Дмитрий ВОРОНИН
п. Тишино, Калининградская область

ВОРЫ

     Геннадий Михайлович Авилов привечал гостя. 
  Ещё вчерашним вечером, когда огромный красный диск холодного мартовского солнца только-только скрылся за горизонтом, у новосельцевского подворья заплясал свет автомобильных фар. 
     — Кого ж на ночь-то глядя к нам занесло? — стоя на крыльце, тревожно вглядывался в другой край Филипповки Авилов. — Никак воры к Сане за поживой наехали. Вот ведь нехристи, совсем уж без страха живут, почти  в открытую  безобразничают. Спугнуть бы как, — и Геннадий Михайлович протянул руку к выключателю.
     Через мгновение его сторона деревни ярко высветилась множеством мощных ламп, развешанных тут и там вокруг авиловского участка. А ещё через минуту в кармане рабочей куртки, второпях наброшенной на плечи, зазвонил мобильник.
     — Ген, ты дома?
     — Саня, ты, что ли?
     — Я, Ген, я. Вот приехал кое-чего забрать для дела, а тут, понимаешь, света в хате нет, и наладить не могу, в темноте не понять, в чём причина. Ничего, если до тебя доскочу? Хоть руку пожать.
    — Так это, ещё спрашиваешь! Конечно, давай заезжай, — обрадовался нежданному гостю Геннадий Михайлович. — Только, это, осторожней дамбой смотри, тут у нас бобры безобразят, в нижнем пруду хатку сподобили, а может, и не одну. Есть там среди них один, видал его пару раз, зверюгу, варнак варнаком. Так, паскуда, дамбу пробил точняк посерёдке, что вода наполовину из пруда сошла. Там земля ползёт, поостерегись гнать-то, помаленечку езжай, с оглядкой, а то, не ровён час, скувыркнёшься в откос.
     — Хорошо, Ген, учту. Сейчас и подъеду.
   Ну а уж Геннадий Михайлович гостя не упустил, сосватал у себя ночевать. Саша Новосельцев гость завсегда желанный, с почтением человек, и слушатель на Генины байки, каких ещё поискать. Да и гармонист забойный. Как растянет свою двухрядку да песню родную, добрую, русскую  запоёт, слеза сама накатывает. Геннадий Михайлович слёз таких не стыдится, поёт песню, плачет и смеётся потом — как хорошо-то душу отмыл!
    И в этот раз Александр в самый раз в Филипповке оказался. Авилов-то уже совсем закис было, почти всю зиму проведя в одиночестве в деревне. Ну, бабка Марина не в счёт. Что с неё, сидит в дому у себя, на улицу нос не высовывает. Только разве когда в морозный солнечный денёк выйдет во двор поправить что-нибудь. Где штакетину набьёт, где снег чуток отгребёт с порога, на большее и сил-то нету. А поговорить с ней надумаешь, всё без толку, молчит да хмурится. Геннадий Михайлович, конечно, ей в зиму помощник первый и снег раскидать, и калитку, сорванную ветром,  приладить. Когда дров принесёт, печку растопит, это если бабка Марина болеть налаживается. Тут и за лекарством на центральную усадьбу к фельдшеру, а то и за самим фельдшером на своей «Ниве» мотаться приходится. А так Филипповка пуста. Народ только в лето деревню заполняет. Ну что с него возьмёшь, одно слово — дачники.
   Саша Новосельцев тоже из чудных. Приедет к себе по весне, грядку вскопает, навтыкает туда лук-чеснок, а летом ходит, любуется, руки от удовольствия потирает.
   — Ген, смотри, какой у меня урожай-то нынче наметился, — хвастает Авилову наливающимися луковицами знатный огородник.
    — Да уж, — подыгрывает ему Геннадий Михайлович, — как раз по одной на каждый месяц. До следующей весны точно хватит. Проживёшь.
     А по правде-то Новосельцеву недосуг землёй заниматься. Он всё больше пишет чего-то днями напролёт, а то и ночами свет в окошке подолгу горит.
