Из истории литературы

Александр КОСТЕРЕВ
г. Санкт-Петербург

       ДРУЖОЧКИ: КУПРИН И ГОРЬКИЙ —           ПО ВОЛНАМ ТРАНСФОРМАЦИИ ВЗГЛЯДОВ 

«Отрывки воспоминаний», год 1937.
    А. И. Куприн в «Отрывках воспоминаний», опубликованных в 1937 году, так вспоминает о своем знакомстве с Горьким: «Кажется, это было в 1900 году. В Крыму, в Ялте, тогда уже обосновался Антон Павлович Чехов, и к нему, точно к магниту, тянуло других, более молодых писателей. Чаще других здесь бывали: Горький, Бунин, Федоров и я. Все начинающие писатели, в том числе и я, были тогда особенно заняты фигурой и произведениями А. П. Чехова, и молодой Горький мало кого интересовал. Лично я задумался над талантом Горького, когда прочел его рассказ «Челкаш» о контрабандистах в Одесском порту. Меня поразили яркость красок писателя и точность переживаний самого Челкаша и гребца в шлюпке — труса Гаврилы. Я два раза перечитал этот рассказ и подумал: «Из Максима Горького выйдет толк, а может быть, и что-нибудь очень большое».
    Однако творческой, и вероятно искренней реакцией Куприна, еще не обремененного длительной эмиграцией, на рассказ «Челкаш» молодого Горького стала публикация в 1908 году в  книге «Незлобливые  пародии» ироничного и едкого пародийного рассказа «Дружочки». 
    Купринская литературная пародия является, несомненно, и критической оценкой литературных достоинств произведения. Выделяя и гипертрофируя комические и своеобразные черты оригинала, отражая текст в своем «кривом зеркале» под определенным углом зрения, Куприн судит и оценивает его, сохраняя  общий стиль и характер гораздо выразительнее и живее, чем любая обстоятельная критическая статья.  Почти подлинные слова горьковских героев глубоко комичны потому, что вложены в уста Челкашу (абстрактному «босяку вообще») наряду с интеллигентскими тирадами. Этим приемом Куприн достигает невиданного комического эффекта: 
    — Все чушь! — сказал хрипло Челкаш.— И смерть чушь, и жизнь чушь. Изведал я всю жизнь насквозь. И скажу прямо в лицо всем хамам и буржуям: чёрного кобеля не отмоешь добела.
    — И еще скажу,  — промолвил Челкаш снисходительно, влез бы я на Исаакиевский собор или на памятник Петра Великого и плюнул бы на все. Вот говорят: Толстой, Толстой. И тоже — носятся с Достоевским. A, по-моему, они — мещане. 
    — Все дозволено,— произнесла Мальва. — Аминь,— подтвердил Челкаш набожно, — так говорил Заратустра. 
    Таким образом, Куприн формирует пародийные персонажи не столько яркими описаниями, сколько связыванием с ними такого словесно-смыслового материала, который с ними не коим образом не ассоциируется, а напротив, противоречит им, a также прямым соединением противоречащих особенностей лексики: интеллигентская фразеология соединяется с босяцкой в лице одного героя.

