Анна Харланова 
г. Липецк 
КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ

Ода солёному огурцу

   Универмаг — там, где тепло, где жарко и много людей, где пахнет так разнообразно и вкусно, где сон становится явью, а соленые огурцы говорят: съешь меня, Клава, возьми меня в правую руку, а в левую возьми моего брата и откусывай сначала от одного, а потом от другого, и пусть сок течет соленый, как кровь, кровь соленых огурцов, и пусть хруст стоит хрустальный такой, что закладывает уши, и пусть все смотрят, пусть они думают, что хотят, они не знают, как это вкусно, не знают, как хочется есть, если ты не ел два дня, не знают, как хочется есть, когда нет денег.
    Если бы сейчас появилась фея и спросила, чего тебе дать, чего ты хочешь, я исполню любое твое желание, хочешь это красивое платье или золотой браслет или шубку, как вот у этой дамы, Клава отказалась бы от всех подарков, она променяла бы вещи и кольца на вон тот, толстобокий, с тёмно-зелёный шкурочкой соленый огурец. Она вгрызлась бы в его бок, и сок брызнул бы во все стороны, прозрачный сок капал бы и стекал по ее подбородку и по рукам и затекал в рукава пальто, и Клава жмурилась бы от удовольствия этого неземного, как если бы пила небесный нектар, а огуречное нутро поддавалось бы ей, мягкое и хрусткое одновременно, а все смотрели бы с ужасом, смотрели на то, как она выгрызает внутренности огурца, и в этом пожирании было бы что-то чудовищное, несдержанное и животное, нечто первобытное и правдивое, не искаженное ни моралью, ни обществом, неподвластное воспитанию, — голод.

Незнакомка
    Не может быть, чтобы вы не видели картину Ивана Крамского «Незнакомка». На самом деле картина называется «Неизвестная», написана она в далеком 1883 году и хранится сейчас в Третьяковке. Помните, там изображена сидящая в коляске красивая черноокая дама, одетая дорого и элегантно: на ней шляпка с легкими перьями, пальто украшено собольим мехом и атласными лентами. Смотрит немного насмешливо. Кто она? Историки говорят, что «кодекс неписаных правил исключал строгое следование моде в высших кругах русского общества», и перед нами не дама из высшего света.
   Помню, как впервые в детстве увидела «Незнакомку», но не в Москве, не в музее. Висела репродукция этой картины справа от печки. И это было единственное украшение избы, потому как даже икон не помню, чтобы были. Тусклый свет просачивался в немытые окна, лоснился по полу, спотыкался о сундук, взбирался по бревнам и вдруг вспыхивал ярче, оживал, удивленный, и силился понять, как и почему в этой грязной серой комнате оказалась такая непостижимая красота.
   Но тут из кухни, приютившейся за печкой, неся за собой керосиновый дух, вышла тетя Лена, и все стало понятно, все очевидно: это же она на картине, только шляпку надень — и готово: прекрасная незнакомка, тетя Лена, прабабушкина соседка. Жила она с моей Анисей через стенку, в деревянном доме на двух хозяев. Сколько они прожили так, под одной крышей, не знаю, я бывала наездами, да и детство — такая пора, когда память сохраняет запах мокрых тополей и вяжущий вкус черемухи, но презирает даты.
   У тети Лены был старый отец, дядя Коля, он все время сидел на заборчике, плакал, разинув беззубый рот, курил самокрутки и сплевывал в малинник. Разумеется, ягоды есть было нельзя, и я совсем не расстроилась, узнав однажды, что дядя Коля умер. Прабабушка сказала, что он «все мозга пропил» и сам во всем виноват. 
    Дядя Коля несколько раз сидел в тюрьме то за воровство, то за хулиганство, дети его выросли без него, разъехались, кто куда, жена умерла еще раньше, и только тетя Лена не бросала отца до самой его кончины.
     Вскоре умерла и моя прабабушка. Я больше не бывала в том доме. Но однажды, когда мне было уже лет семнадцать, все же довелось встретить тетю Лену еще раз.
Помню, как поздно вечером ее выкинули из машины прямо на глазах у запоздалых прохожих, возле рынка. Она была сильно пьяна, отползла по разбитому асфальту на обочину и замычала матерные ругательства. Передние зубы у нее были выбиты, рваное платье в блевотине. Несмотря на все это, я узнала ее спустя столько лет. Мои друзья перестали жевать чипсы и пить пиво и наблюдали за происходящим. А я не выдержала и отвернулась.

