Русская классика

Александр КОСТЕРЕВ
г. Санкт-Петербург

НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ:

                                ПОЭТИКА ПРОТИВ СИСТЕМЫ.

    В 1928 году Николай Заболоцкий в статье «Поэзия ОБЭРИУТОВ» сформулирует декларацию нового творческого объединения: «Полагают, что литературная школа — это нечто вроде монастыря, где монахи на одно лицо. Наше объединение свободное и добровольное, оно соединяет мастеров — а не подмастерьев, художников — а не маляров. Каждый знает самого себя, и каждый знает, чем связан с остальными.  Введенский (крайняя левая нашего объединения) разбрасывает предмет на части, но от этого предмет не теряет своей конкретности. Вагинов, чья фантасмагория мира проходит перед глазами как бы облеченная в туман и дрожание. Бехтерев — поэт, сознающий свое лицо в лирической окраске своего предметного материала. Заболоцкий — поэт голых конкретных фигур, придвинутых вплотную к глазам зрителя. Слушать и читать его следует более глазами и пальцами, нежели ушами. Хармс — поэт и драматург, внимание которого сосредоточено не на статической фигуре, но на столкновении ряда предметов, на их взаимоотношениях. Левин – прозаик, работающий в настоящее время экспериментальным путем», [2, с.523-524]. 
    Свою новую поэтику, как и умение приблизить к глазам читателя «голые конкретные фигуры», Заболоцкий в полной мере реализовал в первом сборнике стихов «Столбцы» [2, с. 31]:  

И всюду сумасшедший бред,
Листами сонными колышим,
Он льется в окна, липнет к крышам,
Вздымает дыбом волоса…
И ночь, подобно самозванке,
Открыв молочные глаза,
Качается в спиртовой банке
И просится на небеса. 

    Закономерно, что обложку для своей книги поэт предложил оформить ученику Малевича одному из основоположников супрематизма художнику Льву Юдину, тонко чувствовавшему специфику обэриутской поэзии. Обложка по замыслу Заболоцкого должна быть беспредметной: двухцветной (черно-белой), сугубо текстовой, на которой строгим и лаконичным шрифтом, использованным для плаката к «З обэриутским часам», должно быть написано: «Н. Заболоцкий. СТОЛБЦЫ. 1929», [3, с.307].
    Тираж «Столбцов» — фантасмагорической сатиры на обывателей, носителей мещанской философии в обновляемой стране — разошелся в несколько дней. «Книжка вызвала в литературе порядочный скандал, — писал Заболоцкий после выхода сборника, — и я был причислен к лику нечестивых. Что касается самой книжки, то последний экземпляр ее у меня похитили более года тому назад», [3, 313]. 

                                                       Н. Заболоцкий, начало 1930-х годов
    Заболоцкий приглашает нас в странный, абсурдный мир, в котором привычные понятия смещены, привычные планы — перепутаны, базовые принципы трех измерений — беспощадно нарушены, и сам этот мир сконструирован поэтом по законам отражений в системе уродливых кривых зеркал. В его поэтическом восприятии обычные вещи утрачивают свои масштабы, безразмерно увеличиваясь или уменьшаясь в сознании, а мы бродим среди них свифтовскими Гулливерами: то карликами, окруженные бытовыми вещами-громадинами, то — великанами, без усилий перешагивающими городские кварталы и реки. Этот загадочный город чаще всего Ленинград, временами — Москва, однако жителям его не чужда бесприютная тоска провинциальных заброшенных городков России и бескрайние лесные просторы. Маршрут, предложенный поэтом, уводит читателя вдаль от парадных городских артерий – проспектов, великолепных дворцов, величественных памятников, музеев, перемещая его в узкие отдаленные переулки, неизвестные трущобы, плотоядные рынки, темные коридоры, заставляет подниматься по шатким лестницам подгнивающих домов в грязные коммунальные квартиры [2, c.62]:  

Нагие кошечки, стесняясь,
Друг к дружке жмутся, извиняясь.
Один лишь кот в глухой чужбине
Сидит, задумчив, не поет.
В его взъерошенной овчине
Справляют блохи хоровод.
Отшельник лестницы печальной,
Монах помойного ведра,
Он мир любви первоначальной
Напрасно ищет до утра. 

    Как было бы славно жестоко ошибиться, сочтя это фантастическое путешествие детской сказочкой-страшилкой, образы которых так мастерски удавались Заболоцкому [2, c.483]:

Жил-был кот,
Ростом он был с комод,
Усищи — с аршин,
Глазищи — с кувшин. 

