К юбилею поэта

Николай ЯКУШЕВ

ДЕСЯТЫЙ ВАЛЬС

    19 декабря исполняется 105 лет со дня рождения Николая Михайловича Якушева. Время, в котором живет и творит поэт, во многом определяет его судьбу. Якушев родился в 1916-м, за год до Октябрьской революции. Революционная новь прошлась по его жизни сначала жестокими событиями гражданской войны и суровых 20-х лет, а затем тяжелым катком сталинских репрессий. Детство он вспоминает в стихах обобщенно,  конкретных деталей в них почти нет, последующие испытания заслонили детские впечатления.                 
    Поначалу всё неплохо складывалось в жизни талантливого юноши: написаны первые лирические стихи, пришла первая любовь… Но внезапно и страшно ударил по нему  пресловутый 1937-й. В лагере творчество, конечно же, не поощрялось, хоть строки рождались, да сохранились в памяти немногие. Сам поэт сказал об этом так:

                Тетрадь из случайной бумаги
                я сшил самодельной иглой.
                ……………………………….
                Я был не пророк, не оракул,
                не слышался в строчках металл,
                когда их друзьям по бараку
                вполголоса ночью читал.
                …………………………………
                Стихи из сожженной тетради
                не выдалось мне уберечь — 
                при обыске их надзиратель
                торжественно выбросил в печь.
                    «Стихи из сожженной тетради»

    В 1953 году Якушев был освобожден, в 1959-м реабилитирован. Стал печататься в газетах, а потом и в журналах. Правда, откровенные стихи о пережитом появляются лишь в конце 1950 — начале 60-х годов, когда им, безвинно пострадавшим, «с трибуны ХХ съезда объяснили», кто они есть. Мысли о чудовищной ошибке приходили и в лагере. Поэтому не случайны строки стихотворения-воспоминания, написанного в 1963 году:

                По-особенному больно нам
                было, может быть, всегда,
                что на шапке у конвойного
                наша красная звезда.

Цикл стихов, озаглавленный  «У семидесятой параллели», мог бы стать обширней, но «оттепель» закончилась быстро и то, что возможно было тогда, не поощрялось в конце 1960 —   70-х годах. Развить тему не получилось. 
    В начале 1959 года в Ярославле выходит в свет первый сборник Николая Якушева «Высокий берег», а затем еще два «Старт» (1962) и «Годовые кольца» (1964), его принимают в Союз писателей СССР. Начинается новый этап в жизни поэта,  профессиональная литературная деятельность, об этом свидетельствует переписка с коллегами о публикациях, творческих планах. Небольшой отрезок времени он учится в Москве на Высших литературных курсах.  В 1967-м издается очередная книга поэта «Стихи». 
    Этот жизненный период закончился для Николая Якушева драматично, если не сказать больше.  Московская вольница сыграла с поэтом злую шутку. В мае 1967 года Якушев участвует в работе очередного съезда СП СССР. На нем было распространено закрытое письмо А.И. Солженицына, в котором будущий эмигрант выступал против цензуры, процветающей тогда в творчестве. Якушев привез письмо в Рыбинск и поделился скандальным документом с друзьями. Такой факт не мог остаться незамеченным. Тем более, если касался человека, ранее осужденного по политической статье, пусть и реабилитированного. 
    Хорошо, что всё в начале 1970-х закончилось более-менее благополучно, хотя с работы он был уволен и долго не мог устроиться на другую. Литературная деятельность значительно осложнилась. Связи с Москвой оборвались, столичные друзья постарались отстраниться, опасаясь последствий. Но к поэту всегда тянулись молодые, начинающие литераторы, он принимал постоянное участие в работе ЛИТО при редакции городской газеты. Эти годы жизни Николай Михайлович достаточно подробно описал в дневниках, впервые опубликованных в книге «Жил-был я» («Рыбинское подворье», 1994). 
    Материальные трудности несколько сгладило устройство на работу редактором рыбинского кинопроката и выход в 1973 году книги «Вторая половина дня». Тяжелее было отторжение от большой литературы. Переживания, перенесенные поэтом, сказались на его здоровье. К 60-летию в Ярославле вышла очередная книга Николая Якушева «Курганы», но в ней опубликованы, в основном, стихи, написанные ранее. 
    Уже после смерти поэта, в 1983 году, Верхне-Волжское издательство выпустило небольшой сборник его стихов «Лирика» (1985). Советско-болгарский журнал «Дружба» опубликовал повесть о детстве «В конце двенадцатого лета». В 1994-м в издательстве «Рыбинское подворье» вышла уже упоминаемая, наиболее значимая книга Якушева «Жил-был я», в которую вошли не только стихи, но и дневники,  после прочтения  которых, стало понятно, насколько сильным и глубоким был этот изломанный жизнью человек. Ко многому он относился в своих непечатных тогда творениях с грустноватым юмором:

