Анна ТОЛКАЧЁВА
г. Углич 

Родилась 3 июня 1972 года. Сейчас работает в должности ответственного секретаря «Угличской газеты». В 1999 году окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Произведения для детей и юношества печатались в московских журналах «Мурзилка», «Мы», «Жили-были», «Клёпа», «Кукумбер», «Читайка», а также в журнале «Пiзнайко» (Киев, на русском и украинском языках). Получала награды на международном конкурсе «Национальная премия «Золотое перо Руси» в конкурсе рассказа, организованном Национальной детской литературной премией «Заветная мечта» (2008 г.), на областных литературных конкурсах. В 2011 году выпустила книгу «Приключения Шурки».

КОРОВИЙ СЫН

    Ясно-солнечно было на небе и пёстро-зелено на земле, когда он пришёл на белый свет, вырвался из материнского чрева крохотным комком живой, нетерпеливо дрожащей, яростно кричащей плоти. Арина с раннего утра стонала да тужилась на покрытых мягкой ветошью досках в стоящей на меже, общей с соседями баньке. Видать, оттого и не заладилось дело ― любит нечистая сила разгуляться на границах да порогах, а хорошему человеку через это одно мучение. Простоволосая, с распущенными косами, в одной белой сорочке, без креста на шее, босая ― Арина дышала тяжело, открывала рот да зажмуривала от дикой боли голубые свои глаза. Над ней суетились, охали да ахали, споря друг с дружкой, умелая бабка-повитуха Федосеевна да новая фельдшерица, по-городски стриженая Зиночка.
    И всё бы ничего, да вот заскочил в баньку деревенский дурачок Панюшка да заорал благим матом: «Бабы, война!» Обе кинулись на него, оставив перепуганную, ослабевшую от потуг Арину. Парень ― огородами, бабы ― ему наперерез, не через плетень да гряды, а в калитку да по дороге. Да тут же забыли и о непутёвом Паньке, и о роженице ― вся деревня по той дороге мчалась, мужики да бабы, а ребятишки босоногие впереди всех. К сельсовету, где с крыльца выступал партийный секретарь товарищ Колосов. «Что? Что случилось?»     ― «Из района звонили…» ― «Тише, тише… Слушайте, слушайте…». Так узнали жители деревни Семиручье о том, что напал на родную землю лютый ворог под названием фашист.
    Арина, брошенная всеми, заплакала навзрыд. Некому было её утешить, некому… Но тут в приотворенную дверь баньки, заскрипевшую тихо, протиснулась Аринина бело-рыжая корова Зорька. Подошла к хозяйке, коротко промычала и ткнулась мягкой тяжёлой мордой в щеку. Горячим шершавым языком слизнула слёзы.
    ― Радость ты моя! ― вздохнула, успокоилась Арина и начала потихоньку тужиться. Много ли времени прошло, она не помнила. Когда вернулись бабка с фельдшерицей, а с ними прибежал в баньку и взволнованный муж Фёдор, она уже родила крохотного мальчика и прижала его к груди. Грузная корова топталась рядом, веяло от неё теплом и пахло хлевом.
    Прозвище так к нему и прилипло ― Коровий сын.
    В сельсовете, регистрируя нового гражданина, записали мальчонку рожденным седьмого июля. Кто ж теперь объяснит ― почему. Может, девчонка-секретарша не захотела портить ребятёнку личный праздник скорбной датой. Или просто поторопилась и начеркала на бланке то число, что видела перед собой на раскрытом перекидном календаре? Метнула парня на две недели вперед: из почти-Близнеца на пороге Рака, ветреного и вдохновенного, ― в срединные Раки, домовитые и уверенные в себе. Впрочем, в те времена о гороскопах и не слышали, звёздный Зодиак жил лишь в астрономических атласах и лесном календаре вечного юнната Виталия Бианки. Хотя это ― тоже потом, не сразу. Серо-зелёный том «Лесной газеты» появится в Семиручье вместе с ленинградскими ребятишками, и подросший Ванюшка будет осторожно и трепетно его перелистывать, открывая для себя незнакомые тайны знакомой природы. А пока ― да, Ванюшка, Ванечка, Иван. В жаркий понедельник седьмого июля слабая ещё после тяжелых родов Арина приплелась с запелёнутым в синюю тряпицу младенцем в сельсовет. Мальчик получил имя, и оно было внесено торопливой секретаршей в гроссбух сельского совета, а вскоре и седым батюшкой ― в потрёпанную книгу церковного прихода. Храмы в те времена много где были закрыты, а много где и порушены. Семирученцам повезло ― церковь Николы осталась, велись в ней редкие службы, правда, прихожан было немного: старики, старухи. Колокольню, правда, разломали в тридцатые годы ― нужен был кирпич на колхозное строительство.
