Анна ГУРИНА
г. Москва

ЭТО ПОЁТ ГОСПОДЬ

    Море осталось внизу. 
   Узкая пыльная дорога винтовым вихрем обвивается вокруг лысой горы, нависая над сияющей бездной. Слева громоздятся скалы. Закатное солнце обливает их сладким малиновым сиропом, и они напоминают рыхлые песчаные барханы в какой-нибудь забытой Богом пустыне. Полукруглые глиняные домики тесно лепятся к их широкому подножью и разноцветными пятнами мелькают в окне распахнутые настежь двери, за которыми темнеют оставленные жилища. Повсюду пустота и безмолвие.  
   Вера переключила рычаг на пятую скорость и старенький «оpel», приподняв морду, въехал в неровный круг смотровой площадки. 
  Внизу расширялась, захватывая каменное пространство и сливаясь с небом прозрачная голубизна моря, затканная солнечными бликами. Кривые треугольные скалы, положив друг другу руки на плечи нежно обступали его, сомкнув в хороводе. А за скалами, ширмой отделяющих море от пустыни, начиналась дорога на Дамаск. Мертвые деревеньки и города, укрытые пыльным как туча небом остались позади — по ту сторону хребта Сауда, а впереди, с высоты птичьего полета кучерявились вокруг черных пятен брошенных грузовиков и танков молодые виноградники, крохотные оливковые деревья с тонкими серебристыми листочками, чинары, кипарисы, веерные пальмы и засеянные зеленые поля — подобно миражу посреди пустыни. Это медленно подымалась, отряхиваясь пепел, изуродованная и сожженная, но по-прежнему прекрасная древняя Сирия. 
    Вера вышла из машины, достала телефон и сфотографировала. Сзади послышался странный звук. Вера обернулась.
Машина, пятясь задом, медленно откатывалась вниз.
    — Нет, нет…Нет! — судорожно крикнула Вера и отбросив телефон, кинулась следом, — господи, нет, стой!
    Но машина, не встречая препятствия, с каждой секундой увеличивала скорость и уменьшалась. Дорога ушла за скалу и Opel вильнув по ней, скрылся из виду. Через секунду раздался хлопок и грохот. Вера лихорадочно мчалась по склону, не разбирая дороги, рискуя споткнуться и покатится кубарем. Повернула за скалу и закричала.
    Машина с размаху влепилась в дерево. Задняя дверь искорежилась, багажник сплющился, а переднее колесо, пробитое камнем, выпустило воздух и осело. 
    — Скрипка!!! — дико закричала Вера, нервно пытаясь открыть багажник.
    Это было невозможно. Машина стояла под углом, прочно войдя в дерево и сдвинуть её вверх было не под силу даже силачу. Вера влетела за руль, и судорожно буксанув колесами, поднимая облако красной пыли, вырвалась на дорогу. Диск хрустнул и с печальным звоном откатился к скале. Закружился на дороге змеевидной белой лентой, блеснул на солнце глянцевым боком и замер. Вера дернула ручник и поддев пальцами искореженный багажник, отпахнула его вверх.
    Внутри лежал футляр скрипки. Между двумя замками, над ручкой глубилась темная впадина, окруженная, словно солярный знак тонкими изломанными линиями. Вера съежилась и медленно открыла крышку. 
    Скрипка была жива. На нежной и гладкой деке не было ни единой царапины. Горделиво поднималась из корпуса темная стать лебединой шеи с серебряными струнами; от львиной головки расходились стрелами матовые тускло мерцающие колки. Вера провела смычком по струнам — звук был безупречно глубоким, как под сводами концертного зала. Она медленно выдохнула, вложила скрипку обратно и поднялась на смотровую площадку за брошенным телефоном. Но телефон от удара покрылся засахаренной паутинкой трещин, и теперь был нем. 
    Вера без сил осела на камень и заплакала.
    — Молодец… хотела посмотреть Сирию? Посмотрела. 
    А ведь она могла бы сейчас быть в Дамаске! Могла бы, если бы не глупость! Воображение рисовало ей несбыточные картины сегодняшнего вечера: гостиница, куда уже должно быть заселился их оркестр, ужин на тихой улице, бокал вина или безликий номер, кровать, душ… Она мысленно отмечала все это, как автомат, который щелкает, когда в него опустят монету, но не говорила ни слова, — только, вся застыв, неподвижно глядела куда-то в пространство. Затем резко поднялась, словно внутри неё переключили передачу; сгибом ладони вытерла слезы и быстро провела под носом указательным пальцем туда-сюда, как теркой.