                Уже коммунизма сверкающий берег
                встает перед взором, на светлой волне,
                поскольку процесс отмирания денег
                в кармане моем завершился вполне.      

         
    Николай Якушев в 1950 — 80-х годах, по сути, создал современную рыбинскую поэзию, подняв ее на достаточную высоту, способствовал появлению целого ряда талантливых литераторов. О личности и творчестве Николая Михайловича сказано много в газетных и журнальных публикациях, изданной в ярославском издательстве «Нюанс» книге «…попробуй выстоять в тени. Дневники. Переписка. Воспоминания» (2006). К 100-летию поэта рыбинское издательство «Медиарост» выпустило наиболее полное собрание его стихов с большим предисловием. Ознакомиться с материалами, касающимися биографии и творчества Якушева, может каждый. Его поэзия жива, и, наверно, долгие годы будет востребована читателями. 

                                            Сергей Хомутов, член Союза 
                                            писателей России

 *   *   *
Я плохо верю в дружбу тех,
кто от удач ослеп,
кому легко дается смех
и достается хлеб. 

Я не могу поверить в вас,
без скидок и всерьез,
кто не хлебнул, хотя бы раз,
горячего до слез.

Кто не изведал никогда
аврала жаркий пот,
когда нежданная беда
в обрезок рельса бьет.

Кто не слыхал металла хруст,
промерзшего насквозь,
кому носить тяжелый груз
ни разу не пришлось.

И, кончив день, как трудный бой,
не раздеваясь, лечь,
чтоб даже ночью снилась боль
уставших за день плеч.

Надежной дружбой дорожа,
я крепко верю в тех,
чья раскрывается душа
от добрых слов «на всех».

На всех — костер,
на всех — вода
и ужин, пусть он скуп…
Окурок друга никогда
Не обжигает губ.

Пусть ветер бьет, и крутит снег
свирепых декабрей,
сквозь них прошедший человек —
правдивей и добрей.

*   *   *
Мальчик,
играющий разноцветными раковинами
на берегу Великого океана,
Узник,
ожидающий без всякой вины
приговора сурового тирана,
Юноша,
впервые окрыленный любовью,
Неудачник,
счастливый только во сне,
Музыкант,
заплативший строю болью
за сладкую отраву элегии Масснэ,
Схоласт,
извлекающий из древних фолиантов
Пыльные истины о судьбах мира,
Пьяница,
пропивающий остатки таланта
за грязною стойкой вонючего трактира,
маленький Каменщик 
великой стройки,
Отшельник,
презирающий шум бытия,
Несчастный,
умирающий на тюремной койке…
Как странно,
что всё это — Я.

*   *   *
Хорошо, что потеряна жизнь, а не совесть. 
Что годов несосчитанных шаткая лесенка? 
В ней, быть может, десяток счастливых часов есть,
да случайно пропетая песенка.

Да пустая печаль от смешного пророчества, 
что умру, — и останется песнь недопетая, 
да тобой потревоженный мрак одиночества. 
Что же, в жизни, наверно, достаточно этого.

И еще остаются страницы раскрытого
в недочитанных строчках застывшего Тютчева, 
сувенирная ценность платочка забытого — 
это всё, что осталось от самого лучшего.

ДЕСЯТЫЙ ВАЛЬС

                  Евг. Колесниковой

На самом утре 
жизненных дорог
шли облака
с цветистыми краями.
Шопеновского вальса ветерок
летел по легким
клавишам рояля.
Смешно,
что я полжизни берегу
тебя такой,
как в первый день потери.
Что жизнь прошла — 
поверить я могу,
что ты прошла — 
я не могу поверить.
Пока я жив,
ты будешь всё такой — 
немеркнущей,
единственной в природе — 
с застывшею на клавишах рукой,
с тоскою нерассказанных мелодий.
И до конца моих земных дорог,
богатых болью,
дружбой, именами,
шопеновского вальса ветерок
пусть кружит пыль
моих воспоминаний.