    …Окрестили мальчонку в тот же день, на Ивана Купалу, на Иоанна Предтечу ― окрестили, не отрицая новые традиции, но дополняя старым, привычным, исконным. На младенческую шейку в складочках ― серебряный крестик на тесёмке, под тряпки на дно колыбели ― пучок сухих пахучих купальских трав, на стену в изголовье ― вырезанный из газеты портрет кудрявого мальчика Володи… В общем, покровительством всех сразу: христианских святых, языческих духов и советских весёлых идолов ― он был обеспечен.
    Фёдор не бывал дома с утра до ночи, косил с мужиками сено на колхозных лугах, работал яростно и словно пытался про запас, на долгие жестокие годы вперёд, надышаться травяным покоем, наслушаться журчания лесных ручьёв да птичьего щебета. Арина с Фёдором ждали со дня на день повестку из военкомата, горькую вестницу разлуки. И вот ― пришло время, парни и молодые мужики собрали нехитрые пожитки в заплечные мешки, уселись на подводу и с песней под гармонику отправились в райцентр. Провожая Федю, Аринка заливисто смеялась, просила мужа почаще письма писать да не заглядываться по пути на чужих красавиц. А в избу вернулась ― и упала ничком на лавку. Не в голос ревела, старалась потише всхлипывать, чтобы не разбудить маленького. А только от слёз подушка стала мокрой, да плечи ходили ходуном ― так сильны были её молчаливые рыдания. И не только с нею одной так было ― в каждой, в каждой избе села Семиручья оплакивали ушедших на войну их жёны, матери, сёстры, нецелованные девчонки-невесты…
    Тихо села рядом с плачущей Ариной свекровь, провела тяжёлой от крестьянских трудов ладонью по невесткиной спине:
    ― Тише, тише ты, скаженная. Что ты ― будто по покойнику рыдаешь? Жив Федька пока что, и тебе жить надо. Малого растить.
    ― Как жить, мама Варя? Как без Феденьки-то жить, а?
    ― А как я жила, когда его, сорванца, одна поднимала? Петя мой сгинул в гражданскую, осталась я с мальчонком на руках без всякой подмоги. От избы родительской одни угольки остались. Сколько дорог я прошагала босая ― не ведаю. А вот услышала, как поют ручьи эти, встала ногами в студёную воду, на жёлтый песок ― и поняла: здесь останусь. Люди добрые меня встретили, приняли в колхоз, помогли избу выстроить. Тебе ли не жить? Те же люди рядом, мать с отцом у тебя живы, и я, старая, всё чем-то помогу. Что ж не жить, а?..
    Арина всхлипнула, уже успокаиваясь, и всё ж упрямо пробормотала:
    ― Да как без Феденьки-то?.. Его жалко ведь. Война, вдруг убьют.
    ― Да, война, ― жёстко сказала Варвара. ― Думаешь, мне Федю не жаль, думаешь ― материнское сердце каменное? Только это в мирное время я ему мать, а ты ему жена. А раз враг набросился, так теперь родная земля наша Феденьке и мать, и жена, и малое дитятко. У всех такая судьба, не один он и мы с тобой не одни.
    Укатились за море горохом летние дни, явилась хмурая осень, а за ней седая зима с трескучими морозами. По Семиручью ходила в залатанных валенках вестница судьбы ― Верка-письмоноша. Стучала заледеневшей рукавицей в окошки, протягивала хозяйкам письма с фронта ― долгожданные треугольники, полные тёплых слов от родных и любимых. Но случались и другие послания, которые страшно было отдавать, ― в серых конвертах таились тяжёлые вести. Похоронок боялись, а их становилось всё больше, и дрожала, плакала, да несла конверты в избы несчастная Верка. И кто-то однажды сказал тихо, не в обиду, да другие подхватили: «Верка-смерть. Смотри, Верка-смерть идёт!»
    И Арина с Варварой получили в те студёные дни конверт. Тонкий, а таким тяжелым казался, что дважды роняла из рук на пол его Варвара, не могла открыть. Верка взяла у неё из дрожащих рук письмо, привычным движением вынула из волос, из-под шерстяного платка, шпильку и вскрыла конверт. Прочла и вздохнула:
    ― Ой, бабы ― тут непонятное что-то.
    Не было, как у других, на листке слов «убит» или «погиб». А было ― «считается без вести пропавшим».
    Варвара первой опомнилась, сообразила:
    ― Девки, раз не погиб ― значит, живой. Может, ранили да память потерял от боли, сказать не может, кто он. Не реви, Аришка, что ты опять! Нечего парня заживо хоронить.