  И остальные дачники такие же. Одни песни поют-перепевают, другие картины рисуют. Вот Николай Климов, к примеру,  спозаранку уже на крыльце. Ноги дальше не ходят, так он сядет на свой табурет и давай Филипповку срисовывать. И так он её родимую выписывает, что любо-дорого. А Андрей Непряхин, тот всё по полям да перелескам бегает. У него-то с ногами полный порядок, вот и гоняет, как чумной. То в одном месте с кисточками да красками возникнет, то в другом объявится.
     А некоторые на гармони играют, но всё больше на гитарах. 
     Короче, летом в Филипповке весело, и ежу понятно, а вот зимой… И в особенности к апрелю, когда снег плывёт, а поля от льда отходят. По дорогам в это время ни пройти ни проехать, и в деревне потому полный «гитлер капут» наступает.
     Вот Новосельцев в такой момент и рискнул.
   — Я уже было подумал, что воры пожаловали, в такое время больше некому, — улыбался гостю Геннадий Михайлович, разливая по стопкам привезённую Новосельцевым водку.
     — А что, наезжают, Ген?
     — А то. По раз пять-шесть на месяц.
     — Что-то часто больно, Ген?
   — Почто часто-то, не часто вовсе. Нормально. Сам посуди. Вокруг Филипповки сколько полуброшенных деревень? Давай считать. Сосновка –  раз, Ольховка — два, Речка — три, Конюховка — четыре, Пятихатовка — пять, Румяшино — шесть. Вот тебе с каждой в месяц по разу и объезд как на смотрины.
     — Так неужто в каждой деревне воры живут?
    — Ну так что ж, живут, как не жить. Колхозов нынче нет, хозяйства — где как, да и берут только тверёзых, что к делу приучены. А молодёжи что, коль ни специальности, ни работы? Вот только и воровать. Вот оне и воруют. У себя в деревне да у соседей. А у нас в Филипповке уж само собой. Пусто же зимой, сам знаешь, нет никого. А в начале-то весны так и вовсе им благодать, и милиция не рискнёт в такую-то кашу-малашу.
    — И не страшно тебе, Ген?
   — Так чего не страшно, страшно порой. Но Бог милует. Ныне под Новый год наехали на двух машинах уже к вечеру. Вышел к калитке, а оне на меня: «Ну что, старый, деньги маешь, пенсию получил?» — «После праздников обещали, сынки», — отвечаю. «Брешешь, старый, — и по матерному на меня. — Кто там у тебя ещё, может, у них что есть?». А у меня на тот момент во дворе две машины стояло – «Нива» моя верная да женин «Мерс» лупоглазый, сломался перед её отъездом. Я Верку-то на своей вывез, а ейную машину потом откантовать решили, с оказией. Вот этот-то мерс и помог. Вижу, сомневаются оне что-то, ну как бы с опаской поглядывают на тачку забугорную. Я и сообрази: «В дому, — говорю, — прокурорские в гости за мёдом заехали, счас спрошу, есть ли при них для вас гроши какие». Такое сказанул и в сени-шмыг. А у самого душа в пятки. Счас как за мной ломанутся, а у меня нет никого. Вот уж будет тогда, мама не горюй. Я хоть и крупной мужик, сам знаешь, — показал свои пудовые кулачищи Новосельцеву Геннадий Михайлович, — но всё ж их-то аж семеро. Топор в руки взял, он у меня вон за той дверью завсегда  стоит, и жду. Через минуту-другую с улицы моторы затарахтели, а потом смолкать стали издали. Храбрости набрался, вышел на порог, а их и след простыл. Только на взгорке, что на Конюховку выходит, свет от фар мелькнул.
    — Да уж, Ген, — прищёлкнул языком Новосельцев, — выкрутился ты. Спугнул их знатно, сообразил. Потом-то не приезжали?
     — Кто их знает. Может, и приезжали, но к моему дому не лазали.
    — Получается, Ген, что не так уж сильно и тревожат вас тут эти воры, всё больше, видать, по пустым дворам шарятся. Так?
    — Так-то так, Сань, эти-то особо не достают — воруют, что плохо лежит да что не шибко дорогое, зато уж другие — о-го-го как! 
     — Это ж кто ещё? 
     — О-о, Сань, тут целая напасть приключилась. Приселился к нам Чубайс- лихоимец со своей бандой, будь оне неладны, и разоряет тут всё кругом.