    — Пошли, дура, найдем кого-нибудь.
    На землю медленно опускалась темнота. В неровных уступах скал залегли густые тени и увеличиваясь от уходящего солнца, срывались вниз, загромождая дорогу, подобно бесплотным диковинным чудовищам. Вера передвигала ноги как истукан, липко шаркая босоножками по растрескавшейся земле. Она видела перед собой только пеструю от рытвин дорогу — то расширяющуюся, то сужающуюся, затягивающую её огромной массой и в тоже время отталкивающую, и цеплялась за эту дорогу, подобно тому, как ребенок, едва научившись ходить, цепляется за руку взрослого. Но вдруг рытвины разомкнулась, и образовали синий гостиничный ковер, на котором рельефно выделялись островки черных мужских ботинок. Вера обнимала их и рыдала беззвучно, как во сне, а сверху слышался вежливый голос, невероятно любимый, с уютным акцентом (какой обычно появляется, когда человек долго живет за границей), преисполненный такого ужасающего презрения, какого Вера за всю жизнь даже не слышала. Что ей эта пустыня? Если она выжила вчера — выживет и сегодня. 
   Но как же здесь темно! И страшно! Луна выглядывает из-за черных деревьев и бросает на дорогу седые пятна. Нигде ни шороха, ни звука. Только угрюмые островерхние скалы, на которых поросли чахлые деревья с выгнутыми корнями, одно из них — обугленное упало на дорогу и умоляюще тянет к Вере скрюченные ветки. Ветер нашептывает в листьях свою песню, старую как мир. Вдруг — что это? Мелькнули за выступом скалы желтые съедобные окна — крошечная деревенька прикорнула в лощине гор, словно горсть игрушек в ладонях великана. Она дошла! 
Вера истерично заколотила в первый каменный дом. Зеленые ворота медленно отпахнулись, выпуская на темную дорогу желтый прямоугольник света. На пороге стоял мальчик в безразмерных мужских шароварах, затянутых на поясе грязной веревкой. Он вежливо поздоровался на английском и впустил её внутрь. В каменном дворе рос старый, рассохшийся платан, а рядом стоял деревянный не крашенный стол, за которым сидел седой старик, погруженный по плечи в раздумье. Увидев Веру, он встал и протянул изможденную от работы коричневую, словно сок от грецкого ореха, руку.
   Вера сбивчиво заговорила на английском. Можно ли взять у него машину до Дамаска? Она забыла поставить свою на ручник, и та разбилась об дерево. Видя, что старик и мальчик нерешительно смотрят друг на друга, Вера стиснула руки и заговорила с удвоенным жаром — она скрипачка, русская скрипачка и завтра, впервые в опере Дамаска будет концерт симфонического оркестра, где она первая скрипка! Если опоздает на репетицию к восьми утра, её заменят, а на афишах она, и везде она, и с неё потребуют неустойку! Они ехали из Антальи с гастролей, но ей захотелось посмотреть Сирию, и вот… пожалуйста, помогите!
Старик улыбнулся.
    — У нас в деревне все машины конфискованы или боевиками или курдами. Могу дать позвонить.
    — У меня телефон сломан, а наизусть я ни номера не знаю! Ладно, вы можете поменять колесо? Я заплачу сколько скажите! Тут недалеко, километра три! 
    Старик медленно покачал головой. 
    — Если бы вы пришли до заката солнца, я бы вам помог. Но эта ночь для нашей деревни особая. В эту ночь никто не работает. Переночуйте у нас, а утром сядете на автобус до Дамаска. Если он не придет — такое бывает, мы починим вашу машину. 
    Напрасным было сопротивление Веры. Старик остался равнодушным к деньгам и слезам. Если девушка не хочет ждать — она может пойти пешком через перевал, но в пустыне бродят дикие кошки и шакалы… Вере пришлось остаться. Отказавшись от ужина, она горестно опустилась на продавленный топчан и снова заплакала.