    Надо жить. Надо жить ― это твёрдо знала теперь Арина. Маленький Ванюшка, непонятливый, весело дрыгал ножками в плетеной люльке, подвешенной под потолком. Ждал, когда мать накормит его. Грудного молока у Арины было на удивление много: бабы, слыша об этом, покачивали головами и то ли всерьёз, то ли в шутку намекали: мол, по-иному и быть не могло, ведь Ванькина «крёстная» ― корова справная, удойная, вот от неё молодой матери и пришло молочное благословение. Сама кормилица Зорька зимовала на колхозной ферме: всю скотину с личных подворий семирученцы отдали в колхоз ― война… Когда Арина приходила на дойку, Зорька всё норовила ткнуться ей тёплой мордой в лицо, прихватить губами за руку ― узнавала хозяйку. Молоко отправляли в город, Зина-фельдшерица рассказывала, будто на заводе его варят с сахаром, как летом ягоды для варенья, закатывают в круглые жестянки и везут на фронт. Арина всё думала: вот попадёт Фёдору банка с Зорькиным молоком, узнает он его вкус и вспомнит сразу село Семиручье, мать, Арину, Ванюшку маленького. И письмо напишет: «Не пропал я, Аришка, не пропал. Вот он я ― бью проклятых фашистов, как всех разобью, так и домой к тебе ворочусь».
    Той же зимой Арина оставила на день Ваню под присмотром Варвары и вместе с Зиной-фельдшерицей и комсомолкой-учительницей Сменой Ивановной на колхозной лошадёнке Рыжке, запряжённой в лёгкие сани, покатила в райцентр. Там городские и деревенские женщины вместе встречали привезённых из Ленинграда детей, переживших голод и бомбёжки. Следовало отвезти ребят с вокзала в детский дом, там кололи дрова, грели воду, тёрли мочалкой бедолаг, одевали в чистое и кормили жидкой пшёнкой. Ни хлеба, ничего другого им было давать нельзя ― изголодавшиеся малыши могли умереть.
    Из поездки Арина вернулась не одна. Не выдержала ― забрала с собой двух исхудавших до последней степени пацанов. А как вышло-то? Один, чуть больше Ваньки, тихо всхлипнул, слабо потянулся к ней тонкими, как спички, ручонками. Схватила, прижала к себе крохотное тельце, почти скелетик. Кашу с ложки он проглотить не мог.
    ― Тяжело такому крохе, ― сказала пожилая медсестра. ― Удивляюсь, как довезли его, чудом не помер. А ведь всё равно помрёт, не накормишь ты его так. Если бы молока ему сейчас…
    И Арина, не понимая, что делает, расстегнула пуговицы на кофте и выкатила круглую, белую, налитую молоком грудь.
    ― Ой, дурёха! ― всплеснула руками медсестра. ― Чужого накормишь, своего-то обделишь.
    ― Что вы говорите ― чужого! ― вступилась подошедшая Зиночка. ― Они, ребятёнки-то, небось все свои ― советские.
    ― Мой в тёплой избе с родной бабкой, ― решительно проговорила Арина. ― А этот ― горемыка такая, сирота.
    ― Так привыкнет, уйдёшь ― изревётся, а нам успокаивай… ― заворчала старуха.     ― Не возьмёшь ведь с собой.
    ― А вот и возьму! ― совсем осмелела женщина.
    ― Возьмёт она… Тогда и вон того бери, большенького ― брат его это, ― медсестра показала на съёжившегося в углу стриженого под машинку парнишку лет восьми, сжимавшего в руках толстую растрёпанную книгу.
    ― Обоих возьму, ― уверенно сказала Арина.
    Не плакала на людях Варвара по сыну, а как увидала привезённых невесткой ленинградских ребят ― так и зашлась слезами.
    ― Да что же это? Вот сволочи, немецкие морды, до чего дитёв довели!
    Старшего мальчика звали Владиленом, младшего ― Станиславом.
    ― Что же за имя такое ― Владилен? ― удивилась Варвара. ― Русское ли? Вроде в святцах такого не было.
    ― Раньше не было, а теперь вот есть. Советское это имя, Варвара Михайловна, ― вежливо разъяснил маленький ленинградец. ― Означает ― Владимир Ленин.
    ― Во как! ― уважительно покачала головой Варвара. Советское… Это как у школьной учительницы, значит, ― она так-то по-советскому себя из Серафимы в Смену переделала. А у братишки твоего имя тоже что-то означает?
    ― Нет, ничего. Стаська ― он Стаська и есть. Маленький ещё. Вот подрастёт ― тогда, может, и означать станет.
    Себя Владик считал взрослым, серьёзничал, называл Варвару по отчеству, на что та сердилась:
    ― Да что я тебе ― чужая, что ли!
    Требовала кликать «бабой Варей», но так и не приучила ― пока рос, всё ходила у него в «Михайловнах». Да хоть так-то звал её, а вот Арину, спасительницу, ― и вовсе никак: ни Аришей, ни мамой. Стаська-то, чуть болтать начал, так и «замамкал»: она ведь между ним и Ванюшкой никаких различий не делала, растила, как родных братьев. А Владилен… кто его знает, робел, может. Или свою мать забыть не мог. Умерла мать от голода ― свою пайку хлеба им, сыновьям, отдавала.