     — К-х, к-х!  —  закашлялся Новосельцев, поперхнувшись куском тушёнки.
     — Ну да, — постучал Новосельцева по спине Геннадий Михайлович, —  бобёр-варнак, про которого я давеча сказывал, со всей своей семейкой. Здоровый, гад, мордатый.
     — А что Чубайсом-то ты его прозвал? 
    — Так как же не Чубайс? Именно Чубайс, больше никак. Наглый такой же, как тот, всамделишный, и варнак, каких поискать ещё. Разбойник натуральный. Ты вот, Сань, завтра с утречка-то прогуляйся по деревне, некоторых мест-то и не узнаешь. Вокруг прудков наших пройдись, полюбуйся, что натворил, супостат, — раскраснелся от возмущения Геннадий Михайлович. — Воду с одного пруда уже наполовину спустил, где ты сегодня проезжал. Рыбы сколько из-за этого сгубил, выморил. А деревьев сколько сничтожил для своих запруд да хаток! Сплошной бурелом.
     — И потому Чубайсом ты его?
   — Ну а как? Смотри, Сань, вот тебе пересчёт, — стал загибать пальцы Геннадий Михайлович. — Тот Чубайс страну обмишурил своими ваучерами? Обмишурил. Хозяйство, что отцы, деды своим потом и кровью создали, пустил в распыл? Пустил. И наш Чубайс таков же. Мы тут эти пруды всей деревней копали, выстраивали, чтоб и вода для колхоза была, и рыба на столе, и отдых с устатку. Не один год трудились, пока всё до ума довели. А этот лихоманец пришёл и в одну осень почти половину нашего труда сгубил. Это как? Мы сад кругом прудков садили, растили, а он со своей бандой тепереча всё кромсает, увечит. Ну как тот, настоящий, точная копия. Всё народное под себя подгребли и губят. Ломают ради своих прибылей, ради хаток-дворцов да утех-веселух. Да и в отношении простого люда… Смотри. Вот помнишь, когда всё в тран-тарары покатилось, сколько народу сгинуло? Тысячи тысяч, небось. Кто с пьянства да зелья  всякого, кто от безнадёги, кто от нервов да болезней, а кто и от голода-холода. И у нас тут та ж картина. Наш-то Чубайс сколь рыбы сгубил! Знаешь, какой тут замор был по осени из-за упадка воды? Воняло с недели две на всю деревню, пока птицы да зверьё всякое всю эту гниль не прибрали. Так что верное у нашего варнака имя, самое то.
     — А изловить пытались?
    — Ну а как же! И капканы ставили, и ловушки, и в засаде с ружьём Иван Макуихин сидел, я его специально вызвонил. Уж он-то по бобрам спец спецом, а и ему не совладать с Чубайсом оказалось. Только молодых изловили двоих, а Чубайса так и не взяли. Хитёр варнак. И злой! Опасный, чёрт. Так он ещё и по подворьям повадился, то ли в отместку, то ли куражится. У кого яблоню-грушу сгубит, у кого к припасам приступится. Глаза завидущие; мало ему прудов, всю деревню подавай, хозяином тут себя выставляет. Ну ничего, я его всё равно подловлю! Не место Чубайсам на нашей земле.
     — Ишь ты, как всё подвёл, — восхищённо присвистнул Новосельцев.
    — А как, Сань? Эти ж воры всем ворам воры. Страшнее-то их и нет никого. Супостаты-разорители. Простой-то вор скрадёт что, урон-то на день-другой. Через неделю или месяц, глядишь, и выправится. А этот, ты вот посмотришь, нагадил так, что и годы пройдут — не наладишь.
     — Ты это про кого?
     — Да про бобра своего, Чубайса.
     — Гляди-ка, Ген, — рассмеялся Новосельцев, — он у тебя уже и свой.
     — Ну а то ж, — улыбнулся в ответ Геннадий Михайлович, — чей же ещё. Свой, варнак, свой. Это тот, что в столицах, может, американский, а наш свой, не забугорный. Вот только как его извести, погубителя, пока придумать не могу.
     — А ничего, Ген, не переживай шибко. Скоро лето, в Филипповку со всех сторон ребята наши съедутся, вот тогда всё и решим. Найдём на твоего Чубайса управу всем обществом.
