед за листьями, торопиться никуда не хочется, сын гостит у бабушки, а от мужа нужно просто отдохнуть. В последнее время он раздражается из-за всякого пустяка, доброго слова не скажет. Чужой стал. Что это за жизнь? Она спускается по скособочившейся бетонной лестнице к серым и розовым, с серебристыми вкраплениями слюды валунам, вокруг которых прибой сбивается белой пеной. На берегу никого нет. Но следов людского присутствия ― хоть отбавляй. Пакеты, прозрачные и цветные, обрывки газет, рыбьи кости. Зина пнула ногой коричневую пластиковую пивную бутылку подальше от воды ― летом пляжники будут расчищать себе лежбище, унесут мусор в контейнер. Жёлтый песок кажется ещё тёплым, как летом. Но сидеть здесь уже расхотелось, неуютно, и она карабкается туда, откуда пришла, по накренившейся лестнице, держась по инерции высокого края. Подняла голову и увидела странно передвигающуюся по дороге знакомую сутулую фигуру. Фигура шла неторопливо, подставляя лицо тусклому солнышку и вытянув вперёд ладони. Издалека казалось, что идёт слепая. Варя против воли усмехнулась: подруга Маша, как всегда, чудит. Прочитала очередную брошюру о том, как дожить до ста пятидесяти лет и применяет свой опыт на практике. Набирается энергии от солнца.

       Своё неказистое тело с широкой сутулой спиной, с тонкими кривоватыми ногами Машка ценит, заботится о нём денно и нощно. Читает книги по оздоровлению без лекарств, собирает с ранней весны и до поздней осени травы и коренья. Хвастает, что бабка у неё была лекаркой и знахаркой. И чутьё у неё на травы наследственное. Как-то раз, прочитала книжку по уринотерапии и с целью оздоровления и похудения два месяца пила собственную мочу. Её же втирала в голову, чтобы волосы лучше росли. Запашок в это время у неё в квартире стоял, как на ферме. Но эффект этим странным способом был достигнут потрясающий: Машка постройнела, как девчонка, даже недостатки фигуры теперь не бросаются в глаза ― спина кажется не такой громоздкой, вполне пропорциональна тоненьким ногам. Светло-серые глаза её тоже повеселели. «Верное средство, ― убеждала она Зину. ― Десять лет с плеч скинешь». «Не все средства хороши, ― отмахнулась тогда Зина. ― Мне противно». Обижать не хотела омолодившуюся приятельницу, но, похоже, обидела. Ведь цель-то у той была самая реальная, понравиться приезжающему в городок на лето солидному дальневосточнику, штурману дальнего плаванья. Про мочу тот не узнает, а результат ― вот он, налицо. После этого разговора, может, не чёрная кошка, но её тень, точно, между подругами пробежала.

       Сейчас Зина приятельнице рада: хоть как-то отвлечётся от неприятных мыслей о доме. Машка, похоже, забыла о размолвке. Глаза блестят: «Пойдём за брусничным листом. Самое время собирать». Брусничный лист она пьёт для выведения лишних солей из организма. И, глядя на неё, такую беззаботную, Зине тоже хочется заняться каким-нибудь прозаическим делом, и она через силу бодро отозвалась: «За листом, так за листом!»

       Окраинная улица из деревянных домов с резными, голубыми и розовыми наличниками плавно переходит в лесную, ярко желтеющую от осыпавшейся хвои, песчаную тропку. Она убита ногами до плотности камня. Тут и там, поперёк и наискосок, плотный грунт вспарывают толстенные корни. Сосны очень стары, они болеют какой-то непонятной болезнью, от которой облупляется кора и обнажается серое нездоровое древесное нутро. И всё равно они издают даже на опушке ни с чем не сравнимый смолистый сухой дух, перебивающий другой ― перебродивший запах залёгших в ложбинках опавших листьев берёзы и коринки, их в бору разрослось в последние годы нагусто.