    Только взрослым уже, приехав в Семиручье с красавицей-женой и маленькой дочкой Ленкой, доцент одного из столичных университетов Владилен Александрович Лисовский обнял выбежавшую ему навстречу худенькую, ссутулившуюся деревенскую женщину в рыжей плюшевой кофте ― и вместе с застрявшими где-то в горле горько-солёными слезами выдохнул:
    ― Мама…
    Владиленом, Владиком в Семиручье его никто и не звал: соседские мальчишки, с которыми он свёл компанию, живо переименовали Владьку в Володьку. Казалось, он ничем не отличался от сверстников: ходил в школу, летом радостно гонял по окрестным лесам и полям, плескался в речке, зарабатывал трудодни в колхозе, а зимой катался со снежных гор. Только чаще других замирал, останавливался у птичьего гнезда с крохотными голубоватыми яичками, провожал взглядом белобрюхую лягушку или звонкую бирюзовую стрекозу, засматривался на нежные колокольцы ландышей, перетирал в тонких, но крепких пальцах колоски кормовой травы тимофеевки… Наверное, для деревенских ребят всё это было привычным, а для мальчонки, что первые восемь лет своей жизни провёл в большом городе, казалось сказкой, ожившей иллюстрацией к любимой книге, которую с боем, с рёвом не позволил сжечь в печке, хотя мёрзли они тогда с матерью и крошечным Стаськой отчаянно, и все другие книги вместе с деревянными полками были уже сожжены.
    В блокадном Ленинграде Владик не видел травы. Любая тонкая, слабенькая зелень, проклюнувшаяся в каменном дворе, мгновенно срывалась и съедалась ― витамины… Куда-то пропали птицы, коты, собаки ― говорили, что их тоже съели. Убили и съели. Как это возможно? В голове не укладывалось. Ну, голуби ― ладно, они почти как куры. Гибель голубей мальчик мог простить страдающим от голода людям. Однажды мама принесла от соседки мисочку жидкого супа, в котором плавали белёсые волоконца мяса, а на дне обнаружилась маленькая птичья косточка. Владик понял, что они с мамой съели голубя. Но это был какой-то незнакомый голубь, может быть, даже не с их двора. А вот когда пропала Дамка, весёлая белая с чёрными пятнами собака, обожавшая ребят и игравшая вместе с ними во всё подряд, от футбола до полёта «из пушки на Луну», он рыдал три дня. Мама, покачивая на руках Стасика, шёпотом рассказывала старшему сыну какую-то невероятную сказку, в которой Дамка убежала из голодного города в лес, прибилась там к волчьей стае и охотится вместе с «серыми братьями», этакую смесь истории Белолобого и приключений Маугли. Владька слушал и верил, потому что хотелось в это верить.
    …По вечерам Володька читал «Лесную газету» вслух латающей ребячью одежонку Варваре и едва ли что-то понимавшим, но с усердным сопением слушавшим Стаське с Ванюшкой. А в школе однажды получил от пионервожатой кулёк карамели за переписанные со страниц любимой книги загадки для юннатской викторины. Впрочем, карамельки он раздал одноклассникам, одну только взял себе в карман ― и ту приберёг, дома располовинил конфету острым ножом и угостил малышей. Сам же так и не попробовал бы заработанной сладости, если бы не вынула обсосанный леденец изо рта да не впихнула насильно ему в губы веснушчатая Галка Смирнова. Та самая соседская Галка, что рыдала взахлёб и чуть не побежала на речку топиться, когда приехал в Семиручье с городской, на тонких каблучках, женой доцент Лисовский. Не утопилась, конечно, ― больно надо! ― однако замуж так и не вышла, хотя сватались к ней и молодой агроном, и сын председателя колхоза.
    Но это всё потом будет, потом… А пока шла война. Шагала война по стране в железных сапогах, несла за пазухой хлебы каменные, что не разгрызёшь, не разломаешь, ― горе людское несла.