    Однако не следует верить первому впечатлению, а принять кажущуюся «детскость» стихов Заболоцкого всерьез: ироническая усмешка от стиха к стиху тускнеет, а «детские» стихи прорезаются тревожными нотами взрослого отчаяния. «Чуковщина» Заболоцкого — весьма изощренный прием, один из элементов поэтического экспериментаторства — создавая иллюзию «детскости» поэзии, автор лишает ее внешних признаков разума, сознания, последовательного тематического замысла.
    Среди других — не менее искусных приемов — использование элементов торжественной, одической поэзии в качестве инструмента борьбы с примитивным словарем мещанина. Языки вельможи и советского обывателя так умело чередуются друг с другом, что кажутся единым языком, создавая бесподобный гротесковый эффект. Наиболее застарелые и давно отброшенные высокие поэтические штампы оживают в «Столбцах» только для того, чтобы еще резче оттенить линию «низкую» — «жаргона «Ивановых», маклаков, бесчисленных «девок».
    Цель Заболоцкого трансформировать мещанский смысл — в бессмысленность, стремление обладать вожделенным предметом — в беспредметность, в искреннем стремлении передать в поэтических образах внутренний примитив, первичные ощущения не рассуждающего подсознания. Заболоцкий традиционен в своих законченных строфических массивах городской застройки и не выходит за пределы канонических ритмов и метров, подкрадываясь к экспериментаторству с иного конца — обновлением смыслового звучания слова и порождаемых им ассоциаций. В этом качестве можно угадать неявное сходство с поэзией Велимира Хлебникова. Редкий пример поэзии 1920 - ых годов — времени возникновения бесчисленного количества новых поэтических стилей, объединений, смыслов — «Столбцы» удивительно ритмически единообразны, как однообразны картины окраинной застройки городских агломераций. За небольшим исключением вся книга написана традиционным четырехстопным ямбом, накрепко схваченным стяжками монотонной однородной рифмы. Однообразное ритмическое течение стиха время от времени прерывается — в стиле психопатологического не рассуждающего восприятия — незначительным слоговым удлинением или сокращением, оживляется внезапным исчезновением рифмы. Всё строго подчинено основной задаче и работает на единую концепцию сборника. Заболоцкий юродствует, кривляется, издевается, время от времени пародируя Козьму Пруткова, пронизывая реальность взглядом точечным, прикованным к косности, тупости, оскудению человеческой души под наркозом мещанского быта, очерченного строками певца-ассенизатора [2, c.366]:

Вокруг него — система кошек,
Система ведер, окон, дров,
Висела, темный мир размножив
На царства узкие дворов. 

    Отрывочные восприятия элементов окружающего мира объединены поэтом в стройную систему — систему «кошек, ведер, окон, дров», которую он ненавидит сосредоточенно и страстно. Но вероятнее всего это система сама объединилась вокруг Заболоцкого в злобном стремлении помешать ему чувствовать красоту окружающего мира. «Двор» Заболоцкого — грозный и величественный в своей устрашающей пошлости и ничтожности — в «системе кошек» изолирован от окружающей социалистической действительности, как ее понимали революционные вожди 1920-ых.
    Именно эта изолированность внутреннего мира мещанина и его «двора» от так называемых и воспеваемых официальной литературой будней социалистического строительства, так метко переданная Заболоцким, вызвала наибольшую критику со стороны оппонентов. 
    Существо потока обличительных статей: Селивановского в журнале «На литературном посту», Незнамова в журнале «Печать и революция», Горелова в журнале «Стройка», — сводилось к следующим постулатам: «В наши дни происходит напряженная реформаторская и революционизирующая поэтическую технологию работа, однако не всякое новаторство тут будет уместно и плодотворно. Иное «новаторство» окажется на поверку лишь буржуазно-формалистским творчеством. Таково же значение и книжки Н. Заболоцкого «Столбцы». Поэзия Заболоцкого социально роднится с живописью Поля Гогена, джазбандской музыкой, дадаистами и ничевоками. Основная беда Заболоцкого — в пустоте и бесцельности его метаний, в социально-классовой выхолощенности его иронии, в его противопоставленности действительности социализма. Такая позиция отщепенца-индивидуалиста обусловила и все стилевые особенности творчества Заболоцкого, которые социально чужды делу выработки стиля пролетарской поэзии, а технологически реакционны при всей бесспорной их оригинальности», [6, с. 210].
    После «неудачного» дебюта «Столбцов» стихи поэта стали редко печатать, а скромные средства к существованию Заболоцкому давали работа в детских журналах и переводы иностранной литературы [2, c.63]:

Монах! Ты висельником стал!
Прощай. В моем окошке,
Справляя дикий карнавал,
Опять несутся кошки.
И я на лестнице стою,
Такой же белый, важный.
Я продолжаю жизнь твою,
Мой праведник отважный 

    В 1931 году Заболоцкий утратил интерес к ОБЭРИУ, перестал бывать на встречах и участвовать в представлениях сообщества, однако на смену этому увлечению пришло более глубокое — физикой и строением Вселенной, которое нашло выражение в поэме–причте о познании «Безумный волк», решенной в форме древнегреческой трагедии с главными действующими лицами — медведем и волком — и обезличенным собранием волков, ведомых неутомимым председателем.  
    Стоически преодолевая превратности судьбы в начале 1930-х годов Заболоцкий, тем не менее, переживает творческий кризис, вызванный неприятием созданной им поэтики официальной советской критикой.
    Выход из творческого тупика поэт обрел обращением к натурфилософской концепции «диалектика природы» («Лодейников», «Деревья»), которая привела Заболоцкого к коренной перестройке всех уровней его поэтики, свойственной художественной системе «Столбцов». Результатом поисков становится поэма «Торжество земледелия», написанная в 1929-30 гг. и напечатанная в 1933 г. в ленинградском журнале «Звезда», — поэма на тему торжества коллективизации, полная утопических мечтаний о золотом веке возрождения природы, руководимой свободным человечеством, уничтожившем не только насилие человека над человеком, но и насилие человека над природой, предложив в качестве альтернативы добровольное и разумное сотрудничество.
    «В Москве шум из-за «Торжества земледелия. — Писал Заболоцкий жене. — Говорят, что «Звезда» впервые за все время ее существования на столах у всех москвичей; одни хвалят и очень, другие в бешенстве, третьи злорадствуют — мол, до чего докатились» [3, c.316]. Не удивительно, что в разгар коллективизации критики сочли «Торжество земледелия» «злобной сатирой на социализм» и «пасквилем на коллективизацию» (например, Елена Усиевич в журнале «Литературный критик» №1 за 1933 год), «пасквилем на социализм» [5, c. 90]: 

Шесты таинственные зыбок
Хрипели, как пустая кость,
Младенцы спали без улыбок,
Блохами съедены насквозь.

Кулак, владыка батраков,
Сидел, богатством возвеличен,
И мир его, эгоцентричен,
Был выше многих облаков.

    В 1937 году Заболоцкому удалось выпустить сборник «Вторая книга», куда вошло 18 стихотворений, а 19 марта 1938 года Заболоцкого арестовали и обвинили в троцкистской контрреволюционной деятельности по статье 58-10, 11 УК РСФСР и создании в Ленинграде контрреволюционной писательской организации.  
    В книге «История моего заключения» писатель вспоминал: «Начался допрос, который продолжался около четырех суток без перерыва… <…> Первые дни меня не били, стараясь разложить меня морально и измотать физически. Мне не давали пищи. Не разрешали спать… <…> За стеной, в соседнем кабинете, по временам слышались чьи-то неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось разорвать ботинки, так как я не мог более переносить боли в стопах», [1, c.8].
    Поэт не признал вину даже после пыток, но был осужден и приговорен к пяти годам лагерей.

    Из обвинительного заключения по обвинению Заболоцкого Н.А. 31 июля 1938 года. «IV-м отделом УГБ УНКВД ЛО вскрыта и оперативно ликвидирована антисоветская троцкистско-правая организация среди писателей г. Ленинграда. Организация создана в 1935 году по прямым заданиям троцкистского центра в Париже на основе блока ранее существовавших антисоветских троцкистских и правых групп среди писателей. Следствием по делу в отношении обвиняемого Заболоцкого Николая Алексеевича установлено, что он входил в состав антисоветской правой группы данной организации с 1931 г. На основании изложенного обвиняется: Заболоцкий Николай Алексеевич, 1903 г.р., литератор, до ареста член Союза Советских писателей в том, что являлся участником антисоветской троцкистско-правой организации. Являлся автором антисоветских произведений, использованных организацией в своей антисоветской агитации — т.е. в пр. пр. ст. 58-10 и 58-11 УК РСФСР. Виновным себя не признал, но полностью изобличается показаниями Лившица Б. К. и Тагер Е. М.», [4, c.10].