       «Как твой штурман?» ― прерывает Зина молчание. Она знает, подруга первая редко заговорит, тактика у неё такая. «Не клюнул»,― коротко, с неловким смешком отвечает Маша. Сейчас она не думает о своей внешности, сутулится, уголки губ у неё скорбно опускаются вниз. Вся она поникла, как согнутое сильной рукой деревце коринки. В округе очень любят её сладкие ягоды и, в пору плодоношения, часто сгибают в дугу, пытаясь достать сверху самые крупные и спелые ягоды.

       «И без него обойдёмся», ― нарочито бодро старается утешить Зина подругу, а сердце у неё просто изнывает от жалости. Жалко Машку. Но ведь и жену штурмана, хоть и незнакомую, тоже жалко, она-то чем виновата, что где-то в дальнем городке неизвестная бабёнка на другую орбиту решила свою жизнь вывести. А мужу подруги, которому от всех заморочек срочно пришлось ретироваться к матери в другой город ― разве не посочувствуешь?

       «Сюда в сосняк всё на свиданки приглашал. ― Машка пытается рассказывать с юмором, но голос, подрагивающий от горечи, её всё-таки выдаёт. ― Один раз прихожу в назначенное место ― никого нет. Потом вижу ― голая рука из папоротника высовывается, машет. Подхожу ближе, а он в зарослях на пледе лежит в чём мама родила. Приготовился, значит. Смех меня взял, но сдерживаюсь, обидеть можно. Осторожно интересуюсь: комары тебя, дорогой, не закусали? Всё лето так провстречались, а неделю назад объявил мне, что жену бросать не собирается. Дети связывают и вся нелёгкая жизнь моряка, сколько жена его из походов ждала, а теперь, мол, за эту верность он ей будет платить той же монетой». Некоторое время подруги шагают по тропинке молча, потом Маша добавляет с пафосом: «Дурак он, не захотел быть счастливым».

        Зина грустно и удивлённо смотрит на приятельницу, неужели, действительно, так считает? Или, как всегда, играет какую-то ей придуманную роль. И, не замечая сама, переигрывает и фальшивит. Зина старается вздохнуть поглубже сухой сосновый воздух, и, вопреки неприятному разговору, успокаивается, словно что-то доброе коснулось души. Она давно заметила, в лесу все печали, как рукой снимает. Будто старый бор толкует ей ненавязчиво ― всё суета, и всё пройдёт. «А помнишь, как в детстве за Вороновку подснежники весной собирать ходили? Костры жгли, весну встречали, о будущем мечтали». Зина вспомнила то удивительное предощущение счастья, которым они тогда жили с подругой. Маше лирическое настроение не передаётся, она усмехнулась криво: «Суженого-ряженого ждали, и дождались!» И без видимой связи с участием спрашивает: «Переживаешь?» Круглые, серые глаза её стали колюче любопытными. «Ты это о чём?», ― Зина, конечно же, смутно догадывается, о чём пытает её подруга, но старается делать удивлённые глаза. Что бы ни происходило в семье, как бы ни относился к ней муж, говорить об этом она будет только с ним самим. Маша отходит в кусты, в зеленеющие заросли брусники, она уже не смотрит на подругу, притворно ворчливо выговаривает: «Весь город только и говорит про твоего Лёшку. Да я и сама видела, как он вместе со своей начальницей к ней в огородную сарайку торился». Зина почувствовала, как щёки залил жаркий румянец, ладони стали горячими, она наклонилась к брусничной ветке, резко дёрнула за лист. Растеньице, с кусочками мха на корнях оказалось у неё в руке. Она чуть не заплакала от досады. Или от Машиных слов? «Не стоит он тебя, гони ты его. Вот я своего выгнала ― и ничуть не жалею». Голос подруги почти не слышен, далеко ушла что ли? Или у Зины в ушах зашумело. И холодно вдруг стало, руки и ноги словно чужие. Да ещё взгляд этот тягучий, тяжёлый. Оказывается, Машка рядом с ней стоит и как будто ждёт чего-то.