     — Вот и хорошо, Сань, вот и хорошо,  — разлил по стопкам остатки водки Геннадий Михайлович, — всем миром-то мы его точно прищучим! Против мира-то он пшик один, не извернётся. Вот так бы и в стране, всем миром-то, а, Сань? Глядишь, и извели бы супостатов-лихоимцев под корень. Вот бы так-то! За это и по стопарику не стрёмно!
    Наутро проснувшись и позавтракав доброй яичней с сальцем, Новосельцев начал разговор о поездке в Румяшино на усадьбу известного писателя, как вдруг  неожиданно перевёл тему.
    — Ген, или мне показалось, будто проехал кто за окном?
    — Не, Сань, не показалось, жигулёк проскочил.
    — Жигулёк? — удивился Новосельцев. — А какой модели, Ген?
    — Да вроде «пятёрочка».
    — Это по такой-то дороге? Герои, видать!
    — Да какие герои, Сань, — досадливо отмахнулся Геннадий Михайлович, — воры это обыкновенные.
    — Да ты что, откуда знаешь?
    — Знаю. Кому ещё тут надобно в такую пору. Я уж все их тачки давно вычислил.
    — Так, может, в полицию сразу отзвонить?
    — Да ну их! Нет смысла, Саня. Воры-то наши машины срисовали. Знают, деревня не пустая, лазать не будут. Уехали уже. А полиция… Так пока всколыхнутся, а то и вовсе не пошевелятся. Им эти ребята без интересу, что с них взять. Они ж и тащут-то рухлядь всякую на пару сотен рублей, чтобы на бензин да на выпивку хватило, хороших-то вещей на зиму почти никто не оставляет. Ты ж не оставляешь?
     — Нет.
     — Вот. А полиция только за теми гоняет, кто разбойничает да ворует по-крупному.
     — Ген, если они только мелочь всякую воруют, то откуда у них машины?
     — Чего ты, Саня, не машины, название одно! Так купили за копейки у пенсионеров каких, да и добивают их окончательно по нашим бездорогам.
  Через час «Нива-Шевроле» Александра Новосельцева вместе с Геннадием Михайловичем выехала из Филипповки в сторону Румяшино.  Машина шла полем, изредка заезжая в берёзовую лесополосу. Новосельцев выбирал участки, что не успели раскиснуть под весенним солнцем, и в то же время старался не заехать в сугробы, наметённые за зиму. «Ниву» постоянно бросало из стороны в сторону, и не мудрено – передвигаться приходилось то по прошлогодней пахоте, то по валежнику, скопившемуся у опушек и лесополос. Но Новосельцев мастерски вёл свой внедорожник. И вот когда до трассы оставалось километра два-три,  путники одновременно увидели бордовый жигулёнок, плотно засевший в расплывшемся чернозёме по самое брюхо. Вокруг него бестолково суетились два молодых парня, уже сильно извозившихся в грязи.
     — Во влипли, так влипли. Намертво! Без буксира тут ну никак. Помочь надо бы, — повернулся к водителю Геннадий Михайлович. – Давай, Сань, заворачивай.
     «Нива» сбавила обороты и на тихом ходу осторожно подъехала к застрявшему старенькому жигулёнку.
    — Чего, парни, завязли, гляжу, вы основательно. Это ж как вам в голову пришло в самую низину заехать, да ещё на такой машине? — обошёл жигулёнок Геннадий Михайлович.
     — Да, понимаешь, батя, — обрадовались возможной помощи парни, — мы вроде и не гнали чтоб очень, но вон там, на взгорке, откуда вы подъехали, нас повело. Может, близко к краю подались, ну, и прямо на эту проталину вынесло. А нам нет чтобы тут же движок заглушить да лесин от полосы под колёса натаскать, так мы в обрат ещё и по газам. Ну вот, и полный аншлаг в итоге. Теперь таскай не таскай, один чёрт не поможет. Может, вы подсобите, а, отцы? Подтолкнёте чуток машинку.
     — Не, сынки, — покачал головой Геннадий Михайлович, — толкать не станем. Вон мы в каких одеждах, по делу важному едем. А вас толкни –  назад возвертайся, мойся, переодевайся. Времени нету и желания.
     — И что нам теперь? — сникли парни.