Обыкновенный

   А был он самым обыкновенным, таких сто мильонов пятьсот, рост ниже среднего, русые волосы, невыразительные глаза. Ничего в нем особенного не было. Ни чувства юмора, ни удали молодецкой. Он не умел, как другие парни, мотаться на тарзанке и делать сальто в воздухе, приземляясь в золотые брызги бегущей реки. Не умел играть на гитаре и петь сладким голосом «Падают вишни, падают вишни, падают на траву, как это вышло — что-то я не пойму...», не умел пить не пьянея, не кокетничал с девушками и не катал их на мотоцикле по ночным полям среди орущих сверчков, да и мотоцикла-то у него не было.
     Звали его обыкновенно — Толик Шурин. Мать — уборщица, отец — грузчик да пьяница.
    Что еще вспомнить? Толик был добрым, точнее не злым. Никогда он не мучил кошек или другую живность, не обижал младших, не бил и не дразнил девчонок. 
Мы родились с ним в одном роддоме и в один день, жили в соседних домах, возились по малости в одной луже, таскали соседскую малину и убегали на пару от злой бабки, живущей на перекрестке.
     Когда мы выросли, Толик Шурин был всегда поблизости, мы жили параллельно, но рядом, нам просто было по пути ходить с дискотеки домой, и я смотрела на звезды, а он под ноги, и иногда мы говорили.
    — Толик, о чем ты мечтаешь?
    — Ни о чем, — он дергал плечом, словно прогоняя муху.
    — Ну, как же так. Не может человек ни о чем не мечтать. Например, в институт поступить хочешь?
    Толик молчал.
    — Может, мечтаешь влюбиться в красивую девушку, ну, вон как Светка наша, и чтобы она в тебя, и чтобы любовь до гроба, а? — я не унималась.
    Толик молчал.
    — А денег, денег хочешь? И бентли. И уехать в Москву… а лучше нет, в Нюёрк!! И жить у парка, по утрам пить кофе в бумажном стаканчике и выходить на пробежку, но обязательно в дорогом спортивном костюме и чтобы кроссовки стоили дороже колеса от твоего бентли...
    Толик молчал.
    — А, конечно, лучше во Францию, на фига кофе пить из стаканчика, да еще и бегать, лучше круассан с видом на Монмартр...
    Толик оживился:
    — На кого?
    — Монмартр — гора такая, вернее холм в Париже, там куча домов и красная мельница, и художники сидят стаями и жуют круассаны, а танцовщицы из «Мулен руж» им позируют, обнажая ножки...
    Толик молчал.
    — А еще можно отправиться в кругосветное путешествие. Устроиться стюардом на большой корабль, говорят, там хорошо платят, и бороздить просторы, заодно мир посмотреть из окна иллюминатора. Но тут надо знать, что тебя не укачивает. А тебя не укачивает?
    Толик молчал.
    Мы уже подходили к дому, и я предприняла последнюю попытку.
    — А еще ты мог бы вывести новый сорт морозостойких апельсинов и засадить тут все вокруг вместо этих осточертевших «антоновок» и «наливов», и сок апельсиновый пить круглый год.
    — Апельсины я люблю, — вдруг улыбнулся Толик.
    Так я его и запомнила: при свете уличного фонаря улыбающееся лицо, по бокам лица оттопыренные уши, вокруг, словно ангелы, звенят комары, а Толик молчит и не бьет их, даже когда садятся ему на нос.

   Больше мы никогда с Толиком не виделись. Я вскоре поступила в институт и уехала в город, училась на повышенную стипендию, домой приезжала редко, а вскоре узнала, что Толик умер. Шел пьяный вечером, налетели на него какие-то молодчики, избили, телефон его кнопочный отобрали, больше-то взять нечего. И лежал Толик со сломанным позвоночником на снегу до утра, пока прохожие не нашли. Забрали его в больницу, Толик бредил и просил апельсинов, но жевать не мог, только сок пил.
   Так он и умер через несколько дней, с апельсиновой улыбкой, как рассказала мне его мать.

Молчание (Silentium)

  Поздняя осень пронизана серостью, воздух прострочен дождём, асфальт собирает влагу в ладони. Пыхтя, подъехал автобус, сыто крякнул на остановке и покатил дальше.
    Мне восемнадцать. Короткие волосы, зелёная кепка, серые глаза. Еду в институт к первой паре, хотя предмет не обязательный, могла бы прогулять. Но я еду, вдруг что интересное расскажут.
     Привыкнуть не могу к автобусным запахам! После дождя они оживают. Мокрая шерсть пальто, грязные волосы, пропахшие табаком руки, стою, зажатая телами, не могу пошевелиться. Внизу в спасительном пространстве между ногами прячу свёрнутый трубочкой чертёж по начерталке. Она будет второй. Первая пара — богословие.

