Никита Брагин
г. Москва

ГЛЯДЯ НА ВОСТОК

ПАМЯТЬ ПУСТЫНИ
На дальнем разъезде, под бархатным небом пустыни,
где падали звезды, беззвучные слезы Вселенной
где след их на сердце моем не остыл и поныне,
где стерлись преданья, но память души сокровенна.

Там край мой ковыльный с песчаным встречается краем,
и волжская воля течет в азиатском покое,
там кровью весенней тюльпаны горят, умирая,
и время развеялось прахом, оно здесь такое —

сухое и пыльное, словно саманная кладка…
Из пальцев моих рассыпается пепел былого —
волшебники, принцы, разбойники, джинны, лошадки,
в лазурном огне изразца воплощенное слово!

Прости мне, Восток, что беру твой калам и пергамент,
что стройная алиф* укутана суздальской вязью,
что пресным лепешкам отныне лежать с пирогами,
что древние стены под ливнем становятся грязью.

Твой древний язык расточается в брани базарной,
твоим матерям заграждают дорогу солдаты
и дети твои, словно толпы разгромленных армий
сквозь тучные земли Европы уходят к закату.

И где та пустыня, и кто ее скорбный Овидий?
погибшие земли, покрытые гипсом и солью,
где кости животных, да хлам человеческий видишь,
где сердцем немеешь, горюя над мертвой юдолью.

Спаси, моя память, царей с барельефов Нимруда,
снега Бадахшана, красавиц, уснувших в Сидоне,
и пальмы проросток, взошедший из каменной груды,
и тайну улыбки, лежащей на детской ладони.

АССИРИЯ
Летят золотые павлины
из вечных висячих садов
над пыльной и пепельной глиной,
где нет ни примет, ни следов
ушедшего в полночь Ашшура,
крылатых богов и быков,
где степь, словно львиная шкура,
покрыла скелеты веков.

И видят небесные птицы
сквозь мертвую пыльную твердь
жестокий полёт колесницы,
охоту, сражение, смерть;
ревут исполинские звери,
мечи обнажают цари
над прахом погибших империй
в кровавых просветах зари.

И нет ни ракет-минаретов,
ни черных, ни пестрых знамен,
не смотрит с казённых портретов
на нас воплощённый закон,
и нет ни европ, ни америк,
не пляшут ни доллар, ни brent,
и некому рейтинг измерить
и вычислить нужный процент.

Но есть непосильная слава,
немыслимая красота,
и львиная кровь, словно лава,
течет, первородно чиста,
течет обжигающе близко,
так близко, что дух опалён,
и падает смертная искра
в бессмертную бездну времён.

ЛИВАН И СМИРНА
Ливан и Смирна, как вы далеко!
Дистанции умножены на время,
зыбучее, как душный сон в гареме,
как дышащее пеной молоко
на огненной плите. Часы что годы,
и годы что часы, и нет им счета,
они текут, как восковые соты,
как масло и как медленные воды
Евфрата. Жизнь проходит стороной,
по автобанам и аэродромам,
а здесь, у кучи глины и соломы
смолу разогревает новый Ной.

Ливан и смирна… золото горит
кристаллами дубайских небоскребов.
Аравии бездонная утроба
все пожрала — и Ур, и Угарит,
и снежные вершины Арарата,
и кряжи кедров, и виссон Сидона, —
остались только кровью на ладони
рассыпчатые зернышки граната,
да музыка молитвенных стихов,
взывающая на листах канона.
Но языки мертвы, иссохли кроны,
пейзаж пустыни бледен и суров.

Ливан и Смирна, мрамор и порфир
колонн и сводов, а над ними купол —
огромный опрокинутый потир;
вино и злато льется по уступам
могучих контрфорсов. Тяжесть храма
в сухую землю вдавливает стены,
и понимаешь — это тоже тленно,
и нет защиты от людского гама;
царит всепроникающий базар,
по всем углам торговцы и менялы, —
сплошные распродажи, только мало
монет любви, и очень дорог дар.

Ливан и смирна, вечные дары, —
от первого дыханья до кончины,
а между ними лики и личины,
вода и кровь, аскезы и пиры,
все то, что у тебя течет меж пальцев,
все то, что ты под вечер забываешь,
вся суета сует, вся тварь живая,
все звезды и пылинки, в легком вальсе
летящие в небытие. Лишь на краю
материка и на границе света
открыты таинства и явственны приметы…
А злато я в закате узнаю.