    Деньги! Проклятые деньги! С детства она играла по шесть часов в день, так что на гриф брызгала из мозолей прозрачная сукровица. Но Вера сжимала зубы и играла ещё фанатичней — лишь бы вырваться из панельной двушки, где воняло борщом и сосисками и где кровати упирались в потолок, потому что в семье восемь детей, и где мать с треугольным как у гусыни животом, перевязанным посередине сальным фартуком, вечно стояла у плиты, сгорбив спину и опустив голову как старая больная лошадь — прочь из этого мира в фантастический мир дорогих инструментов, машин, гостиниц, цветов, любовников, денег — все, что другим принадлежало от рождения, а она год за годом мучительно вырывала у судьбы. И вот она известна, добилась всего, чего так страстно хотелось, но денег по-прежнему нет, любовники не задерживаются, но зато в изобилии кишат враги и ждут, когда Вера оступится. А теперь неустойка — вероятно огромная, и удар по репутации… которым тут же воспользуются… Боже! Боже!! Губительные последствия её несдержанности, глупой эмоциональности, ревности придавили её как мир, легший на плечи слабосильного Атланта. Оглушенная, исхлестанная неистовым смерчем последствий, обрушивающихся в её воображении подобно падающим с горы камням, она чувствовала, как судорога стиснула ей горло, и едва сдерживалась, чтобы не ломать руки. Луна заглядывала в темную впадину окна и от этого лунного, изжелта-бледного, болезненного света, ночь стала еще тоскливее и тягостнее. Вера встала с бугристого дивана и вышла во двор.
    — Почему вы не хотите заработать? — грубо спросила она у старика. — Вы пережили войну, вам нужны деньги, это же очевидно!
    — Милая девушка, ночь на двадцать второе июля для нас святая. Она — ночь памяти. 
    — Памяти о погибших на войне?  
    — Нет. Памяти о человеческой глупости. 
    Не дожидаясь приглашения, Вера села на лавку, поставила локти на стол.
    — Что за история?
    — Вам вряд ли будет интересно. 
    — Нет, почему же? Расскажите. Должна же я знать, из-за чего завтра отдам неустойку — из-за какой такой глупости.
    Старик испытующе взглянул ей в лицо, словно желая удостоверится, достаточно ли честно её любопытство. Но глаза Веры глядели гневно и удивленно, и старику стало неловко. Он вынес для гостьи из дома кувшин воды, оливок, немного козьего сыра и мешая арамейский и английский, рассказал ей странную, удивительную историю, на историческую достоверность которой, впрочем, нельзя положится.
    Когда-то на месте этой деревушки шумел богатый ассирийский город. День и ночь со скалистых гор спускались к подножью моря караваны мулов, груженных коврами, медью, серебром и растительным маслом. Уходили из порта корабли в соседний Вавилон, Египет, Рим, Палестину, и возвращались с полными трюмами золота. Сотни лет безмятежно жил город, утопая в раскидистых жасминовых и розовых садах, через которые текла вода по ирригационным каналам, отчего даже в самый знойный летний здесь было прохладно. Но однажды на город напали сельджуки, разграбили дома и угнали мужчин в рабство, а через несколько лет власть у них отбили египетские Фатимиды и снова началась война. Город переходил то к сельджукам, то к египтянам, то сунитам или шиитам и на улицах, некогда благоухающих от роз и жасмина теперь воцарился хаос и плач. И тогда, прослышав о богатейших землях, ослабленных гражданскими войнами, в город вторглась армия крестоносцев.
   Три дня и три ночи длилась великая битва. Лязг мечей, крики раненных, ржание коней и стоны слышны были даже за Галлилейским озером и горным хребтом Антилливада. Море вдоль побережья сделалось пурпурным от крови, а над трупами, распластались когтистые грифы и стервятники, так что небо казалось черным. На исходе третьего дня победу одержали крестоносцы. А на рассвете в узкую скалистую бухту вошел одинокий корабль. 
   На палубе его стояла девушка в длинных восточных одеждах. Никто из жителей не знал кто она и откуда. Одни говорили, она дочь плотника из Иерусалима или Кафернаума, другие утверждали, что её отец могущественный византийский император, отправивший дочь путешествовать, но ни та ни другая сторона не могли с точностью утверждать свою правоту и сходились только в имени — иноземку звали Еленой
   Сойдя на берег, Елена поразилась окровавленным телам, усеявших побережье и отпустив слуг, бродила между погибшими, наклоняясь к каждому — не раздастся ли вздох, не нужна ли помощь? Незаметно наступил вечер, небо озарилось звездами, и из-под камней раздался жалобный стон — то очнулся от глубокого обморока один из воинов — очень юный, совсем еще мальчик. Елена сорвала с себя покрывало, и смачивая его слезами, перевязала раны. Но видя, что врачевание её бесполезно, воскликнула в отчаянии: «что я могу сделать для тебя, дабы облегчить муки?» И воин признался, робея и замирая сердцем — ни разу за всю жизнь не познал он женщину. И сейчас, отходя в беспросветный мрак, он жаждет унести с собой единственное утешение. Не думая ни мгновения, Елена сняла длинные восточные одежды и отдала свое тело умирающему. До рассвета воин любил её, но лишь первые лучи солнца вызолотили верхушки гор — с улыбкой закрыл глаза. Елена похоронила его в пещере, затворила камень и оборотившись лицом к Востоку принесла клятву: отныне она даст утешение каждому, кто будет нуждаться в ней. Ибо всем чем она владеет — будет служить людям.