    Текст десяти заповедей по Синодальному переводу Библии. Записываем.

1. Я Господь, Бог твой; да не будет у тебя других богов пред лицом Моим.
2. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, и что в воде ниже земли.
3. Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно.
4. Помни день субботний, чтобы святить его. Шесть дней работай, и делай всякие дела твои; а день седьмой — суббота Господу, Богу твоему.
5. Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе.
6. Не убивай.
7. Не прелюбодействуй.
8. Не кради.
9. Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.
10. Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего.

    — Молчи! — злой шёпот, и тут же: — О, детка, ты что-то!
  Я слышу треск отрываемых пуговиц, они разлетаются с треском и скачут по бетонному полу. Как в замедленной съемке. Полумрак подвала. Запах старых тряпок и застоявшейся воды.

    — Дура, раздвинь ноги! — удар по лицу. Потом ещё.

   Олька подвывает где-то рядом. На ней дёргается тот, второй, без передних зубов. Его выцветший плащ раскинут, как крылья. Из-за них и тусклого света мне ничего толком не разглядеть.
   Он перестал бить и взялся за горло, начал меня душить. Перед глазами пошли разноцветные круги. Я хотела кричать и не могла. Почти потеряла сознание.
    — Расскажешь кому, убью! — сказал, уже слезая с меня, бородатый. И они ушли.      Лязгнула дверь.
   Стыдно было смотреть друг на друга. Мы сидели рядом, прислонившись к стене. Олька всхлипывала и размазывала тушь по лицу. А я почему-то толком ничего не чувствовала. Между мной и миром образовался вакуум. Удивлялась отсутствию эмоций — и в следующую минуту обжигающее чувство, потом снова апатия...
    Что делать? Мы не знали.
   Дома старалась не попасться на глаза родителям. От мысли, что они узнают, выступал холодный пот. Все тело болело, я лежала с книжкой, делая вид, что сильно увлечена повествованием. Мама заглянула в комнату: «Иди ужинать!» — «Сейчас, страницу дочитаю!»
   Дождалась, когда они уйдут, и тогда пошла на кухню. В открытую форточку влетал летний ветер, уже прохладный, августовский. Слышно было, как в соседней комнате работает телевизор, известный ведущий бодро восклицает: «Ваш ход. Крутите барабан!»
   Я кручу тарелку. Поворачиваю её, как компас, зелёный горошек перекатывается с полюса на полюс, а котлета материком возвышается посредине. Мне больно сидеть. Лицо горит. Губы опухли. С трудом впихиваю в себя котлету. Прислушиваюсь: она падает в пустоту. Представляю себе глубокий тёмный колодец, в который бросишь камень — и долго потом будешь прислушиваться и ждать звук, а оттуда — молчание.
   Никто не хочет слушать про страх божий. Тут уместно вспомнить песню «Мы маленькие дети, нам хочется гулять!»
   Большие окна едва сдерживают осенний холод, зима близится, от её дыхания облетели листья в парке, только старые ели стоят зелёным полукругом, обрамляя площадь. На площади — Ленин. Всегда молодой, весёлый, с кепкой в руке. Слева от него центральный Собор скучной стандартной архитектуры. Институт рядом, так что нам хорошо слышен колокольный перезвон в праздники.
   Большие окна не скрывают раненое небо. Вдруг отступила осенняя серость, оранжевые, бордовые, малиновые облака невероятны, прекрасны, и я не могу отвести от них взгляд.
   Что я чувствую? Я всё время испытываю много эмоций. Когда им становится тесно, сочатся, льются, выплёскиваются слова, — стихами, прозой, короткими фразами. Чем они точнее, тем острее наслаждение, самое большое счастье, известное мне — счастье названности.
    Ну что вы, отец Всеволод, так монотонны? Во мне столько жизни, а вы говорите об ограничениях, запретах и наказаниях. Вы запутались в паутине православной лжи, позабыли, какова жизнь на вкус, забыли её сладость и её горечь. Откуда вам знать, каково мне сейчас?.. Откуда вам знать, что для того, чтобы попасть в ад, умирать не обязательно?
    Тяну руку.