ТЕМЯ ЗЕМНОЕ
Темя древней земли выпирает покатой скалой
в тёмных жилах и трещинах, каменной скорлупой,
лет ей будет немыслимых три миллиарда!
Стоит остановиться хотя бы на полчаса,
и послушать скрытые в ней голоса
всех, от брахмана до бастарда.

В каждом кристалле, будь то кварц или циркон,
мерно стелется тонкая ткань времен,
прах потухших вулканов, пыльца пшеницы.
Стоит скалу потрогать — она горяча,
словно священный воск. Этот мир — свеча!
Божий огонь листает летописей страницы…

Всю полноту ощущаешь, руку на камне держа…
Из глубины исходя, с тобой говорит душа
этой дивной Вселенной, этой плоти и крови,
и мириады пылинок, и мириады звёзд
в сути своей едины, и Время ищет свой хвост,
словно телёнок ловит сосок коровий.

ТАНЕЦ
Танец начинается так плавно,
так спокойно, словно на рассвете
листьями шуршит прохладный ветер
по приотворённым ставням,
а вдали, из пепельного моря
тихий свет скользит по тёплым водам —
сонная улыбка небосвода
растекается, и вскоре
всё объято солнечным дыханьем —
ветер и волна, огонь и мрамор
над тобой вздымают своды храма,
всё в порыве созиданья!
Сердце бьётся, сотрясая горы,
плачет небо, наполняя реки,
подземелий каменные веки
отомкнутся скоро!
В круговерти солнце и светила,
звёзды опадают лепестками,
пробуждаются такие силы,
что крошится камень,
и вот-вот… но усмири дыханье,
чтобы Землю не столкнуть с орбиты,
и укрой своей воздушной дланью
водопады и граниты.
В мирной тишине над колыбелью
заново родившейся Вселенной
пролетает перелив свирельный
вдохновенно.

ДОРОГА НА ПОНДИЧЕРРИ*
По терракоте латерита* и гранита,
под тихим небом золотого повечерья,
дорога вьётся меж холмов на Пондичерри,
почти забыта, терпкой памятью открыта.

Вздохни и посмотри, как в день шестой творенья —
почувствуешь и кровь, и тяжкий запах плоти,
увидишь поле красное, за ним селенье,
и шаткий силуэт вола на повороте.
В одно дыхание, в одно твое мгновенье
ты улетаешь вдаль, ты не успел заметить,
как повалился вол, как подбежал хозяин,
и как язык вола блестит в закатном свете,
на глину красную бессильно выползая…
Хозяин, сыновья, невестки, даже внуки
к волу бросаются, но как его поднимешь?
Под ребрами его в последней муке
неровные удары сердца, смерть за ними, 
а ты проехал, размышляя о науке.

А Пондичерри город светлый и опрятный,
с французским шармом и широком променадом
вдоль океана, где под вечер так приятно
утешить душу тихо веющей прохладой,
уснуть, забыться, утонуть в реке покоя,
в надмирной тишине… а дух, слепой и нищий,
по-прежнему стоит с протянутой рукою
и белыми зрачками напряжённо ищет
тебя. А ты способен, брат, забыть такое?

СМЕРТЬ КШАТРИЯ*
Посланник Ямараджа*, я жду тебя давно —
вот мой очаг и стол мой, вот хлеб мой и вино,
фигуры чатуранги* расставлены по клеткам,
моё скупое время отныне сочтено.

Начнём игру скорее! Задумай хитрый ход,
и пусть кровавым ливнем рыдает небосвод,
слоны вздымают бивни, несутся колесницы,
и строй пехотной рати в огне идёт вперёд.

Уверен ты в успехе, но твой приём не нов —
копейщики встречают удар твоих слонов,
храпят и бьются кони, отражена атака,
остались только груды отрубленных голов!

Но что я вижу — снова идёт за строем строй,
упал сражённый воин — за ним встаёт второй!
Визирь мой тяжко ранен, и стрелы на исходе —
я меч свой обнажаю — раджа вступает в бой!

Крепка рука владыки, удар её жесток!
Уже до рукояти алеет мой клинок,
визирь врага повержен, разбита колесница —
стою на бранном поле, велик и одинок.

Посланник Ямараджа, остались мы одни.
Приди ко мне поближе, в глаза мои взгляни.
Где всё твоё искусство, и где твоя победа?
Меня не устрашили ни пепел, ни огни!

Ну, что ж, пора в дорогу, направь мои шаги,
семьи и домочадцев покой побереги.
Коня ко мне подводишь? Склоняешься в поклоне? 
Признаться, не встречал я учтивее слуги!