       «Знаешь, не нужен мне этот лист, я домой пойду».― Слабость навалилась такая, что Зина прислоняется к сосне. «Ой, да ты совсем белая стала. Тебе плохо, я тебя провожу», ― говорит Машка, а сама взгляда неприятного, будто присасывающегося, от лица собеседницы не отрывает. «Нет, ты собирай листья, я одна дойду», испугалась чего-то Зина. Она избегает смотреть в глаза своей попутчицы.

      Всё-таки они дошли вместе до мостика через ручей. Вода в нем сейчас уже холодная. А на вид так не скажешь. Камушки на дне светятся розовым, охряным, сиреневым ― тёплые на вид. Здесь и расстались. Зина, пройдя несколько шагов по рыжей тропинке, зачем-то обернулась и чуть не закричала от страха. Подруга быстро удалялась в заросли, а за ней шагала двухметровая, серая плотная тень. Значит, у неё, у Зины, ещё и со зрением непорядок? Откуда тени быть, если солнце давно зашло за тучи?

    Впрочем, больше ничего необычного в тот день с нашей путешественницей не приключилось. Чем дальше уходила она от места сбора листьев, тем легче ей становилось. Дома мужа не было, по недавно приобретённой привычке гуляет где-то один. Или всё-таки вдвоём с начальницей? Снова зазнобило. И она прилегла на диван под жёлто-розовый мягкий плед. Свадебный подарок от друзей. Где теперь те друзья? А главное, где муж и что с ним творится? Неужели Машка права? Или, как всегда, наводит тень на плетень? Ведь пыталась она забить клинышек и раньше в их семейные отношения. Говорила сочувственно, что Лёша ей не нравится. Зина даже тогда и выяснять не стала, что ей не пришлось по вкусу, отрезала коротко: «Он и не должен тебе нравиться, это же не твой муж».

      Она и не услышала, как пришёл Лёша, он всегда открывает двери аккуратно, не грохает ими, не скрипит. Заглянул к Зине в комнату, взъерошенный какой-то, усталый, но взгляд карих глаз добрый, спросил: «У тебя что-то случилось?» И Зина неожиданно для себя самой рассказала о том, как в лес ходила с подругой, о разговорах, которые та вела. А о тени непонятной за Машкиной спиной умолчала, мало ли что пригрезится от плохого самочувствия?

      Но муж сам о чём-то, похоже, догадался, невесело улыбнулся и сказал словами, давно ими вместе читаной сказки: «Не ходила бы ты, Варушка к Марушке. Марушка людей ест». Рассмеялись. А и, правда, смешно ― их жизнь стала похожа на сказку.

   Потом они пили чай с малиновым вареньем, ягоды Лёша сам в лесу собирал, душистое варенье получилось.

КОЛДУНЬЯ

       Паша Пошехонов зашёл к подруге своей жены Зине Неустроевой попрощаться. Всё. Лопнуло терпение. Уезжал от жены к матери. Почему-то казалось, что должен объясниться с Зиной, не уезжать молча.

       Зина, погрустнев румяным лицом, спрашивала необязательное: «А, может, не торопиться, подождать? Причин-то видимых нет, чтобы вам разбегаться. Может, устаканится?». Паша, присевший в коридоре на корточки, устало прикрыл веки, из-под которых вдруг закапали одна за другой мутные мелкие слезинки. Так, с полузакрытыми глазами, он был почти красавец ― прямой недлинный нос, твёрдые, чётко очерченные губы. И только глаза всё портили. Выпуклые, в красноватых прожилках. И взгляд всегда как будто немного растерянный. А сейчас ещё и горючий, как у сердобольной бабы. Глядеть в такие глаза не хочется!

       Зина присела на табурет в углу. Было неловко: первый раз при ней плакал мужчина. И она расстроилась: «Ты же мужик. И молодой. Чего нюнить! Другую найдешь, и детей с ней ещё народишь». Пашка, наконец, открыл свои растерянные глаза, и плакать перестал. «Зина, я же на Маше честным женился. И все двадцать лет с ней был честным». Голос у Пашки был скрипучий и невнятный, будто картошину во рту катал, а слова ― излишне драматические. Зина засмеялась: «Вот чем удивил! Женщин других не знал. Да Машке-то на это наплевать». Зная свою бывшую подругу, она предполагала, что его чистоту и простоту она сейчас ему же и в вину ставит.