    — Есть вопросы? Прошу вас.
    — Отец Всеволод, скажите, а если девушку изнасиловали, и она забеременела и не хочет этого ребенка, что ей делать? Вы говорите, аборт — это убийство. Но как быть в этом случае?
   Он помолчал, должно быть, собираясь с мыслями. Я стояла и ждала. Разговоры затихли, и взгляды были обращены на меня. 
    — Вы знаете, в подобных случаях, как правило, беременность не наступает...
    — А если наступила?
    — Следует смириться. Такова воля Божья.
    — То есть и в этом случае, аборт — убийство, страшный грех?
    — Да, всё верно.
   Отец Всеволод, зачем вы читаете свой курс? Вас никто не слушает. А тот, кто слушает, того не слышите вы.

  Я вошла в ванную. Было воскресное утро. Возможно, солнечное, не суть. Включила воду. Помню, как она выбрызгивалась из крана. Помню гул в ушах, стало плохо. Ослабли колени, я успела только толкнуть дверь и пискнуть «Мам!» И вот уже лежала на полу.
   Из меня выплеснулось что-то, похожее на большую креветку, кровь, холодный кафель, отсутствие сил. Мама помогла подняться и лечь в постель. Я стонала, свернувшись калачиком, знобило, болел живот. Холодный пот выступил на лбу. Пустота.
    — Знаешь, кто ты?!..— дошли слова отца. — Б***ь! Последняя *****!
    — Мне больно, пап...
    — Ты знаешь, почему тебе больно!
    — Мам, прости меня, я не виновата!..
    — Почему ты молчала?!
   Серость туманом сочится в комнату, заполняя пространство между нами. Мы далеки друг от друга. Всё дальше и дальше. Презрение отца, недоумение матери вдруг отступают перед влажным туманом, который целует в лоб и, впитывая моё дыхание, приносит успокоение.
    А-ха. А-хаа...

Про Мишку, тетю Саню и Толика

   Захлебнуться собственной рвотой, — что может быть страшнее?! Мишка слышал, как родители говорили об этом шепотом, а соседские бабульки — те не стеснялись, громко обсуждали «хахалей» и какого-то «зеленого змия», который тетю Саню до добра не довел. Зеленого змея Мишка не встречал, хотя много раз видел тетю Саню и в старом грязном халате, и в сарафане с оторванным кружевом, который назывался непонятно «пеньюар». Мишка крутил дома глобус и видел страну ЮАР, которая находилась в Африке. Может, тети Санино платье привезено оттуда, может, его сшили чернокожие люди негры, может, кружева сделаны из листьев кружевного дерева?..
     Тетя Саня была мамой Толика, Мишкиного друга. Теперь Толик остался один одинешенек, никого у него, кроме пьющей матери, не оказалось. Отцов у Толика было много: сначала дядя Вася — дворник; потом Петрович — грузчик продуктового магазина, хороший дядька, с ним всегда было, что покушать; еще двух дядь Толик не успел запомнить, а дядю Слона не знал по имени... Когда встал вопрос, куда же девать осиротевшего мальчика, настоящего отца найти не удалось.
    — Ты ж теперь си-ро-та! — говорили бабки у подъезда.
  И звучало это обидно, как «срамота» и «сволота». Но Толик предпочитал не огрызаться, потому что бабульки выносили ему кто пирожок, а кто яблоко.
   Был, конечно, еще он, Мишка, но это, оказывается, совсем не считается, в мире взрослых людей дружба — не в счет. И в скором времени Толика забрали в детский дом. 
    — Я приеду к тебе в гости! — кричал Мишка в форточку со своего пятого этажа, потому что на улицу его не пустили.
    Было видно, как Толик внизу рыдал и вырывался. Листья тихо падали, и на фоне большого желтого ковра фигурка мальчика напоминала паучка или муху, маленькое насекомое, а не человека. 
    — Вот до чего пьянка доводит, — сказала мама и ушла в магазин, а Мишка долго сидел у окна и не шевелился.
  Потихоньку стемнело, и вдруг зажглись фонари. Мишка вздрогнул, словно проснулся, и вспомнил, что проголодался. Три шага по комнате, по коридору направо — ммарш! 
  На кухне было светло призрачным уличным светом, слева — кран с перемотанным изолентой горлом, дальше — плита, а прямо, почти у самого окна, — большие стеклянные бутыли с вином. Вино еще не приготовилось, по маминому мнению, оно «бродило» и должно было успокоиться недели через две. На каждую бутыль сверху, вместо крышки, были приделаны резиновые перчатки, поначалу они безвольно висели, потом поднялись торчком. И вот сейчас гигантские бутыли тянули к Мишке свои вражеские руки, словно мало им было забрать у него друга Толика, словно решили они и до Мишки добраться, схватить, вцепиться в горло...
   Мишка пулей бросился в прихожку, где как раз на такой крайний случай висел на крючке его самурайский меч.
    — Врешь, не возьмешь! Получай! — рычал Мишка сквозь зубы и рубил руки врагов своих с остервенением настоящего воина.
   Когда мама вернулась из магазина и включила на кухне свет, она увидела поверженные бутыли и разлитое вино и заметила Мишкины израненные ноги. Но она ничего не сказала, крепко прижала к себе сына, — и тогда он выпустил меч.