Поединок 
    «Поединок» — повесть Александра Ивановича Куприна, опубликованная в 1905 году, — история конфликта молодого подпоручика Ромашова с сослуживцами, развивающегося на фоне столкновения романтического мировоззрения интеллигентного юноши с миром захолустного пехотного полка, с его провинциальными нравами, муштрой и пошлостью офицерского общества. Повесть по праву считается одним из самых известных и значительных произведений в творчестве Куприна. Первое издание «Поединка» увидело свет с посвящением: «Максиму Горькому с чувством искренней дружбы и глубокого уважения эту повесть посвящает автор». По собственному признанию Куприна, влияние Горького определило «всё смелое и буйное в повести».
    Повесть «Поединок» вызвала настоящую волну нападок на Горького. «Герой г. Куприна… мыслит по-горьковски со всеми его специфическими вывертами и радикализмом», — подчеркивали «Московские ведомости» в №137 от 1905 г., —   несложная и  немудрая, как видим философия Назанского — простое повторение ницшеанско-розановско-горьковских задов». По мнению «Русского вестника» (1905, №6) близость к великому Максиму испортила «Поединок» «тенденциозными проповедническими страницами», а в основе «злобно-слепой критики армии» лежит тот же рецепт Максима Горького — «Человек! Это звучит гордо!». Н. Скиф в «Русском  вестнике» (1906, №12) в статье «Горький  и Куприн» назвал творчество обоих писателей «симптомами умственного и нравственного разложения мыслящей России».                   
    М. Горький отважно парировал: «Великолепная повесть, я полагаю, что на всех честных, думающих офицеров она должна произвести неотразимое впечатление <…> Возьмите язык Куприна до «Поединка» и после, — вы увидите, в чем дело и как вышеназванные писатели (Тургенев, Чехов, Лесков, Короленко) хорошо учат нас».

Куприн — Горькому, год 1912.    
    В 1912 году Куприн, приглашенный дружеским письмом, твердо намеревался отправиться к Горькому на Капри, но забастовка  сделала так, что все пути на Неаполь оказались отрезанными для путешественников, а главное Куприн испытывал колоссальные финансовые трудности. В письме Куприна к Горькому от 1912 года из  Гатчины он напишет: 
    «Дорогой Алексей Максимович! Верьте не верьте, а я только потому не приехал к Вам, что у нас у троих было ровно два франка и 50 сантимов. Теперь дела поправились, и весь душой я стремлюсь в Неаполь, но надо ехать в Solco Moggiore лечиться, иначе на всю зиму обезножу. Читал я на днях «Кожемякина». Якши. Милый, прекрасный Алексей Максимович! Письмо это только для Вас. Ведь не Вас создало рабочее движение и умная книга Маркса, а Вы первый уловили, закрепили и, как чудесный художник, показали самую странную вещь на свете — душу русского бродяжки. Душу, которая и в Пушкине, и в Толстом, и в Вас, и во мне, и в каторжнике, и в монахе, и в Фоме. И потому: когда Вы говорите слова, я думаю: прекрасно, умно, хорошо, а когда мыслите образами я думаю — нет, Россия — это не Европа и не Азия, это страна самых неожиданных решений, это край Степана Тимофеевича, где жадность и самоотвержение, подлость и бесстрашие, трусость и презрение к смерти так удивительно переплелись, как нигде в мире. Вот тут-то он и есть Горький».  

«Отрывки воспоминаний», год 1937.   
    «Много позже, в Петербурге, когда Максим Горький уже пользовался большой известностью, ко мне пришел писатель Бунин и сказал, что со мной хочет поближе познакомиться Алексей Максимович, который в то время основывал большое книгоиздательство «Знание». Я отправился к Горькому на Знаменскую улицу. На этот раз он показался мне и физически и духовно неожиданно выросшим и крепким. Скоро в издательстве «Знание» вышла моя первая большая повесть, скорее роман — «Поединок».
    Последний раз я видел А. М. Горького в Петрограде, в самый разгар революции. Он был главным редактором издательства «Всемирная литература», созданного по его инициативе. Я часто ездил из Гатчины к нему и писал для него статьи. В то время Горький готовил для издания на русском языке полное собрание сочинений А. Дюма (отца). Зная, как я люблю этого писателя, Алексей Максимович поручил мне написать предисловие к этому изданию. Когда он прочел мою рукопись, то ласково поглядел на меня и сказал: « Ну, конечно... Я знал, кому нужно поручить эту работу. Не могу забыть еще одного, как будто мелкого, но характерного эпизода. Ко мне из цирка Чинизелли пришли артисты и просили похлопотать за голодающих лошадей и других животных. С помощью А. М. Горького мне удалось очень быстро достать все необходимое для цирка».