    Выписка из протокола Особого совещания при народном комиссаре внутренних дел СССР, 2 сентября 1938 года:
«...Заболоцкого Николая Алексеевича за к.-р. троцкистскую деятельность заключить в исправтрудлагерь сроком на пять лет, сч. срок с 19 / III — 38 г. Дело сдать в архив.» [4, c.11].

    В качестве инструментов «исправления» и приобщения к «система кошек, ведер, окон, дров», последняя предложила Заболоцкому тяжелый физический труд в ИТЛ до изнеможения, скудное питание, лагерный диктат уголовников, стремясь приблизить жизнь осужденного к чисто физиологическому существованию.   
    В Востоклаге Николай Заболоцкий трудился на общих работах — дробил камень в карьере, валил лес в тайге, строил дороги. Спасение для Заболоцкого от гибели, вероятнее всего, пришло неожиданно — в виде назначения чертежником, в качестве которого он отработал большую часть заключения.  
    В смысле духовного общения поэт не оставался одиноким в окружении любимых писателей: Пушкина («Так с Пушкиным я и встретил мой Новый 1941 год, мысленно поздравляя всех вас, мои дорогие, всех друзей и знакомых»), Толстого («Как я люблю Толстого! Какой он умный наблюдатель жизни и какой большой художник! «Война и мир» доставила мне столько счастливых минут, и мне так было жаль, что не было тебя вместе со мной, чтобы поделиться впечатлениями»), Баратынского («Книжечка Баратынского доставляет мне много радости. Перед сном и в перерывы я успеваю прочесть несколько стихотворений и ношу эту книжечку всегда с собой <…> и то, что он поэт думающий, мыслящий, — приближает его ко мне, и мне часто приходит в голову, что Баратынский и Тютчев восполнили в русской поэзии XIX века то, чего так недоставало Пушкину»), Гюго, Гейне, Вересаева, чьи книги удается сохранить и, которые, как и образы их авторов, незримо присутствуют рядом с Заболоцким во время заключения и в лагерях.  
    Но даже великие книги Заблоцкий приравнивает лишь к вещественной части бытия: «Ибо мудрость книг — вокруг нас, а жизнь наша и детей наших — одна-единственная и не повторяется больше».       
    Из писем Николая Заболоцкого жене и близким почти физически ощущаешь, как система пытается сломать психику поэта, однако душа поэта спасается любовь и заботой о близких, которым посвящены все его помыслы, в каждой строке — пренебрежение к бытовым неудобствам, вторичный интерес к отсутствию добротной одежды, предметам быта, скудному пайку: 

27 февраля 1939 года.
Родная моя Катенька, милые мои дети! 
Работаю на общих работах. Хотя с непривычки и трудно, но все же норму начал давать. …нуждаюсь в витамине С… хорошо бы луку, чесноку. Очки бы мне нужно от близорукости – 1,75 Д. Мой адрес: г. Комсомольск-на-Амуре, Востоклаг НКВД, 15 отделение, 2 колонна. [1, с.20]

14 мая 1939 (Район Комсомольска-на-Амуре)
Нужны из продуктов сало, сахар, лук, чеснок. Из одежды — портянки, носки, рукавицы, носовые платки. Ты спрашиваешь — курю ли я — да, курю, — махорку. Может быть, пошлешь какой кисетик побольше, для махорки.  [1, с.21]

30 сентября 1939 года  
Довольно регулярно читаем газеты. Это нам разрешено. Нет денег – продай мои книги, в первую очередь – Брокгауза и Эфрона – Шекспир, Байрон, Шиллер и пр. Костюмы мои можно продать. Не в них счастье...  [1, с.22]

13 марта 1940 (Район Комсомольска-на-Амуре)
Послал еще одно заявление Верховному Прокурору… Говорят, теперь пересматривают многие дела. На днях мы проводили на свободу одного из своих товарищей. Вчера я был очень удивлен. Как всегда, склонившись над столом, я работал. В другом конце барака говорило радио. Транслировалась Москва. Вдруг слышу – артист читает, что-то знакомое. Со второй строчки узнаю – мой перевод Руставели! Как хочется тихо, молча посидеть рядом с тобой, ничего не говорить, так, чтобы понемногу отходили и успокаивались наши души. Чтобы все прошлое, как мучительная болезнь, отошло назад и все существо отдыхало бы от пережитых бурь. Будет ли это? Будет. Не будем волноваться и разжигать нетерпением сердце. Будем терпеливы. [1, с.24]