Единорог хочет умереть

    — Добрый день, Валерий Петрович, проходите, присаживайтесь.
Школьный психолог оказался симпатичной брюнеткой в очках. 
    — Клара... Простите, забыл ваше отчество, — мужчина расстегнул пуговицу на пиджаке, тяжело опускаясь на стул.
    — Генриховна.
    — Да, Клара Генриховна, у меня спокойная девочка, учится на одни пятерки, проблем не создает, не понимаю, зачем меня вызвали.
    — Это мы сейчас обсудим. А пока скажите, вы хорошо знаете своего ребенка?
    — Хм. Странный вопрос.
    — Для начала... как ее зовут, сколько ей лет?
    — Ну, знаете... — Валерий Петрович всякое успел повидать за свои 47 лет, но психолога видел впервые. — Это для отчета? — догадался он.
     — Да, конечно, — Клара поправила очки и взглянула на посетителя. – И так?
    — Женечке, то есть Евгении, 8 лет. Учится во втором классе. Правда, букву никак не запомню.
     — Она у вас поздний ребенок?
    — Да, жена долго не могла... знаете, мы много лет мечтали о сыне, то есть о ребенке. И вот, наконец...
    — Угу. Хорошо. Что ж, Валерий Петрович. Не буду ходить вокруг да около, — она взяла из стопки листов верхний и положила перед родителем, — это рисунок вашей дочери. Периодически я тестирую детей.
    — Это лошадь?.. нет, единорог. И что тут странного? — мужчина устало взглянул на молодого неопытного психолога. 
     В его взгляде читалось «раздули из мухи слона, то есть единорога», но вслух он сказал следующее: 
    — Благодарю, что показали мне рисунок дочери, он очень милый. Жаль, что для этого мне пришлось отменить важное совещание.
    — Прошу прощения, что оторвала вас от работы. Но я делаю свою. Прочтите, пожалуйста, надпись, вон, видите облачко над головой, вроде как единорог думает, вернее, говорит своему отражению, смотрите, он же стоит на обрыве и смотрит в воду.
    — ТЫ НЕ МАЛЬЧИК, — прочел Валерий Петрович. — Хм. И что?
    — Когда я спросила Женечку, что этот единорог делает, знаете, она ответила то, что меня насторожило. Я решила, что вы, как родитель, обязаны об этом узнать. Вероятно, в вашей семье и в отношениях с дочерью существуют проблемы, о которых вы, возможно, и не догадываетесь.
    — Да? Интересно. — Мужчина поерзал на стуле, почесал подбородок и спросил: — Так что же она ответила?
    — ЭТОТ ЕДИНОРОГ СОБИРАЕТСЯ УМЕРЕТЬ.
    — Странно, конечно. Но я по-прежнему не вижу проблемы, ради которой нахожусь здесь. Приоткройте завесу тайны.
    — А проблема в том, что дети на том тестировании РИСОВАЛИ САМИХ СЕБЯ.
Валерий Петрович с минуту помолчал, разглядывая рисунок, потом грузно поднялся и протянул руку, прощаясь.
    — Спасибо, что проявляете бдительность, но волноваться нечего, моя дочь — большая фантазерка. 
     И уже в дверях обернулся и добавил:
    — В другой раз, если потребуется, вызывайте, пожалуйста, мою жену. Я, действительно, очень занят.
      И дверь за ним плавно закрылась.
   Клара Генриховна долго смотрела на собственное отражение в зеркале и вспоминала покойного отца. Он тоже хотел сына, но родилась она. И все ее достижения, — призовые места в спорте, золотая медаль в школе, красный диплом вуза, — воспринимались как должное. Он так никогда и не сказал, что гордится ею. Она с самого рождения не оправдала его надежд.
   Клара вздохнула и набрала номер своего психолога. Не смотря на знания и опыт, ей до сих пор не удавалось оживить своего единорога.