*   *   *
С неба звёзды осыпались, будто песчинки с ладони —
солнце ночь настигает, и всё же никак не догонит,
только кровь проливает на небо и море;
боги там во хмелю, там пиры и растраты,
день что рой мошкары, год что демон крылатый,
всё приносят они равнодушно — болезни и горе…

Здесь — минуты плетутся, хрипя и хромая,
здесь для каждого — в пропасть дорога прямая,
пропадёшь в одночасье, никто не заметит.
Жизнь, простая как пыль, тяжела, словно камень,
ты её допиваешь тугими глотками,
словно горше ничто не бывает на свете.

Но приходят мгновения, долгие, словно дорога
до заветных садов, что цветут на ладони у Бога,
до младенческой памяти где-то в сердечных глубинах.
Скажешь — скверно прожил, а раздумаешься — нет, не плохо!
И несёшь эту тайную жизнь до последнего вздоха
как тяжёлый и грубый булыжник, чреватый рубином.

РАЗДУМЬЯ ДЕРВИША
Тождественны ли мир души и мир вокруг меня,
и жизнь моя — не сон ли то, внушённый Божеством?
Сомненья странствуют во мне, бряцая и звеня —
то бронзой прямодушных слов, то мыслей серебром.

Созвучна ли душа моя Тебе, Предвечный Дух,
когда я знаю, что она греховна и больна?
Она страдает от любви, выкрикивая вслух
названия цветов и звёзд, жемчужин и вина!

Она не ведает себя, не властвует собой,
и в долгом странствии своём давно сошла с пути.
Теперь плетётся наугад, ослеплена судьбой,
твердя заученный мотив — помилуй и прости.

Но слышно ли мою мольбу в бедламе городском,
где даже кроткий человек о тишине забыл?
Он не привык терпеть и ждать, он с небом незнаком —
желаний море у него, но лишь напёрсток — сил.

Я погружаюсь в океан, смотрю сквозь темноту,
и честно признаюсь Тебе — не вижу, но люблю,
и, как взошедший на Синай горящему кусту,
Твоей любви я говорю, и верю, и молю. 

*   *   *
В душном дыме бомбейского вечера,
словно в жареве сковородки,
где давно ужасаться нечему,
кроме завтрашней метеосводки,
ясно слышу твою походку,
и предчувствую плеч тепло,
и скользящий под пологом сари
кончик ножки… и сердце в пожаре
больно вспыхнуло и прошло.

Так пройдут столетья минутами,
словно сон хмельной и тяжёлый,
отшумят напевы беспутные,
отзвенят гроши и глаголы
на планете, голодной и голой,
без любви, без вина и зерна,
где бессонница не отпускает,
и по капле судьба скупая
цедит время в полночь без сна.

А над Кералой*, над протоками
между сонными островами —
солнце красное, волоокое
в одиночестве между нами…
Расцветающими облаками
умывается мыс Коморин*,
аравийские воды стихают,
и бенгальская пена седая
принимает рассветный кармин.

Но у Коромандельского берега*
мне по-прежнему одиноко,
и душа вконец разуверена
и потеряна — а с востока
пламя неба встало высóко —
одинокий мой золотой —
за гопурами* Мадурая*
ослепительно разгораясь
над любовью и нищетой.

Так скрываешься ты от времени
то в пустынном краю Уттатура*,
то в мадрасской трущобной темени,
то в чащобах душных и хмурых,
то в гранитных гибких фигурах
вечно юных апсар* и богов,
и к тебе идти обречён я,
согрешивший и непрощённый,
до скончанья веков.

СЛОНЫ ТАНДЖАВУРА*
Затрубили слоны, затрещали тугие узлы,
запах крови смешался с густым ароматом смолы,
струйки масла лились по крутому хребту монолита.
Покачнулась громада и медленно двинулась в путь 
вдоль шеренги жрецов, распевающих в полную грудь
стихотворную цепь освящающей дело молитвы.

В этот день были явлены таинства и чудеса —
превращалась в мелодию нежных соцветий краса,
вырастали из камня сплетённые в танце фигуры,
хризантемой гранитной вставал воздвигаемый храм,
и казалось, что он отвечает далёким горам
трубной песней слонов Танджавура.

Было счастьем увидеть тебя, исполинский цветок,
капля крови, что пролил Господь на горячий песок,
сон божественной плоти, укутанный мощью гранита.
Десять сотен годов погрузились в твою колыбель,
воплощённая в камне, уснула слоновья артель,
длинной тенью гопуры от солнца укрыта.