Куприн «О Горьком», год 1920.  
    В эмиграции, куда Куприн вынужден был уехать в 1920 году, все прежние литературные и личные отношения стали восприниматься под углом свершившейся в России катастрофы. Так, долгие годы приятельства Куприна с Горьким сменились яростной полемикой с ним и уничтожающими оценками: «Грубость таланта, в соединении с эгоистической грубостью и злостью натуры...» (статья «Максим Горький»), «Знаменитый русский путешественник, полиглот и гастроном Максим Горький со своим неотъемлемым безвкусием и куцым мышлением... однажды, с высоты птичьего полета, покрыл черным словом Нью-Йорк и Америку. Проездом через Францию грубо обложил и эту страну. Не упустил случая обгадить и свою безответную, несчастную Родину» (статья «Рубец»).
    «Есть, однако, кое-что другое, что Горькому не простится, — писал Куприн. — Однажды в нем заговорила совесть, зажглась на минутку хорошая русская душа (столь им обруганная, затоптанная и заплеванная). Это случилось в середине 1917 года, не помню — в июне или июле. Целый день носились по городу броневики и грузовые платформы, переполненные вооруженными людьми, увешанные красными флагами. Целый день поливали ни в чем не повинную публику пулеметным и беглым ружейным огнем. Горький был в этот чудовищный день на улице. На другой день, под свежим впечатлением, он описал виденные им сцены в такой яркой и сильной статье, какую ему еще не удавалось и уже никогда не удастся написать. Статья была прекрасно закончена решительным отказом Горького идти дальше по одной дороге с большевиками, забрызганными невинной кровью. Горький долго молчал. Он, очевидно, был ушиблен и ошеломлен собственной смелостью. Между тем, в последующие дни большевики все крепче и увереннее захватывали власть. «Не могу молчать! — воскликнул он. — Пока враги большевизма были идейными врагами, я восстал против большевиков, проливших кровь. Но ныне, после того, когда эти враги убили Урицкого, я побеждаю в себе сентиментальность и целиком перехожу на сторону обиженных большевиков». Здесь-то Горький и изъял из обращения главные ценности: свою душу и свою славу».

Куприн о Горьком в письмах, год 1920.
    В письме Куприна издателю Ляцкому Е. А., написанному в Париже, читаем такие строки:  
    «С Горьким я не расплевывался, также как никогда и не кадил ему. В один день, когда он хотел заставить меня подписать, не ознакомившись с делом, бумагу, выносящую жестокое, однобокое и несправедливое обвинение одному из писателей, и когда, в ответ на высказанное мною желание узнать всю мотивировку приговора, он лишь ответил, что все равно вопрос уже предрешен, я отказался дать свою подпись и с той поры перестал видаться с А. М. и с внелитературной коллегией. Молча. Это ли значит расплеваться.
Я не смею Вас упрекать за откровенные разговоры с питерцем о Ваших издательских делах <…>  зная Горького лучше, чем многие, я твердо знаю, что назло мне он не станет торопить перевода: настолько у нас обоих осталось уважения друг к другу. Поэтому, бросим сердиться и колоть друг друга, как истые интеллигенты. Утвердимся во взаимной вере и пожмем друг другу руки».