   Лето 

1

     Это было самое начало лета, когда горели леса, густой дым полз от горизонта, и жители деревни время от времени бросали дела, останавливались и тревожно вглядывались вдаль из-под козырьков своих рук.
    Стояла сухая жара, и Дон обмельчал, но не ослабил нервного течения. Вода по-прежнему была холодна от множества подземных ключей, питающих реку. Женя заходила по щиколотку, стояла, погружаясь ступнями в ил, и чувствовала легкие ледяные толчки. Скоро ноги немели, как от долгого стояния в сугробе, их начинало покалывать, и Женя выходила на берег. Стоя на теплой траве, скоро отогревалась, и тогда казался выдумкой недавний озноб, но тревога не проходила, она заусенцем мешалась где-то в душе.
    Молодая женщина долго стояла под тенью старой ивы, поглаживая тугой живот. Недавно акушерка тетя Паша, повстречавшись на улице, внимательно оглядела ее и сказала руки резко не поднимать, детишек старших не тягать, мол, доходи срок, и так, скоро уже освободишься... а старшим-то и есть: одному — пять, другому — три. 
   Бабушка Маша помогала с детьми и по дому, хотя в свои неполные девяносто лет уже и слышала, и видела плохо. Недавно вот сварила кашу, не заметила, что в крупе червячки завелись, и дети долго ковырялись, отодвигая их в сторонку, но все-таки ели, не желая огорчить бабушку, пока Женя не заметила и не забрала у них тарелки. 
    Мать Жени умерла еще десять лет назад, отца она никогда не знала, а муж ее был круглым сиротой. Жили они в старом деревянном доме на высоком берегу Дона. Почти каждый вечер, — если только тучи не закрывали небо, — наблюдали, как закат выплескивает в воду морковный желток, а река растаскивает цвет на многие петлявые километры, — и часто слышали, как на краю села, под железнодорожным мостом, гулко стучит эхо и потом долго успокаивается в темной воде.
     Чего-то большого и недостижимого Жене никогда не хотелось, не мечтала она о новом доме, дорогой машине или сережках с брильянтами. «Неплохо бы, конечно, съездить всей семьей на море», — думала иногда, но понимала, что для них это дорого, и бабушку не оставишь, да и река под боком, и здесь хорошо! Но, может, когда-нибудь?..  Пока Женя видела море только во сне. 
   Она читала детям на ночь сказки, особенно любила «Русалочку» Андерсена. Часто ей снилось, что она сама — маленькая русалочка, впервые поднялась на поверхность и увидела звезды, обе Медведицы сияли над ней, вечные и недосягаемые, а их свет тонул в бурном море и вместе с ним тонул корабль с принцем, которого ей предстояло спасти.