    Была война от Семиручья за семьдесят километров. Ближе не подползла, а потом назад развернулась. И в небе над Семиручьем была война ― сражались самолёты наши с немецкими. Один самолёт упал в поле за селом. Наш. Фельдшерица Зиночка бросилась спасать лётчика. Не смогла ― умер. После этого случая Зиночка отправилась в город, села на пороге военкомата и заявила, что не уйдёт, покуда не отправят её на фронт. Отправили, и сколько раненых бойцов вынесла она из-под огня, сколько жизней спасла ― никто не знает, никому Зиночка, вернувшись с войны, об этом не рассказывала. Замуж она так и не вышла, деток не родила. Работала много лет в амбулатории и всё ходила на могилу лётчика ― плакать. Похоронили его на кладбище у церкви Николы на Семи ручьях. Варвара с Володькой поставили на могиле деревянный крест. Мальчик, правда, утверждал, что это был не крест, а модель самолёта, но никто ему не верил. Никто, кроме братишек, Ваньки и Стаськи. Через три десятилетия на месте этого креста поставят гранитный обелиск со звездой, и будут они рядом стоять, друг другу не мешая, ― памятник лётчику-коммунисту, защищавшему Родину, и сельский храм, где люди молятся Спасителю, распятому на кресте. А когда Пасха окажется поздней, выпадет на майские дни, будут здесь встречаться крестный ход и молодёжное шествие, седобородый батюшка и старухи с тонкими свечками в морщинистых ладонях будут пропускать вперед комсомольцев и комсомолок с флагами и яркими факелами в крепких мозолистых руках.
    Будет, всё это будет после войны. Много случится и худого, и хорошего ― разного. А из хорошего самым ярким воспоминанием останется ― Победа. Зелень, солнце, белое молоко в вёдрах… И радостная председательница колхоза подъезжает к ферме на запряжённой в телегу всё той же Рыжке:
    ― Победа, бабы! Конец войне, конец бабьему царству ― скоро мужики наши домой вернутся.
    Снова плакала Арина, да никто не утешал её ― все доярки рыдали.
    ― Ничего, бабы, что слёзы, ― верно? Это не от горя ведь ― от радости. От счастья великого. Ничего, ничего… Жить будем! Эх, жизнь-то какая будет!
    И закрутилась хороводом на долгие годы жизнь ― трудная, но весёлая.
    Ждала Арина мужа с войны, а Варвара сына ждала. Но всё не было весточки от Фёдора.
    ― Ариша, ты не хорони свою бабью жизнь, ― уговаривала свекровь. ― Если по сердцу кто ― так и живи с ним, я тебя удерживать не стану. Мальчишек сама подниму. Ты же молодая ещё, ни к чему тебе одиночкой-то маяться.
    ― Нет, мама Варя, не могу я так. Вдруг Феденька вернётся? ― говорила Арина.
    Однажды Вера принесла письмо. Она так до старости и работала на почте, по-прежнему её называли Верка-смерть, только молодые уже и не знали, отчего такое прозвище пошло, думали, что от её неимоверной худобы.
    ― Пляши, Ариша! ― закричала Верка, стукнув в окно. ― Конверт тебе, вон какой толстый ― заказное.
    ― От Феденьки! ― воскликнула Арина.
    Но письмо оказалось от человека незнакомого. От того, кого увидеть живым и вовсе не чаяли. Арине Быковой ― от Александра Лисовского, отца Володи и Стаськи. В конверт была вложена большая семейная фотография: широкоплечий статный мужчина, женщина в клетчатом платье с белым воротничком, крохотный кружевной сверток у неё на руках и рядом ― толстощёкий мальчуган в коротких штанах, белой рубашке, городских сандалиях с носочками. Совсем не таким был Владилен Лисовский, когда привезла его Арина в Семиручье десять лет назад. У него и сейчас, хотя парень со дня на день ждал повестки в армию, лицо не покруглело, так и остался худым, малорослым.
Володя обрадовался, долго рассматривал фотографию, перечитывал письмо. Жалел только:
    ― Эх, нескоро придётся с отцом увидеться. Пока ответ напишем, пока приедет он     ― я уже в армии буду. Через три года вернусь, не раньше.
Три года тогда в армии служили, а на флоте ― все четыре.
    ― Да ты что, Вовка, ― смеялась зашедшая поболтать с Ариной Зиночка (теперь уже Зинаида, грузная и медлительная заведующая сельским медпунктом). ― Навестит он тебя и в армии, приедет повидаться. Сейчас это можно ― не война ведь.
    Не война ― ах, как сладко отзывались эти слова в сердцах и молодых, и старых людей ещё долгие годы. Не война… Мирное небо над головой. Не упадёт больше в поле за селом самолёт с окровавленным лётчиком, не будет у девчонок нового времени такой горькой судьбы ― полюбить на всю жизнь мёртвого героя.
Они, может, потому и сдружились ― Зинаида и Арина: одна по лётчику кручинилась, с которым и двух слов в жизни не перемолвила, другая без вести пропавшего мужа всё ждала, ждала бесконечно, хотя и не верила, что он жив, ― а ждала. Бабы часто спорили, кому из них легче.
    ― У тебя, Зин, хоть могилка его есть.
    ― А у тебя дети, Ариша.