30 апреля 1940 (Район Комсомольска-на-Амуре)
Я работаю чертежником и мне положено премиальное вознаграждение 30 рублей в месяц. Это вполне достаточная по нашему положению сумма – ее хватит на сахар, на махорку. Почти все время работаю в конторе, черчу… Здесь в глухой тайге, даже такой городок, как Уржум, кажется очень культурным местом. .. [1, с.25]

24 февраля 1941 (Комсомольск-на-Амуре)
Я живу и работаю по-старому. Срочная работа окончилась; более двух месяцев питался хорошо и подкрепился за это время. Теперь питаюсь по-старому — хлеба и каши хватает, иногда — редко — удается прикупить кое-что, но мало. Только сладкого нет ничего. [1, с. 33]

18 февраля 1944 (Михайловское)
Друг мой, стоит ли тут говорить о библиотеке, о костюмах! Тысячу раз права ты, когда продала книги, и вообще — может быть, наибольшая польза, которую могли дать мои книги, — это та польза, которую ты получила от продажи их. Я совершенно серьезно говорю это. Ибо мудрость книг — вокруг нас, а жизнь наша и детей наших — одна-единственная и не повторяется больше. Милая Катя, вчера я сдал большое заявление о пересмотре моего дела — на имя Наркома Внутренних дел для передачи в Особое Совещание. По всей видимости, его скоро перешлют в Москву. Оно подробное, на 11 страниц текста. Буду ждать ответа.  [1, с. 40]

17 февраля 1944 г. Заболоцкий пишет обстоятельное (на одиннадцати листах) ходатайство в адрес Особого совещания НКВД СССР, г. Москва с просьбой о полном пересмотре его дела:
    «Что же остается реального во всем моем обвинении? Только поэма «Торжество Земледелия». Центральный орган «Правда» поместил резкую статью, в которой поэма расценивалась как враждебное, кулацкое произведение. Критика получила установку, грозные статьи последователи одна за другой. Почему так извратили суть моей поэмы, весь дух моего произведения? Менее всего я считал себя антисоветским человеком. Книжные представления о том, что новое слово в искусстве не сразу признается, — еще довлели надо мной. Но постепенно смысл происшедшего выяснился для меня. Изощренная форма заслонила в моей поэме ясность ее содержания и дала повод к неправильному ее истолкованию. Способствовала этому и утопическая идея о возрождении природы, частично заимствованная мной у поэта-футуриста Хлебникова. Образовался разрыв между писателем и читателем <…> сохранив основные особенности найденного стиля. 
    Но даже если формально подходить к этому вопросу, то не нужно забывать о том, что моя поэма была напечатана в советском журнале, прошла цензуру и номер журнала не был изъят после выхода его из печати. Если же говорить по существу, то вопрос об этой поэме — вопрос специфически литературный, и он должен решаться на страницах газет и журналов, но вовсе не в следственных органах НКВД. Ибо от формализма, от литературной ошибки до контрреволюции — шаг огромный и далеко не обязательный. 
    Я прошу Особое совещание снять с меня клеймо контрреволюционера, троцкиста, ибо не заслужил я такой кары, — совесть моя спокойна, когда я утверждаю это. Я мог допустить литературную ошибку, я мог быть не всегда разборчивым и достаточно осмотрительным по части знакомств, — но быть контрреволюционером, нет, им я не был никогда! Верните же мне мою свободу, мое искусство, мое доброе имя, мою жену и моих детей.
    Ввиду того, что мое дело связано с литературной работой и, в частности, — с моей поэмой «Торжество Земледелия», — я прошу об организации экспертной комиссии с компетентными представителями Союза советских писателей, которая должна дать свое заключение, — в какой мере моя поэма является криминальной с точки зрения советских законов. Все свои силы готов отдать на служение советской культуре. Несмотря на болезнь (у меня порок сердца), я готов выполнить свой долг советского гражданина в борьбе с немецкими захватчиками.
Н. Заболоцкий. Алтайский исправительно-трудовой лагерь НКВД, ст. Кулунда Омской ж.-д., с. Михайловское», [4, c.10].