   С тех пор каждый вечер Елена бродила между рыбацкими хижинами и лачугами пахарей, заходила в трущобы прокаженных, приходила к обездоленным, к отверженным, к отчаявшимся — ко всем ни разу не познавшим женщину, ко всем, забывшим радости жизни, и дарила им утешение. А когда на рассвете от усталости у неё голубели веки, она закрывала глаза и спрашивала: «ты слышишь? Прислушайся!» И люди замирали: из-под земли или с неба — неведомо откуда раздавалась чарующая песня мягкая и нежная, словно шелк, глубокая, как синие воды озера, сияющая как горний Иерусалим. «Слушайте же, слушайте, — говорила Елена с улыбкой, — это поет Господь. Ибо благодать Божия там, где люди обретают радость.» И возвращался рыбак с сетями, полными рыбы, и плуг пахаря находил черноземную почву, мальчик-сирота встречал родителей, а раненный воин исцелялся, строил дом и играл свадьбу. Город отстраивался, подымался из пепла и руин, богател; и, как и прежде спускались к морю караваны мулов, а корабли уходили в соседние земли и возвращались обратно с полными трюмами золота. И вскоре в городе не осталось ни одного нищего.
  Есть удивительное свойство человеческой натуры — приписывать себе достижения, дарованные или обстоятельствами или благодетелем. Но стоит только даровавшему благополучие показаться на горизонте, так человек тут же испытывает неудовольствие и злобу. Теперь, встречаясь с Еленой, люди отворачивались — она ходила босая, в простых одеждах, напоминая жителям об их недавнем нищем прошлом. Она была единственной, для кого горожане были не преуспевающими мужами, а детьми, которым она подарила жизнь. По городу поднялся ропот — вначале тихий, робкий и бродил он из дома в дом, из сада в сад, от человека к человеку, и вскоре разросся до гигантских размеров, но никто еще не знал, как избавится от Елены, и все были смущены. Но тут на помощь пришла религия. Она же грешница! Блудница! Какой пример для наших жен и детей! Словно огонек по пироксилиновой нити, разгораясь бежали слухи от дома к дому, от сада к саду, от человека к человеку и каждый добавлял к нему грязные, скабрезные, выдуманные подробности. И грянула буря. Толпы горожан пришли во дворец наместника с требование судить Елену. 
    Ибо более всего жесток человек к своему бывшему благодетелю. 
    Той же ночью Елену схватили. Сорвали с неё одежды и нагую, поволокли в здание суда. Сотни свидетелей клеветали против неё — были среди них и рыбак, и пахарь, и мальчик-сирота и бывший воин — они нападали на неё подобно стае гиен, рвущих на части лошадь. «Убей её! Убей! Убей!» — их крики были похожи на рокот разъяренных волн, обрушивающихся на каменный берег, и судья — в прошлом мелкий лавочник — дрогнул и вынес смертный приговор. Толпа вывела Елену на площадь и вооружившись кнутами и палками погнала её в горы. Елена смотрела на них с улыбкой, не защищаясь, и только спрашивала — за что они с ней? Чем она их обидела? Но женщины и мужчины рвали у неё волосы, били по лицу, плевали в глаза и кричали — шлюха! Приведя её на гору, привязали к вкопанному в землю столбу и мгновенно разобрали камни. От первого удара голова Елены резко запрокинулась назад и волосы взметнулись золотистой волной. Толпа молчала, выжидая. Но вот Елена медленно опустила голову, и все увидели во лбу крошечную дырочку, из которой пульсируя, выливалась густая темная кровь. Струйка зазмеилась по лицу, раскалывая его надвое и бордовыми кляксами закапала на грудь. Толпа возликовала. И вот второй камень прорезал воздух и хрустом выбил зубы. Толпа закричала, зверея от крови. Десятки рук, одновременно, как по приказу взметнулись в воздух и камни картечью попадали на Елену. Через минуту Елену было не узнать — проломленная голова, искореженное болью лицо, выбитый глаз, из которого струились по грязи и крови светлые и влажные дорожки слез. На месте груди чернели две рваные жуткие раны. Голова Елены медленно опадает на грудь, стоящие перед ней люди зазыбляются за туманом обморока, но собрав силы, на последнем дыхании, она поднимает к небу обезображенные глаза и шепчет: «Боже милосердный! Не мсти им! Они не знают, что творят. Пошли им человека, сильнее меня, который утешит их в скорби. Дай им услышать, Господи, еще раз услышать твой голос!»