    Зинаида словно забывала всё время о том, что не «дети», а один Ванюшка, что Вовка-то со Стасиком ― приёмыши, не родные по крови. Да и сама Арина часто об этом не помнила. Все трое свои, которого ни отними ― всё жаль. Потому, хоть и радовалась за братьев Лисовских, но сама дрожмя дрожала: приедет ленинградский папаша, отнимет Стаську ― кровиночку, выкормыша молочного. Она ведь Стасика дольше, чем Ваньку, грудью кормила ― почти до двух лет. Ване ещё году не было, как он сам от груди оторвался. Зато всё к коровам льнул. Арина на дойку ― и мальчонка с ней, семенит кривыми ножками, за подол матери цепляется. Зорьку любил, у него и первое слово было не «мама», а «Х-хо-я» ― Зоря, значит. Что уж говорить ― Коровий сын и есть.
    Ванька со Стаськой, когда в школу пошли, так оба просто ошалели, узнав, что у них фамилии разные. Один Быков, а другой ― Лисовский. Как же так? Братья ведь… Мать им историю про блокадных ребятишек рассказала, а в школе Смена Ивановна всему классу говорила, какая Арина Быкова молодец ― воспитала сирот. Только вот в ребячьих головёнках всё по-иному уложилось, будто сказка какая: Стаську, мол, сама Арина родила, а Ваньку ― корова Зорька.
    Шло время ― не медленным шагом шло, а катилось колобком под горку. Умерла бабка Варвара, её тихо отпели в храме на Семи ручьях, одном на сотню деревень в округе, и похоронили ― не рядом с лётчиком, а на другом на краю сельского кладбища. Ещё до того бессловесную Зорьку, отжившую свой коровий век, отвезли вместе с другими несчастными скотинушками на мясокомбинат. Где теперь её косточки зарыты ― никто не ведает.
    Володька отслужил во флоте положенные четыре года, но не сумел полюбить море так же страстно, как любил в детстве лес. Тосковал по живой и могучей красоте семиручьевских дубов и сосен. Однако не приехал туда, не захотел возвращаться в колхоз ― всё сильней и сильней тянуло парня к науке. Поселился у отца в Ленинграде, поступил в институт ― по лесному, правда, профилю, но всё же не бродягой-лесником сделался, как мечтал когда-то, а кабинетным учёным. В Семиручье выбрался через много лет, солидным таким дядечкой, в рубашке в клеточку да в шляпе в сеточку, этаким семейным дачником, ― да говорили уж о нём, хватит.
    Следом за ним младший брат в большую жизнь выбрался. Тем же путём ― в армию, а затем в университет. И не в Питер, а в столицу ― в тот самый, Московский Государственный. Головастым парнем оказался Ванька Быков.
Да, так и вышло, Иван в МГУ поступил. На биолога выучился. А как иначе? С двух сторон его на эту стезю толкали: с одного боку Володька со своей «Лесной газетой», с другого ― матушка-Зорька. С младенчества Ванюшка около коров крутился, зоотехник и ветеринар ему лучшие друзья были, можно сказать ― вместо пионервожатых. Думали ― коровий доктор из мальчонка вырастет. Ан нет ― унесло Ивана в большую науку. С Владиленом Лисовским он на конференциях и симпозиумах встречался. За границу даже вместе ездили, и не только в близкую по духу социалистическую Болгарию, но и «к буржуям» в гости ― во Францию, в Италию. Уважаемые люди оба ― Владилен Александрович да Иван Фёдорович…
    Стаська же ― он так до пенсии в «Стаськах» и ходил. Киномеханик в сельском клубе, баянист на всех деревенских свадьбах. Тоже о загранице грезил, да какая ему заграница ― хорошо если раз в год в областной центр выбирался, на смотр художественной самодеятельности. Стаська-киношник, Стаська-баянист… Кино уже давно крутить не надо ― стоит в Доме культуры телевизор с плазменным экраном, только кнопки нажимай. Приходят бабульки компанией ― сериалы смотреть. Вместо танцев под баян ― дискотека с таким грохотом и световым мельканием, что пяти минут на ней не выдержишь. Как молодняк под такое с вечера до утра пляшет? Баян, впрочем, как-то пригодился, за него Стаська на старости лет и отчества удостоился. Пришла такая пигалица, вся в розовых бантиках: «Станислав Саныч, вы нам не подыграете?» Умилился, аж прослезился. Подыграл, конечно. Вспомнили старые песни: «Катюшу», «Три танкиста», «Дан приказ ему на запад…». Ретро-фестиваль у них там какой-то, у ребятишек.
    Сколько лет прошло ― немерено, несчитано. И вот сидят Арина да Зина, две бабки, на скамейке, смотрят, как шагают три мальчонка да две девчонки с учительницей к обелиску на могиле лётчика. У девочек по букету тюльпанов в руках, у учительницы ― целая охапка. Девятое мая скоро.
    ― Здравствуйте! ― нестройным хором кричат ребята.