  Стоя на солнышке и придерживая руками живот, Женя вспоминала, как прошлым летом непонятная болезнь скрутила ее мужа. Фельдшер сначала сказал, камни, потерпи, сами выйдут. Потом отправил в город на обследование, но там ничего не нашли. Боль была приступами, то отпускала, — и появлялась надежда, что прежняя их безоблачная жизнь продолжится, — то хватала намертво, вот-вот раздавит, и мужу трудно становилось дышать, — тогда Женя видела, как он отворачивается к беленой стенке и словно жует чего-то, что не получается проглотить.
     Потом сказали, надо в Москву, может, там чего, но денег на поездку не было.
  Бабушка вздыхала и украдкой вытирала слезы кончиком платка, а как-то вечером достала из тумбочки взъерошенный блокнот с телефонами родственников, ушла к соседям и долго не возвращалась. Пришла затемно, когда дети уже дружно сопели под лоскутным одеялом, под которым спала когда-то сама Женя; платок у бабушки упал на сутулые плечи, обнажив седые волосы, зачесанные старым гребнем. Женя стояла, прислонившись к облупившемуся боку печи, и молча смотрела, как бабушка выдергивает по листочку из блокнота, складывает их в чугунок и поджигает. Разгореться они не успели: словно опомнившись, баба Маша плеснула воды из кружки и тяжело опустилась на табуретку.
      Деньги взять было неоткуда.
  На следующий день заведующая складом с красивым именем Эльвира Эрнестовна, полная цветущая женщина лет сорока пяти, которую Женя с детства знала, как и других жителей деревни, остановила ее у магазина и попросила зайти по важному делу. Жене было не до чужих дел, пусть даже очень важных, но Эльвира Эрнестовна крепко взяла ее под руку и повела направо от магазина, мимо почты, туда, где за высоким кованым забором цвели и благоухали огромные кусты штапельных роз, в изнеможении прислонившиеся к двухэтажному дому из белого кирпича.
    На просторной чистой кухне с тюлевыми занавесками и кондиционером, Жене и предложили вот это странное, непонятное, о чем она слышала как-то по телевизору и удивлялась: стать суррогатной матерью. Мол, ты молодая здоровая женщина, своих двое, чего тебе стоит еще родить, доброе дело сделать. Эльвира Эрнестовна была бесплодна, но мечтала о собственном ребенке надрывно и отчаянно, она объездила лучших специалистов в обеих столицах, ходила к бабкам, ворожеям и колдунам, подолгу жила в монастырях и жертвовала большие суммы на местный храм, но ничего не помогало. Женя была последней надеждой, и ее долго поили чаем со смородиновой наливкой, угощали домашними пирогами и сочувствовали той тяжелой ситуации, в которую попала Женя и ее семья. Денег предложили много и половину давали сразу, а вторую потом, уже по факту.
    — А как?.. — только об одном хотела спросить молодая женщина, но ее опередили, вдруг вошел в кухню лысый, немолодой уже муж Эльвиры Эрнестовны, смущенно представился, но его имя тут же вылетело из Жениной головы, как случайная муха.
    Никто ничего не узнает, обещали. Подумайте и, если согласны, приходите следующей ночью на сеновал.
     Женя с отвращением вспоминала дальнейшие месяцы в удушливо пахнущем колючем сене: забеременеть долго не удавалось. Но она старалась не думать о потных липких прикосновениях чужого мужчины, сосредоточиться на пении сверчка за стеной и не слышать хриплое дыхание над ней. Думать только о своем измученном болезнью муже, о том, что он поедет на обследование в Москву, и там ему помогут, непременно помогут, а иначе и быть не может.
     Женя сжимала зубы до крепкого скрипа, запрокидывала голову и стонала, глядя на Большую Медведицу в проеме чердачного окна, а муж Эльвиры Эрнестовны, должно быть, приняв ее стон за призыв, с еще большим рвением решал поставленную женой задачу.
     И, наконец, случилось. Спокойно и хорошо стало Жене. С той поры каждое утро она находила на пороге банку парного молока, свежие яйца и творог, а иногда фрукты или кусок мяса на косточке, для супа.
     Зима и весна прошли быстро и беззаботно, муж звонил и сообщал, что анализы не очень хорошие, но врачи ничего серьезного не находят, вот подлечат его и отпустят домой. Скорей бы приехал, думала Женя. Ей казалось, что нужно только немного потерпеть, дождаться возвращения мужа, и они заживут как прежде, уютно и хорошо.
     В этом мае картошку сажали долго, в несколько заходов. Женя быстро уставала, часто опиралась на лопату и мелко дышала, закрыв глаза и опустив голову на руки. Дети поначалу кидали картофелины в ямки глазками вверх, как она их научила, но быстро отвлекались, начинали драться и кувыркались в пыли, как маленькие зверята. Разнимать их не было сил. Чуть отдохнув, женщина снова принималась за дело, и только когда ломота в пояснице становилась нестерпимой, а перед глазами шли оранжевые круги, прятала лопату в кустах и тяжелой поступью отправлялась в дом.
    Бабушка Маша обычно кашеварила в сенцах на маленькой керосиновой плитке, поставив рядом для безопасности ведро воды, но с наступлением тепла перебиралась во двор под старую вишню, которая, несмотря на годы, цвела отчаянно и буйно. Все шло своим чередом. Каждый вечер женщины нагревали воду и мыли детей в жестяном корыте, которому было так много лет, что бабушка не помнила, когда оно у них появилось. Укладывали малышей спать, а сами выходили во двор, бросали на порожки старую телогрейку и долго сидели, слушая соловьев, которые облюбовали себе заросли у реки. Деревья цвели, птицы пели, а звезды отражались в быстрой воде. 
    В начале лета внезапно началась засуха, и где-то там, за горизонтом, загорелись леса. По радио разъясняли: не жгите костры, не бросайте окурки, не жарьте во дворе шашлыки. В соседнем селе по неосторожности выгорели два дома, и, говорят, погибли дети. Люди боялись, что лесной пожар не остановят и пламя доберется до них, перейдет через реку, сюда, и тогда не спастись. Но Женя не думала об этом, со дня на день она ждала, ждала, и вот наконец-то приехал муж, сильно исхудавший, но радостный, покосился на ее живот, ничего не сказал и обнял. Казалось, что ему стало легче. И ей тоже стало легче, пружинка внутри расслабилась, вот теперь заживем, думала, теперь все будет хорошо, все станет как прежде. А он поиграл с детьми, с аппетитом поужинал, посмотрел с женой сериал, лег спать и — умер.