    Многие стоящие возле Елены слышали эти слова, но не предали им значения. А наутро, когда несколько женщин поднялись на гору похоронить тело, никто не нашел Елены — словно бы её и не было. 
    И вот уже тысячу лет народ Сирии не знает покоя. Власть переходит то к курдам, то к туркам, то к арабам; американцы качают нашу нефть, русские диктуют нам законы…И поделом нам, поделом… — старик горестно раскачивался, закрыв сморщенное лицо руками, покрытые вздувшимися венами. Но мы верим, что Бог простит, сколько мы выстрадали. В эту ночь мы скорбим, и молимся… пошли нам, Господи, утешение…
    Долго сидел старик, раскачиваясь взад и вперед; когда же он отвел руки от лица — Веры за столом не было.
   Ночь медленно истаивала. По каменному двору протянулись длинные тени, а листья платана окрасились бледным сиреневым цветом. Купол неба был белым от не взошедшего еще солнца, но уже робко сочились из-за скалистых гор золотистые полосы. К остановке подъехал автобус и отпахнув двери терпеливо ждал пассажиров. Старик разбудил внука — не видел ли он Веры? Нет, не видел — отвечал мальчик и старик забеспокоился — где же эта странная русская? 
    Вера быстро поднималась в гору. Ремешки от босоножек лопнули, и она шла босая по острым камням, не чувствуя боли, подгоняемая каким-то странным чувством, которого кажется и нельзя описать словами. Рассказ старика потряс её до основания, и она не вполне отдавала себе отсчет в том, что делает, но ей страстно, обморочно хотелось — впервые за всю карьеру — заиграть на скрипке. Выразить, выплеснуть, выкричать свалившуюся на неё лавину бушевавших эмоций. Заиграть не за деньги, и не перед людьми в вечерних туалетах, а здесь, на горе, где остро пахло пеплом и кровью, где саттелитами вились оводы, и где искусство её звучавшее под куполом залов, теперь зазвучит здесь — в нищей, разоренной деревне, где оно — нужнее всего.  
   Дойдя до врытого в землю столба, она посмотрела вниз. Между гор тянулись нескончаемой вереницей жалкие разрушенные дома, среди которых сновали истерзанные люди. Вера встала босыми ногами на гору камней — как на сцену, прижалась щекой к нежной деке скрипки, взмахнула смычком и заиграла. 
   Голосом расплавленного серебра запела скрипка. Медовыми каплями брызнули из-под смычка пассажи. Поднимались вверх и опадали вниз, сплетались синкопами и раскалывались в стокатто. Накрывали друг друга неизбежные волны — словно цунами. 
   Никогда еще не играла Вера так исстово! Она видела перед собой сгорбленную мать со вздутым от тяжести животом, горсть бедно одетых братьев и сестер, ветхий квадрат двора, старую школу с расколотыми ступеньками; видела толпившихся внизу людей — из прошлого или настоящего — она уже не понимала, и ей мучительно хотелось их обнять. И вырвалась из фигурной эфы острая алмазная мелодия и дойдя до кульминации преломилась и взорвалась осеребренным вихрем, соединяя небо и землю. Полетела над разоренными деревнями, над городом, над страной — чарующая, нежная, осиянная горним светом мелодия, слаще которой не было ничего на свете.
    Безликой массой застыли на площади люди, подняв головы вверх. Слабые улыбки осветили изнуренные лица. Расправил спину рыбак, утерла глаза усталая женщина. И расталкивая толпу, бежал по площади мальчик в безразмерно мужских шароварах, а добежав до середины, взобрался на камень и закричал, указывая на гору, где стояла фигурка в белом платье, из-за спины которой подобно огромной бальзатовой скале поднималось слепящее солнце и полыхала скрипка золоченой ярью, переливаясь звуками небесной чистоты и благодати. 
    — Слушайте люди, слушайте! — изо всей силы закричал мальчик, — это поет Господь!

©    Анна Гурина