    ― Мы идём урок мужества проводить, ― учительница останавливается у скамейки, заговаривает со старушками. ― И к Смене Ивановне на могилку зайдём, цветы положим.
    Учительница молодая, из дальних южных краёв приехала, у Смены Ивановны не училась, а вот ведь узнала от кого-то ― и статью в районную газету о ней написала, уголок памяти в классе сделала, портрет повесила. За могилкой ухаживает, будто и впрямь внучка она ей. Своих-то детей у Смены Ивановны не было, а ученики… Поразъехались ученики, мало кто остался. Вот только что «Станислав Саныч» с баяном.
    Вот он, лёгок на помине ― топает в сторону клуба, вечером придёт старушечья компания «Детективов» смотреть, так хоть прибраться надо и воды на чай накипятить, чашки сполоснуть. Завклубом (тоже, как и учительница, дама приезжая) на чаепития не скупится, всегда выносит в большой плоской коробке заварку на ниточках, вафли в хрустящих пакетах, карамель в блестящих обёртках. Когда то, что спонсоры пришлют, заканчивается, может и из своей зарплаты вынуть сотню: «Дедушка Стас, дойди до автолавки, купи там, чего надо». И он идёт, покупает на вес гору крохотных печенюшек: кинешь в рот, глотнёшь из чашки ― и размокает потихоньку сытная сладость, самое оно для тех, кому жевать нечем.
    ― Тебе, мать, письмо принесли, заказное, ― говорит дедушка Стас, огибая скамейку с бабкой Ариной и бабкой Зиной. ― Я за тебя в ведомости расписался да Витюхе лезгинку сплясал.
    Давно уж нет в живых Верки-смерти, почтальоном в Семиручье теперь числится тётка Лида Сумеркина, да и той тяжело ходить с сумкой по деревне, вместо неё редкие письма развозит на велосипеде двенадцатилетний внучок Витя.
    ― Давай письмо-то, ― протягивает руку взволнованная Арина.
Взволнуешься тут. От кого бы письмо? Сыновья писанием слов от руки утруждать себя не любят, купили Арине вскладчину компьютер, подключили к Интернету да научили пользоваться скайпом. Теперь Бабка Арина по вечерам, словно та царевна из сказки, в волшебное зеркальце глядится, говорит обо всём то мальчишками своими, то с внучками ― Ленкой Володькиной да Маринкой Ванюшкиной. Красавицы выросли! Обе замужем, внуков перед экраном держат, те дрыгают ручками-ножками, а бабка радостно агукает им в экран. Жаль, маленькое зеркальце, плоское, нельзя руку протянуть да пощупать, пощекотать, приласкать мальцов.
    ― Не взял письма, ― вздыхает Стас. ― Дома на столе оставил. Не знал, что вы тут сидите.
    ― А где ж мы, думал? ― смеётся Зинаида беззубым ртом. ― По грибы, что ли, пошли в мае месяце? Мы ведь с твоей матерью никуда теперь дальше этой скамейки и не ходим.
    ― Сбегай домой, ― просит Арина. ― Принеси конверт и очки мои. Мы с Зиной здесь и прочитаем. У тебя ноги-то молодые, тотчас обернёшься.
    ― Ох уж, молодые! ― фыркает Стас.
    Ему семьдесят три года. Матери и подруге её ― за девяносто.
    Стас опять вздыхает, чешет лысину под кепкой, раздумывая, чей гнев страшнее, матери или завклубом. Не возвращаться за письмом? Или вернуться ― и не успеть приготовить всё как следует к встрече «кружка любителей кино», как называет завклубом старушечьи посиделки у экрана? В конце концов, он делает выбор в пользу письма. Перед начальницей он оправдается как-нибудь, а если что для матери не так сделает, ворчанья не оберёшься. Да не Арина ворчать-то будет, а Люба, жена. Обожает она Арину, как родную, мамой зовёт, ни Стасу, ни сыновьям и внукам не позволяет ей перечить. Кстати, чайник в клубе она сама поставит и на стол накроет, если муж задержится. Любаша ― активистка того самого кружка при телевизоре. И потом… ему самому интересно, что в письме том. Штемпеля заграничные, не поймёшь, из какой страны.
Плетётся Стас за конвертом, а Арина дрожащим голосом говорит подруге:
    ― От кого письмо-то, как считаешь, Зин? Не от Феденьки ли?