     — Как что? Трос доставайте, на подцепе спробуем.
     — Ох, точняк, батя, — засмеялся один из парней и повернулся к товарищу. — Колян, давай верёвку.
     Колян открыл багажник и, с минуту погромыхав в нём, растерянно произнёс:
     — А нету.
     — Верёвки нету? — удивлённо уставился на него напарник. —  Колян, я ж тебе ещё с вечера заказал приготовить. Припух совсем?
    — Отвали, Андрюха, не накатывай! Я что, обо всём помнить должен? Это приготовь, то положи. Я тебе лох, что ли? Сам бы и налаживался, если такой умный. А то привык — Колян это, Колян то! 
   — Я так понимаю, нету троса, сынки, — насмешливо прищурился Геннадий Михайлович. — Что ж вы этак ездите по бездорогам и буксира не имеете? Эх, молодёжь, учить вас некому. Сань, доставай уж свой, чего теперь.
     Новосельцев виновато развёл руками.
     —  Ген, так и у меня нет.
    — Сань, да как же так, а? Я тут этих охламонов костерю, а ты тоже без башки ездишь!
     — А мне на Ниве-то трос зачем? Я и так вылезу.
     — И как теперь-то? — загрустили парни.
     — Ну как, как, — сдвинул на лоб шапку-ушанку Геннадий Михайлович, — а никак.  Сидите тут да и кукуйте пока что, нас ждите. Мы счас до деревни проскочим – тракториста какого кликнем, к вам подошлём. А не будет трактора, так трос найдём и сами приедем. Только дела свои ещё сделаем. А не хотите ждать, тогда сами дотопайте до жилья, тут километра полтора до первой хаты будет, рядом почти.
    — Не, бать, спасибо, мы подождём, — смахнул ком грязи с капота жигулёнка Андрюха, ⁠— вам скорее дадут, а нас могут и подальше куда отправить.
     — Ну, тогда ожидайте, — закрыл за собой дверцу «Нивы» Геннадий Михайлович.
    — Вы уж, отцы, про нас не забудьте там в суете, а то замёрзнем, как французы под Бородино, — донеслось вслед удаляющейся машине.
     — Слыхал, Ген, замёрзшие французы под Бородино! — чертыхнулся Новосельцев. – Историки, итить их, чему в школе только учились!
   — А может, и не учились, Сань, в школе-то. По ним видать, что на девяностые учиться-то выпало, а кто там на них внимание-то обращал. В других местах их уму-разуму учили, другую науку в головы им втолковывали.
     — Так получается, что парни-то эти, те воры, которые мимо нас поутру проскочили? 
    — Ну, а кто ж ещё?  Да и узнал я этого, которого Андрюхой звать. Он нынешней зимой несколько раз крутился по деревне, видал его.
    — Так, может, того, Ген, ну их! Что, мы им обязаны, что ли? Сам говоришь, что воры, так и чего помогать.
    — А воры что, не люди, что ли? Э, нет, Саня, надо помочь. А как же?
     — Ген, так ты им поможешь, а они опять тебя за шкирятник?
    — Не-е, Сань, не станут, у них тоже совесть своя имеется! Это ж не Чубайс какой, что вовсе без совести. У нормальных воров её никто не отменял. Да и что мы, не русские с тобой, что ли, а, Сань?
     — Русские, Ген, конечно, русские!
     — Вот то-то и оно, Сань, что русские. А какой же русский-то в беде человека оставит? Да ещё и своего же, такого же русского. Не по-русски будет! Так что поехали по-быстрому дела делать. А то ещё и вправду наши воры замёрзнут, к вечеру-то морозец студёным обещали.

СИЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ    

    Куприян все-таки дожил до пенсии. Дожить-то дожил, но не пережил. В тот же день напился с друзьями на радостях, что закончились трудовые мучения, до дома кое-как доволокся, на второй этаж почти поднялся, да на предпоследней  ступеньке споткнулся и кубарем скатился вниз. Там и остался лежать до утра. Утром соседка с первого этажа скотину собралась убирать, вышла в коридор и наткнулась на Куприяна, лежащего почти у самой её двери.
    — Купрей, чего развалился у самого порога, ни пройти ни проехать, — слегка пнула сапогом соседа Антонина. — С утра уже нализался, как свинья.