    В разряд бывших подруга перешла недавно. Как-то вечером они шли с Машкой по пустынной улице. Гуляли. Ветер приносил из палисадников сладкие и терпкие запахи отцветающей черёмухи и зацветающей сирени, они будоражили. На миг захотелось, как в юности, бросить всё, взвалить на плечи рюкзак с запасом консервов и уйти по лесной дороге неизвестно куда, вбирая в себя этот цветущий оживающий мир и ждать приключений, и чувствовать, будто тебя слегка приподнимает над землёй.

     На землю опустила неожиданная Машкина реплика: «Мне не нравится твой муж». Зина даже плечами передёрнула, так это было не к месту, некстати, ответила не сразу: «А в этом нет никакой необходимости. Главное, чтобы тебе твой муж нравился», ― Зина посмотрела на подругу, и её обдало неприятным холодком. Машка круглыми бледными глазами неотрывно смотрела на неё. И такой это был неприятный взгляд. Подруга, отведя глаза, тоже ответила не сразу, но спокойно, без эмоций: «А мне и свой муж не нравится. Я его скоро к матери отправлю, а сама в Германию уеду».

     Зина засмеялась бы, если не этот взгляд. Машка и здесь-то себе места найти не может, то тут поработает, то там. Ни образования, ни старания. «Кем же ты будешь работать в Германии?» Будущая эмигрантка значительно помолчала, наслаждаясь изумлением собеседницы, потом коротко ответила: «Женой. Я объявление через службу знакомств подала». Тут уж сил не стало сдерживаться, Зина захохотала громко, на всю улицу, как только она одна умела. Ну, Машка, ну, шутница. Но царапинка после этого разговора, несмотря на его весёлое завершение, осталась. Зина перестала звонить и заходить в знакомую квартиру.

      Оказывается, это была не шутка. Похоже, и вправду в свои пятьдесят лет Машка решила продать своё крупитчатое, не очень казистое тело какому-нибудь бюргеру. И теперь сил не было глядеть, как Пашка убивается. Зина бодро предложила: «Давай стопочку налью. Успокоишься». Не дожидаясь ответа, прошла, махнув коротким подолом и сверкнув круглыми гладкими коленями у него перед носом. Ноги у Зины, несмотря на возраст, всегда высоко открыты.

      Муж у Зины непьющий, но в шкафу у неё на всякий случай стояла поллитровка хорошей водки. Пока хозяйка собирала нехитрую закуску на стол, мыла огурцы, да помидоры, вспоминала, как Пашка женился. Приехал работать в «сельхозтехнику» совсем молодым парнишкой, знакомые устроили его к Маше Камагиной, тридцатилетней разведёнке, на квартиру. Дом ей небольшой от родителей достался: кухня, комната, а за дощатой перегородкой закуток, где спала плотная, гладколицая хозяйка. Через полгода справляли свадьбу Маши и Паши. Застолье в старом доме было невесёлым, мать Пашкина, ненамного старше невесты, всё слёзы вытирала. Сына жалела. Оказывается, не зря. Сейчас Паша оставлял жене, которой сохранял верность двадцать лет, трёхкомнатную квартиру, оборудованную и отремонтированную на загляденье. Был он мастер на все руки и в свободное время без дела не сидел, да и Машка без конца его понукала.

     Выпив стопочку, как-то сразу захмелев и повеселев, без пяти минут свободный мужчина принялся рассуждать: «Я-то, конечно, устроюсь. Не пропаду. Я мужик и с руками. А она-то тенятница, путо, чего думает? Зина, веришь, нет? Начнёт готовить завтрак ― поспеет к ужину. Я и еду-то сам готовил. Ей на работу впору себя собрать». Зина согласно покачивает головой. Да-да, Машка такая, ей порассуждать, да потолковать о жизни, да попланировать. А делать она ничего не любит.