*   *   *
Не знаю, сколько ты ждала,
а может, не ждала нисколько. 
Но ты единственной была,
одна была, одна лишь только.

Но время — страшная беда — 
она свинцом на сердце ляжет, 
и если скажет: навсегда,
то навсегда об этом скажет.

Листались горькие года,
летели яростно навстречу,
а ты исчезла навсегда,
я никогда тебя не встречу.

И не осталось и следа —
одна тоска, одна лишь мука.
Ты понимаешь:
никогда!
Какая долгая разлука!

*   *   * 
В старом русском городе
ветрено и гулко,
над заставой
медленно догорает день.
На углу знакомого
с детства переулка
белую и розовую
продают сирень.

Мне ее не нужно —
вот какое дело.
Мне за поворотами
юность не видна.
Будто два десятка
жизней пролетело,
а всего-то-навсего
прошла одна.

Я не должен прошлому
ни слезы,  ни вздоха,
не обязан прошлому
тем, что впереди.
Если почему-нибудь
станет очень плохо,
я шепну тихонько:
— Слышишь, приходи…

В старом русском городе
наступает вечер,
тени за прохожими
увязались вслед.
По дорожке сквера
мне шагнёт навстречу
человек, которому
восемнадцать лет.

ОДА ПОДЛЕЦАМ
Меня не обошли вы стороною,
хотя удельный вес мой невелик.
Как вам легко расправиться со мною,
лихие собиратели улик.
По закоулкам жизненных тропинок,
старательно вынюхивая след,
из полуправды собранных крупинок
умело создаете мой портрет:

«Он ко спиртному издавна привержен,
легко умеет наживать врагов,
он на язык бывает невоздержан,
всю жизнь не вылезает из долгов.
По городу ночами бродит часто,
оправдываясь тем, что он поэт.
Он не умеет уважать начальство,
чем подрывает их авторитет.

Считаться с общим мнением не может,
упрямо не желает жить как все...»
Всё это, правда, на меня похоже,
и можно смело заносить в досье.
И всё дотошно, хитро и упрямо
в сужденьях этих, скользких, как ужи.
Так что в них есть, когда в них нет ни грамма
ни чистой правды, ни открытой лжи?

Случалось, что я брел по бездорожью,
не понимая в жизни ни черта.
Но, знаете, меж правдою и ложью
всегда гнездо свивает клевета.
Она людское расторгает братство,
запутав все начала и концы.
Вы помогли мне в жизни разобраться,
спасибо вам за это, подлецы!

В БОЛЬНИЦЕ
Бессонное, залежанное ложе,
бел потолок, нависший над тобой.
Как ночь прожить, 
когда уснуть не можешь,
и даже мысли причиняют боль?

А за окном февральские метели,
холодных хлопьев перелетный хлам.
Тревожные,
пугающие тени
в палате притаились по углам.

Когда же, наконец, наступит утро?
Час полночи 
колодезно глубок.
Земная ось поскрипывает нудно,
разматывая времени клубок.

Глухая ночь, без сна и без событий.
Как будто так вот
пролежал века.
Куда перемотались эти нити
с бессмысленного времени клубка?

Звучит сверчка назойливого зуммер,
переплелисьс тягучей явью бредь.
Как, в сущности, легко
тому, кто умер,
в сравненьи с тем, кто должен умереть.

*   *   *
В то место, откуда ты родом,
когда доживешь до седин,
вернись, и с родною природой
останься один на один.

Осенняя дышит прохлада.
Развертывай свиток потерь,
задумайся, что тебе надо
и что тебе делать теперь?

Под шорох березовой рощи
на пень обомшелый присесть — 
и жизнь тебе кажется проще,
и сам ты моложе, чем есть.

И в эту минуту покоя
Забытый откроется след,
припомнится что-то такое,
чему и названия нет.

И мамина песнь про лучину,
и месяц, стучащий в стекло,
и всё, что с тобою случилось,
и всё, что случиться должно.