    В ответ Куприян только что-то невнятно прохрипел.
    — Что, что? — не расслышав, нагнулась над ним соседка и тут же резко отпрянула назад, разглядев синюшное лицо с запекшейся на лбу кровью. — Да ты чего, Купрей, ты чего? — испуганно прошептала Антонина, пятясь от скрюченного на полу соседа. — Плохо тебе, чего ли?
    Наткнувшись спиной на собственную дверь, Антонина резко развернулась, рывком отворила её и прокричала вглубь квартиры:
    — Федула, вставай, подь сюды твоему дружку Купрею совсем курдык, синий весь у нашего порога ляжит и еле дышит, кровью по всей башке присох!
    — Ох-ма, чё орать-то, я чё, врач, чё ли? — раздался недовольный голос.
    — Врач не врач, а поди посмотри чего с им, я боюсь, — отодвинулась от двери     Антонина, давая возможность мужу подойти к скрюченному соседу.
    — Купрей, дружбан, ты чего? — склонился над бедолагой Федор.
    — М-м-м, — промычал что-то в ответ Куприян.
    — Купрей, не понял, плохо тебе? Повтори, — осторожно тронул за плечо друга Федор.
    — А то не видишь, что плохо! — прикрикнула на супруга Антонина, придя в себя от потрясения.
    — Да, заткнись ты, — цыкнул на жену Федор. — Без тебя разберемся. Пойди, поднимися лучше к Любке, скажи ей, что с мужиком ейным плохо, пусть спустится.
Боязливо обойдя соседа стороной, Антонина стала подниматься на второй этаж.
    — Купрей, давай я тебя подниму, — попробовал оторвать друга от пола Федор, схватив его подмышки.
    — Хр-р-р, — захрипел Куприян, вытаращив глаза. И тут же из уголка его рта потекла кровь.
    — Вот, чёрт, — испугался Федор и уложил Куприяна обратно на пол. — Чего это с тобой?
    — Хр-р-р.
    На втором этаже громко хлопнула дверь, и раздался визгливый голос Любки:
    — Ну и где этот алкаш?
    — Я ж говорила, внизу лежит, синий весь, — ответила Антонина.
    — Синий? Потому что законченный алкан, — грузно спустилась вниз Любка и сходу с силой пнула лежащего мужа. — Вставай, падло, хватит народ баламутить!
    — Хр-р-р.
    — Ты, чё, дура, ему ж плохо. Глянь, кровь горлом идет, — оттолкнул Куприянову жену Федор.
    — Плохо ему! — скривила рябое лицо Любка. — Пить без меня не надо было, тогда б и плохо не было, а так боженька наказывает. Не фиг супругу законную динамить.
    — Ну, это, вы отношенки-то свои потом завыясняете, — отодвинул Любку рукой подальше от мужа Федор. — А сейчас врачей вызывать надоть и за фельдшерицей сбегать. Давайте-ка, бабоньки, мухой, одна нога там, другая здесь, а я пока с Купреем побуду.
    Через минут двадцать подошла фельдшер, посмотрела на Куприяна, достала мобильник и вызвала «скорую». Приехавшая «скорая» увезла мужика в больницу, где он и умер на следующий день.
    Узнав о смерти мужа, Любка тут же отправилась в сельскую администрацию.
    — Кать, горе у меня нынче, — притворно захныкала Куприяниха, войдя в кабинет главы поселения, — Купрей помер.
    — Слышала, — отложила в сторону деловые бумаги Екатерина Матвеевна и сочувственно посмотрела на Любку, растиравшую кончиком черного платка сухие глаза, — соболезную. Что делать собираешься?
    — А что делать, хоронить. Вот за деньгами к тебе пришла, поминки надо устраивать, туды-сюды, расходы одне. Я уж посчитала — только водки ящика три-четыре надобно, а закуски так и того больше. А еще гроб, могилку копать, да мало ли… Так что тысяч десять давай, не меньше.
    Сочувственное выражение на худом лице Екатерины Матвеевны сменилось удивлением.
    — Ты, Любка, что-то путаешь. У нас тут не собес и не благотворительная организация. Помочь поможем, транспорт там — Куприяна из морга привезти, да на похороны, ну, венок  от поселка, а на водку и на прочее сама изыскивай, у меня на это деньги не заложены.