       Зато как хорошо было давным-давно, на заре туманной юности, ходить с Машкой в походы, жечь костры в весеннем, подёрнутом зеленоватой дымкой, лесу. Ах, как они тогда мечтали! О дальних озерах, горах и речках, где они непременно побывают, пройдут, посмотрят на эту необыкновенную, волнующую предстоящими открытиями планету всё замечающими, внимательными глазами. Ну, и о любви, конечно, мечтали, тоже необыкновенной. А достался Маше Паша, добрый, умелый. Но такой простой. Было от чего впасть в уныние. Раньше, в начале семейной жизни, объясняя свою холодность к мужу, Маша говорила брезгливо: «Я с ним спать не могу. У него от головы пахнет старым веником».

А Пашка, выпив вторую стопку, совсем развеселился.

       ― Сегодня ты мне, Зина, снилась, ― чуть понизив голос доверительно сообщил он.

       ― Как? ― не поняла она.

       Пашка довольно и чуть покровительственно усмехнулся:

       ― Как женщина.

       Зина с любопытством посмотрела на него:

       ― А это честно?

     Ей было и смешно, и неловко. В комнате муж Лёша пишет конспекты, учится заочно в аспирантуре. Ни за что сейчас не выйдет на кухню, скажи Пашка и более неприличное, но потом-то уж выговорит всласть. Мол, сама напросилась на сальности, позвала мужика в кухню водку распивать. И объясняй потом, что ей самой неприятны такие откровения, а позвала она Пашку из жалости. От этих мыслей жалость было совсем прошла, и Зина стала подумывать, как бы ей культурненько своего гостя выпроводить. Да тут Паша снова заговорил.

       ― Не могу я с ней больше жить. Хоть убей. Я её бояться стал ― веришь, нет? Бывает, приду с работы, сижу за столом, ем, а она усядется напротив, смотрит не мигая. Как кобра. Кусок в горле застревает. Один раз посидел так с ней, есть расхотелось, даже температура поднялась. Ну, хоть бы ругалась или ворчала. Или сказала, чего ей не нравится, ― захмелевший Пашка, простая душа, снова всхлипнул. И Зина принялась с досадой убирать бутылку со стола.

       ― Вот что друг дорогой, тебя хоть успокаивай, хоть не успокаивай ― толк один.

       Пашка попридержал её руку:

       ― Налей ещё, только тебе скажу.

     Зина наполнила до краёв стопку, снова присела на стул. Пашка, одним махом проглотив водку, задумался.

       Он молчал, и чтобы хоть как-то развеять тягостное настроение, хозяйка спросила:

       ⁠― Ты на Машке по любви женился?

       ― Не знаю, ― Пашка будто и не понимал, о чём допытывается подруга жены. Поднял на неё тоскливые глаза:

      ― Я её сразу почему-то бояться стал. А недавно она сказала, что тётка у неё была колдуньей. Тут я всё и понял…

        Со смеху помрёшь с ним. Зина сказала с неожиданным раздражением:

        ― Ты только не скажи, что в колдовство веришь.

       ― И опять я ничего не знаю. Только зачем у неё книга по белой магии всегда на столе? ― Пашка поднял на неё тоскующие глаза.

     Хоть стой, хоть падай! Как в детском саду. Зина рассердилась. Да что она, мать Тереза, во всех этих заморочках разбираться? С Пашкой простилась сухо, сказала, что в огород нужно идти, некогда зря рассиживать.

   А через несколько дней Паша отбыл к матери, и, как рассказывали, увёз с собой только старые подшитые валенки. Большего не посмел спросить. Ну, а Маша осталась дома. Одна. И, конечно, ни в какую Германию не поехала. Как она говорила сама с неловким смешком: «Не клюнуло». На её призыв не откликнулся ни один иностранный жених. В Европе тоже торговаться умеют. Да и, правда, пятидесятилетняя невеста ― товар залежалый.