ПРОЗРАЧНЫЕ ГЛУБИНЫ
Прости, меня взяла река, я уплываю
из тихих заводей в прозрачные глубины,
прости, я всё оставил, всё покинул
и улетел — пылинка полевая —
минуты жизни тихо забывая
и становясь нетронутым листом
в покое смерти, пепельно-пустом.

Нет, не жалею я и не желаю
всей красоты покинутого света,
но прошлого случайные приметы
мне больно потерять… я разжимаю
объятья памяти, и ты, живая,
внезапно вырываешься из рук,
и гаснет образ, и стихает звук.

Но где скрижали на гранитных плитах?
Их покрывают мёртвые барханы…
Где грани амулета Шах-Джахана?
Безлунной темнотой они сокрыты…
И образы, что в золоте отлиты,
перечеканены в мешки монет.
Так и меня отныне больше нет!

Лишь у тебя, во сне твоей печали
остался незамеченный осколок —
он падает, и будет звон недолог,
как вздох на обезлюдевшем причале.
В каком рассвете и в каком начале
ты вспомнишь золотинку из песка,
перелетевшую пустыни и века?

НА БЕРЕГУ
Когда в мерцающих огнях
весь берег, долгий и песчаный,
и в каждом вздохе горький прах,
а не дыханье океана,
когда горит и голосит
безмерный и безумный город,
и в духоте, чаду, грязи
всё длит свой безобразный морок —
я слышу шёпот на песке
и шорохи иссохших веток,
и остро чувствую в руке
осколки ветхого скелета,
и звёздного простора сеть
сжимается в комочек ваты,
и смотрит паучиха-смерть
кромешно, жадно и космато…

Но только здесь, и только так
я правду мира принимаю,
и в этом видит Божий знак
моя душа глухонемая;
на тонкой грани устояв
она глядит в лицо кошмару,
и чёрный космос бытия
взрывается огнем сансары!
И я живу, я вновь река,
текущая к Тебе, Создатель,
и невесомая рука
роняет капли благодати.

ЛОТОС
Неподъёмные кряжи гималайских дерев
станут прахом бесплотным, истлев и сгорев,
неприступные башни величественных крепостей
станут кучами щебня, щепы, кирпичей и костей.

Но воздушное слово, бесплотное слово твоё
просит жизни и крови, и плачет в тебе, и поёт,
и не хочет мириться со временем, смертью и тьмой,
и щебечет как птица, порхая над нашей тюрьмой.

И стальные решётки, и створы тяжёлых ворот,
словно мёртвая стража в потоках нахлынувших вод —
груды камня и стали бессильно лежат в глубине,
расцветающий лотос, качаясь, плывёт по волне.

РАКОВИНА
Мир похож на огромную раковину,
светло-палевую, карамельную —
за её изгибами лаковыми —
облака прозрачными перьями,
океана вечное пение
и прибоя белая нить,
что так хочется слухом и зрением
и вместить, и любить.

Так возьми её, перламутровую,
из покоев шкафа музейного,
в глубину её, нежно-утреннюю,
погрузи свой ум и развей его,
и тогда увидишь Вселенную,
где с кораллового песка
эту раковину совершенную
поднимает рука.

Примечания автора.
    *К стихотворению «Память пустыни». Алиф — первая буква арабского алфавита, выглядит как вертикальная черта.

    *К стихотворению «Дорога на Пондичерри». Пондичерри (Путтучерри) — город на восточном побережье Южной Индии, бывший ранее французской колонией. Латерит — красная тропическая почва.

    *К стихотворению «Смерть кшатрия». Кшатрии — каста воинов в Индии.
Ямарадж — бог смерти. Чатуранга — древнеиндийская игра, из которой позднее возникли шахматы.

    *К стихотворению «В душном дыме бомбейского вечера…». Кéрала — штат, узкой полосой тянущийся вдоль западного побережья Южной Индии. Мыс Коморин — крайняя южная оконечность Индостана. Коромандельский берег — восточное побережье Южной Индии. Мадурай — город в Южной Индии, знаменитый огромным храмовым комплексом. Гопура — пирамидальная башня южноиндийского храма. Уттатур — пустынная местность в бассейне реки Кавери в Южной Индии. Апсáры — полубогини, нимфы облаков и вод, небесные танцовщицы.

    *К стихотворению «Слоны Танджавура». Танджавур — древний город на юге Индии. В нём находится знаменитый храм Шивы Брахадисвара (начало XI века), выстроенный при правителе царства Чола Раджарадже I. Гопура храма высотой 65 метров увенчана гранитным монолитом, напоминающим бутон цветка и весящим 70 тонн.

©    Никита Брагин