Николай Асеев «У Горького в Сорренто», год 1928.  
    В статье Николая Асеева, опубликованной в журнале «Огонек» №5 год 1928, читаем такую характеристику Куприна: «В первый же вечер у Горького засиживаюсь далеко за полночь. Нет возможности пересилить желание слушать его замечательные воспоминания, в которых множество лиц и событий, знакомых лишь по описаниям, встает и оживает и заполняет комнату с мельчайшими неожиданными черточками, с оживляющими их деталями, никем не подсмотренными не наблюдаемыми, не замеченными, кроме Горького. Фигуры Чехова, Андреевна, Куприна, Блока дополняются совершенно незнаемыми о них подробностями; события и факты мелькают с изумительной точностью и полнотой. Вот его рассказы о писателе Куприне. Я спросил Горького, откуда у этого армейского капитана, запивохи и богемца, такая ненависть ко всему новому, почему он так крепко сросся с быльем прошлых дней. Горький рассказывает о нем, и по мере рассказываемого яснеет, почему именно Куприну был и остался так дорог старый быт. Особый вид литературного самодурства, описыванья курьезных жизненных положений, типов, явлений — Куприн положил в основу своей работы. Зная хорошо дореволюционный русский быт, веря в незыблемость его многопудовой задней части, Куприн озоровал и пытался отыскать противоречащие ему явления, его уродства, его извращения, спрессованные его тяжестью. Но, озоруя и компрометируя его, Куприн всегда верил и в его страшную и несокрушимую косность, с которой бороться можно было лишь в меру личной одаренности и незаурядности, позволяющим безнаказанно насмехаться над ним. И вот совершилось невероятное: старый, слежавшийся, мундирный, чиновный, интеллигентски-богемский быт — рухнул, давя под своими обломками все Гамбринусы, все поединки, всех участников и действующих лиц его, так любовно наблюдаемых Куприным; Куприну стало не о чем писать. Так либеральный, как будто бы, писатель, привыкший к собственной традиционной воркотне, сменил свой либерализм на реакционнейшее миросозерцание, стоило условиям, в противовес которым он как будто бы существовал, пошатнуться и рухнуть вниз».  

Куприн «О Горьком», год 1920.  
    «Сокол — соколом и Буревестник — буревестником, — писал Куприн, — а все-таки Алексей Максимович мужик хитрый, дальновидный, бережливый и расчетливый. Простота его подобна мордовскому лаптю, плетенному о восьми концах. И уж, конечно, денег своих он не стал бы держать ни в керенках, ни в военном займе, ни в советском пипифаксе. Чем он хуже тех наших земляков, которые уже в конце 1916 года перевели свои капиталы в фунтах, долларах и франках за границу? Поэтому, думаю, слухи о его любостяжании — плод обычной выдумки тех людей, которые каждый ложный или злой шаг человека, стоящего на виду, склонны объяснять лишь денежным интересом. Есть, однако, кое-что другое, что Горькому не простится. Незадолго до этого она же (публика) положила начало мировой славе Горького, в тот день, когда он прикрикнул на нее: 
    — Что вы на меня рот разинули? Утопленник вам? Балерина? Венера Милосская? Пошли вон, дураки! 
    Правда, один голос из публики робко возразил:
    — Мы, извините, не на вас... Мы, собственно, на Антона Палыча-с... На господина Чехова... Но этот голос пропал в общем одобрительном ржании: «Ишь ты, как садит. Сразу видать, что большой человек. Мелкая сошка так не посмеет...»

«Отрывки воспоминаний» Куприна, год 1937.   
    В 1937 году Куприн по приглашению Советского правительства, вернулся в СССР. По воспоминаниям очевидцев  Александр Иванович был болен, неработоспособен и не в состоянии писать. Опубликованная в июне 1937 года в газете «Известия» статья «Москва родная» за подписью Куприна, вероятнее всего была написана приставленным к Куприну журналистом Н. К. Вержбицким,  который, будучи в это время сотрудником «Известий», выполнял обязанности «общественного секретаря» вернувшегося  писателя.  
    По свидетельствам современников, роль Вержбицкого при Куприне в это время была весьма велика — все встречи писателя проходили в его присутствии, как и вся переписка Куприна. Вклад Вержбицкого, с большой долей вероятности, присутствует в «Отрывках воспоминаний» Куприна также опубликованных после его возвращения в 1937 году, включая такой политический реверанс в сторону творчества Горького:     
    «Вся жизнь А. М. Горького, его творчество, память о нем, — писал А. Куприн в воспоминаниях, — заставляют меня еще и еще раз с болью вспоминать о пребывании моём в эмиграции, когда я сам себя лишил возможности деятельно участвовать в работе по возрождению моей родины. Должен только сказать, что я давно уже рвался в Советскую Россию, так как, находясь среди эмигрантов, не испытывал других чувств, кроме тоски и тягостной оторванности. Теперь, в день годовщины смерти Алексея Максимовича Горького, я низко склоняю голову перед всем, что он сделал для своей советской страны и для своего народа». 

©     А. Костерев