    — Да ты чё, Кать, как не заложены? — покрылась красными пятнами Любка. — А где ж я возьму, у меня отродясь таких денег не бывало. Кать, ты чё?
    — Кто ж виноват, копить надо было, а не пьянствовать всю жизнь, — строго оборвала Любкин визг Екатерина Матвеевна. — Работать надо было, а ты только и знала, что гулять и веселиться. Поезжай в собес, оформи бумаги о смерти на Куприяна, они тебе выделят тысячу-другую, на гроб хватит.
    — Да на какой гроб?! — наливаясь злобой, заорала Любка. —  Мне на поминки денег нет, а ты про гроб!
    — Ну, про поминки с водкой ты забудь, киселя с кутьей людям подашь, — стукнула по столу кулаком  Екатерина Матвеевна.
    — Да ты чё, дура?! — визгливо завопила вдова. — Ты чё, издеваешься? Какой кисель, какая кутья, чё обо мне народ подумает?
    — Ну, вот что, голубушка, — нахмурившись, поднялась из-за стола глава сельсовета, — иди-ка ты отсюда, пока я не передумала с транспортом. И мой тебе добрый совет — поезжай в район, в собес, пока рабочий день не кончился. А людям про тебя думать нечего, они о тебе и так всё знают.
    — И на что я поеду? — сбавив тон, захныкала Любка. — У меня ни рубля нет.
    — Что, вообще нет?
    — Откуда, я ж не работаю, а этот даже пенсию первую не получил.
    Екатерина Матвеевна укоризненно покачала головой, достала из своей сумочки кошелек и протянула Любке триста рублей.
    — На. На дорогу туда и обратно, хватит вполне.
    — Ой, Катюш, спасибочки, — тут же просияла заискивающей улыбкой Любка.     — Ты настоящая баба. Душевная. Всегда буду за тебя голосовать.
    — Иди, иди уже, — отмахнулась от неё Екатерина Матвеевна.
    Вечером из Куприяновой квартиры раздавались пьяные голоса.
    — Почему так несправедливо на свете, а? Я тебя спрашиваю! — стучала кулаком по столу Любка, обращаясь к уже совсем охмелевшей соседке Антонине и её мужу Фёдору. — Вот подох мой и меня одну оставил. Это что, правильно? Не прощу ему!
    — Да-к надо было и тебя с собою Купрею забрать? — пьяненько оскалился Фёдор, расстегивая ворот полинявшей рубахи.
    — Ты чё, придурок? — вылупилась на него вдова. — Я про то, на что жить мне до пенсии еще три года.
    — Да-к делай чегой-то нибудь, — Фёдор разлил по стаканам остатки самогона.
    — Чего делай, чего делай? Больная вся, ноги не ходят, руки не шевелятся. Вот выпью, так ещё ничего, а как трезвая, хоть вой.
    — Ну, может, пенсию по потере кормильца запишут, ты к Катьке-то сходи завтра, узнай, не откладывай, — хитро сощурил глаза сосед и опрокинул в себя содержимое стакана.
    — А что, есть такая? — оживилась Любка.
    — А то! — важно подтвердил Фёдор. — Хоронить Купрея когда будешь?
    — Вот завтра у Катьки пенсию за кормильца получу, тогда и буду.
    — Ну, ладно, бувай, что ли, как нужен буду — позовешь, — Фёдор поднял свою жену с табуретки и, шатаясь, повел её к двери.
    С утра Любка нетерпеливо топталась у сельсовета.
    — Ну, оформила бумаги, деньги получила? Когда за Куприяном машину посылать? — подошла к двери Екатерина Матвеевна.
    — Ты, Кать, мне зубы не заговаривай, ты мне пенсию на потерю кормильца выпиши, тогда и поедем.
    — Подожди-подожди, — опешила Екатерина Матвеевна, — что-то я не пойму, какую пенсию, какого кормильца? Ты вчера в районе была, в собес ходила?
    — На кой мне твой собес? — завизжала вдова. — Что мне там сдалось? Из-за тысячи унижаться? Не ездила я туда и не поеду. Да ты мне на мозги не капай, а лучше пенсию выписывай на Купрея, на мою поддержку.