    ЗАКЛЮЧЕНИЕ Гор. Москва, 1944 года, августа 8 дня, утвержденное зам. начальника 2 Управления НКГБ СССР Комиссаром Госбезопасности 3 ранга Федотовым от 11 августа 1944 года: 
    «В деле имеется заключение критика ЛЕСЮЧЕВСКОГО, в котором указывается, что «творчество ЗАБОЛОЦКОГО является активной контрреволюционной борьбой против советского строя, советского народа, против социализма». ЗАБОЛОЦКИЙ виновным себя ни в чем не признал, однако на основании имевшихся в деле материалов постановлением Особого Совещания от 2 сентября 1938 года он был осужден за троцкистскую деятельность к 5 годам ИТЛ. В 1939 году <…> Прокуратура СССР произвела проверку материалов дела и не нашла возможным удовлетворить ходатайство осужденного о пересмотре решения по его делу. 
    ПОЛАГАЛ БЫ: Жалобу ЗАБОЛОЦКОГО Н. А. о пересмотре решения Особого Совещания оставить без удовлетворения. Архивно-следственное дело № 607371 по обвинению ЗАБОЛОЦКОГО Николая Алексеевича направить в 1 Спецотдел НКВД СССР для дальнейшего хранения в архиве. 
    Ст. следователь 5 отд. XI отд. 2 упр. НКГБ СССР майор Госбезопасности Круковский
    Нач. 5 отд. XI отд. 2 упр. НКГБ СССР майор Госбезопасности Комиссаров
«СОГЛАСЕН» - Зам. нач. XI отдела 2 упр. НКГБ СССР Комиссар Госбезопасности Эсаулов», [4, c.11]  

    По постановлению Особого Совещания в Москве Заболоцкий был освобожден 18 августа 1944 года с оставлением по месту отбывания наказания в качестве вольнонаемного до конца войны, [1, с.42].
    В 1946 году Заболоцкий наконец переехал в Москву, где первое время ютился у литературоведа Николая Степанова, который позже вспоминал: «Н. А. пришлось спать на обеденном столе, так как на полу было холодно. Да и сами мы спали на каких-то ящиках. Н. А. педантично складывал на ночь свою одежду, а рано утром был уже такой же чистый, как всегда». В летние месяцы 1946 года Заболоцкий жил в поселке Переделкино на даче у философа Эвальда Ильенкова, потом у писателя Вениамина Каверина. 
    В 1946 году Заболоцкий был восстановлен в Союзе писателей, а в 1948 году подготовил третий сборник стихотворений, а учитывая, что книга выходила в год 70-летнего юбилея Сталина, в целях увеличения шансов на ее печать, поэт включил в издание наряду со стихами «Некрасивая девочка», «Портрет», стихи о родине вождя Грузии: «Горийскую симфонию», «Тбилисские ночи», «Казбек», «Греми». Сборник остался незамеченным критиками, однако, как вспоминал Заболоцкий: «Для писателя, имеющего судимость и живущего под агентурным надзором госбезопасности, и такое издание книги было большим достижением». 
    Не смотря на страстное желание жить и работать система уже совершила свое гнусное дело: в 1955 году у Николая Заболоцкого случился первый инфаркт, а 14 октября 1958 года поэт ушел из жизни. А система оказалась на редкость живучей и здравствует поныне, ожидая нового часа своего триумфа, притаившись у неосвещенных уголках человеческой души, чтобы ужалить побольнее [2, c. 224]:

О, я недаром в этом мире жил!
И сладко мне стремиться из потемок,
Чтоб, взяв меня в ладонь, ты, дальний мой потомок,
Доделал то, что я не довершил. 

Библиография 
1. Заболоцкий Н. А. История моего заключения. Библиотека «Огонек» №18. — М.: Издательство «Правда», 1991 г.  — 48 с.
2. Заболоцкий Н. А. Собрание сочинений. В 3-х т. Т. 1. — М.: Художественная литература. 1983. — 655 с.
3. Заболоцкий Н. А. Собрание сочинений. В 3-х т. Том 3. — М.: Художественная литература. 1984 —415 с.
4. «Коммерсант Weekend», №9 от 13.03.2015. — М.: Издательский дом АО «КоммерсантЪ». — 28 с. 
5. Селивановский А. П. Очерки по истории русской советской поэзии. — М.: Художественная литература. 1936. — 455 с.
6. Селивановский А. П. Поэзия и поэты. Критические статьи. Советская литература. — М. 1933. — 216 с.