2

     Денег на похороны не было. Эльвира Эрнестовна, добрая женщина, долго охала на своей сверкающей чистотой кухне, но вошла в положение и дала нужную сумму авансом. Ее лысый муж молча сопел, стоя в дверях, а когда закрывал за Женей дверь, украдкой сунул ей в руку пятитысячную купюру.
     Пока Женя занималась справками, местом на кладбище и отпеванием, бабушка Маша достала из сундука отрез черного сатина и быстро на ручной машинке пошила внучке траурное платье-разлетайку.
    Дети ничего не понимали. Они думали, что папа снова уехал в больницу, и продолжали играть во дворе под старой вишней, на которой уже появились завязи ягод. На отпевание и похороны детей не взяли, малы еще, оставили соседям, а сами потихоньку пошли пешком за три километра, в соседнее село, где в Храме уже все было готово.
     Стояла жара, и с самого утра было душно. Далеко за рекой, у горизонта, висело серое облако дыма. Порой и сюда долетал запах гари, но Жене было все равно. Она равнодушно смотрела себе под ноги и даже не ощущала, как жарко ей на солнце в черном платье. Дорога была грунтовая, мелкая сухая пыль оседала на обуви и подолах платьев. Баба Маша охала и вздыхала, а Женя шла, придерживая живот, который ощутимо давил книзу.
   Наконец, пришли. Там уже ждали люди с соседних улиц, бывшие одноклассники мужа и ребята, с которыми он работал. Говорили шепотом, увидев Женю, опускали глаза и замолкали. Она купила свечи и раздала их вместе с бумажками, чтобы не капали на одежду и полированный пол.
    По центру на табуретках стоял гроб, а в нем, в ногах покойного лежала охапка роз. Откуда они здесь, мелькнула мысль и исчезла. Женя делала все на автомате, руки-ноги двигались сами, и совсем не было чувств, словно их выключили, словно все это было не с ней, или с ней, но понарошку, будто во сне.
   Отец Владимир, молодой, недавно возглавивший их приход, долго читал молитвы, все крестились, и Женя, как и положено, крестилась правой рукой. От жары и запаха ладана становилось душно. В полированном полу отражались свечи, и в какой-то миг Жене показалось, что это звезды, обе Медведицы светили ей снизу, словно мир опрокинулся и застыл перевертышем, и не будет больше под ногами опоры, а будет только небо, затянутое едким дымом горящих лесов. Тогда Женя поняла, что, как прежде, уже не будет. Не будет легкой радости и беспечной уверенности, что все будет хорошо. Не будет.
    Это небытие светило снизу, Женя ясно узнавала в отражениях свечей созвездия, и только Полярная звезда не появлялась, словно не собиралась указывать путь. Тут Женя упала. Ей больше невозможно было стоять в этой жаре, в этом запахе гари и ладана, в перевернутом мире, без надежной опоры. 
    Внезапно отошли воды, и молодая женщина закричала от резкой боли, первая схватка прокатилась сверху вниз и отступила, набирая силу для новой волны. Все засуетились и бросились что-то подстилать, роняя свечи. 
   — Ничего, милая, я с тобой, — послышался знакомый голос, бабушка Маша уже командовала растерявшимися людьми, выгоняла парней на улицу, и все время говорила что-то ласковое. Ее спокойный уверенный голос доносился откуда—то издалека, словно от самого горизонта, Женя слышала его и чувствовала, как ей растирают ладони. Но ей было все равно.
  — Постарайся уж, мальчика мне роди, — вдруг зашептала в ухо откуда-то взявшаяся Эльвира Эрнестовна. 
  Женя будто очнулась от тяжкого морока, застучало в висках. Она вдруг почувствовала себя большой и сильной. Она сама стала как море, в ней бился прибой, и ветер сдувал белую пену с барашков волн. И снова все прояснилось, мир сделал кувырок, небо заняло привычное место, а спиной Женя почувствовала прохладный пол. И поняла, что — не отдаст. 
   Ребенок родился очень быстро, прямо в Храме, хрюкнул, набирая воздух в легкие, и закричал пронзительно и звонко. Крик, отражаясь от старинных стен, взлетел высоко, к самому куполу, и кружил, и танцевал там, в лучах света вместе с пылинками, похожими на маленькие звезды.

©    Анна Харланова