    — Как денег нет? — ахнула Екатерина Матвеевна. — Я ж тебе дала вчера триста рублей.
    — Фу ты, ну ты, триста рублей, — сплюнула на землю Любка, — тоже мне деньги! 
    — Постой-постой, так ты их пропила?! — дошло до Екатерины Матвеевны.
    — Не пропила, а помянула Купрея с соседями. А что, нельзя? — нагло подбоченилась Любка. — Или копеек своих пожалела? Подачкой откупиться решила?
    — Пожалела, вот теперь точно пожалела. Ну да ладно — впредь наука.
    — Так как насчет пенсии?
    — Совсем у тебя от сивухи мозги брякнулись, — укоризненно покачала головой Екатерина Матвеевна. — Ты что, дитё несовершеннолетнее? Это им такие пенсии назначаются, да и то не мной.
    — А кем? 
    — Да какая разница кем, тебе все равно не светит. Ты лучше скажи, когда за мужем поедешь? Уже второй день пошел, а хоронят по обычаю  на третий.
    — А вот сама и хорони по обычаю, — с ненавистью взвизгнула Любка. — А у меня денег нет.
    — Да ты что, Любка? — аж всплеснула руками Екатерина Матвеевна. — Побойся Бога, он же муж твой. Ты с ним сколько прожила? Лет тридцать-тридцать пять?
    — А сколько б ни прожила, не твоего ума дело. Хоронить не буду, пусть государство хоронит. Вот! — удивилась своей неожиданной мысли Любка.
    — Как же так? — возмутилась Екатерина Матвеевна. — Он же тебя всю жизнь поил-кормил, сына родили. Что Серёга скажет, когда из тюрьмы вернётся? Спросит, где батькина могила, а ты ему что?
    — А ничего, на кой ему такой батька. Серёга его никогда не любил, он ему всегда до лампочки был.
    — Тьфу на тебя! — в сердцах сплюнула в сторону Любки Екатерина Матвеевна.     — Последний раз спрашиваю, в район поедешь?
    — Денег дай.
    — Нет.
    — Ну, тогда сама и хорони, — отвернулась от Екатерины Матвеевны Любка.
    Все последующие дни Любка слонялась по деревне пьяная и жаловалась людям:
    — Что за жизнь, разве это жизнь? Похоронить мужика не дают по-человечески, что он, и на пенсию хоть одну не заработал?
    — Ты б не пила, а бумаги в собесе оформила бы да и похоронила, — осуждающе неслось ей в след.
    — Какие похороны без поминок? — сетовала Любка, не замечая неприязни окружающих.
    — А тебе только б напиться. Жалко ведь Купрея, хороший мужик был, а похоронят как собаку, под номером, — жалели Куприяна на деревне.
    — А мне что, не жалко, мне не жалко? — пускала слезу Любка.— Мне больше вашего жалко, как я без могилки… И помянуть некуда придтить будет, и помру — лежать мне не рядом.
    — Так езжай, забери Куприяна.
    — Пусть Катька хоронит, у меня денег нет, — злобно огрызалась в ответ Любка и уходила прочь.
    На восьмой, со смерти Куприяна, день Екатерина Матвеевна сама прошлась по деревне и к обеду набрала необходимую для похорон сумму. А уже утром девятого дня закрытый гроб с телом покойника стоял у сельской администрации для прощания. Соседи ближние и дальние подходили к домовине, скорбно переговаривались между собой, некоторые крестились. К полудню на деревенском кладбище появился свежий холмик, укрытый пахучим лапником, сверху положены были четыре красные гвоздики и воткнута табличка с фамилией и годами жизни покойного. Благоверную Куприяна ни до, ни после похорон в тот день так никто и не увидел. 
    А через три дня непросыхавшая от пьянства Любка споткнулась на предпоследней ступеньке своего дома и кубарем скатилась вниз, свернув себе шею.
    Утром Антонина в коридоре наткнулась на разбитое тело соседки и дико закричала от ужаса.
    — Купрей за собою забрал, сердечную, — сделал вывод нахмурившийся Фёдор, не обнаружив пульса у Любки. — Любил, видать, сильно.

    ©    Дмитрий Воронин