    Автором послания оказался некий Theodor Buikhoff из Канадского города Гамильтона, что в штате Онтарио. Писал он подробно и жалостливо, как попал к немцам в плен, как мучился в концлагере. Освободили его и других заключённых американцы. Вежливо и доходчиво на ломаном русском объяснили, что возвращаться домой нет смысла ― мол, ваши без вопросов причисляют военнопленных к врагам народа. Это значит ― снова лагерь, только уже у своих, да ещё и клеймо на всю жизнь. Каково будет жене, сыну? Нет уж, лучше «пропасть», приняв правила новой игры. Разговоры такие велись не с ним одним. Кто-то резко отказывался, предпочитая горький дым Отечества иллюзорной сладости заграничной жизни. Жалели потом о таком решении или нет, Теодор не знал, и спросить было не у кого. Да и Бог им судья! Сам он согласился на эмиграцию, и его вывезли в Штаты. Там он освоился, устроился работать сначала помощником по хозяйству к фермеру, потом в мастерскую по ремонту автомобилей. Со временем женился на дочке хозяина мастерской ― симпатяшке Мэри Хатор. Молодые перебрались в Канаду, на родину Мэриной бабушки. Открыли свою автомастерскую. Родили двух девочек ― Эмми и Лиз.
    Всё было хорошо, спокойно. Всё было просто чудесно, только это была совсем другая жизнь, в которой не оставалось места брошенным на произвол судьбы в русской деревне, одиноким без мужского и отцовского внимания Арине и Ванюшке. Вспоминал о них, да… И о родных краях вспоминал с тоской, с болью. Особенно в тот год, когда не вернулись с отдыха в Швейцарии его двойняшки. Девчонки погибли под снежной лавиной, едва окончив колледж, не успев выйти замуж и подарить ему и Мэри внуков. Острая, отчаянная боль от потери детей словно открыла путь той, другой, словно спрятавшейся до поры боли от потери Родины.
    Он побывал в России ― купил билет на круиз по Волге и прокатился на теплоходе вдоль берегов своей юности. Видел даже родное Семиручье ― издалека, с палубы. Мелькнула побелённая церковь, послышался благовест с колокольни. Кажется, не было колокольни перед войной. Построили заново?
    Потом… Потом Мэри умерла. И стало совсем тяжко. Невыносимо стало жить в чужой стране. Поговорить не с кем. Здесь не принято делиться наболевшим. Здесь ― ноу проблем! Кип смайлинг! Держи улыбку, значит. Сидит человек в кафе, подпирает щёку ладонью ― это он, оказывается, улыбку держит, чтоб не сбежала. А в глазах ― тоска смертная…
    Вот и решил он написать родной своей Аринушке. Может, ещё получится и свидеться когда-нибудь? К письму приложил копию завещания ― отписал сыну Ване свою автомастерскую и проценты с каких-то давних Мэриных акций.
    …Присел Стас рядом со старухами на скамью, взялся читать им вслух письмо да так увлёкся, что о клубных посиделках и думать забыл. Когда прочёл, обнял мать приёмную за плечи, с тихой радостью проговорил:
    ― Вот оно как! Нашёлся Ванькин батя, выходит. Что ж ты молчишь, мать?
    И почувствовал, как затвердело плечо Арины под его рукой. Как закаменела она вся.
    Стас и Зинаида отнесли Арину домой, уложили на кровать с металлической сеткой, качнувшуюся, как гамак, под её хрупким, но показавшимся таким тяжёлым из-за каменной недвижности телом. Она три дня молчала, отказывалась обедать, слабо мотала рукой, когда приносили чашку городского, её любимого, чая с бергамотом. На четвёртый как-то быстро, без чьей-либо помощи встала, собралась ― будто решила для себя что-то важное. А она и впрямь решила. Дошагала на слабых ногах до храма на Семи ручьях и заказала батюшке молебен за упокой раба Божьего Феодора.
    ― Нет у меня больше мужа. Остался он там, на войне, фашистом убитый, ― сказала она удивлённым этим её поступком Стасу, Любе и заглянувшей на огонёк Зинаиде.
    ― Да как же, ― попробовала протестовать Зинаида. ― А письмо-то… Наоборот, пишет, что жив.
    ― И ещё Ивану американскую бензоколонку обещает, ― добавил Стас. ― Ему-то, перцу учёному, она ни к чему, а мне бы пригодилась.
    ― Ишь, примазался! ― возмутилась, хлопнула по крутым бёдрам ладонями Люба. ― Не твой, чай отец-то, а Ванин, ему и решать, вместе с мамой Ариной. Правда, мама?
    ― Неправда, ― выдохнула Арина.
    ― Что ― неправда? ― всколыхнулась Люба. Небывалая перспектива получить в подарок автомастерскую в Канаде её приятно щекотала где-то изнутри. В глубине души она не сомневалась, что обеспеченный Иван благородно откажется от полученного по завещанию имущества в пользу непутёвого молочного братца и его сыновей.
    ― Неправда всё. Не от Феденьки письмо, это другой написал. Федя не мог…
    ― Что не мог, ма-ма?! ― застонала Люба.
    ― Родину предать, мать свою и меня с тремя ребятами бросить.
    ― Аришенька, да он и не знал, что трое. Про ленинградцев он же не мог знать, ― сказала Зина. ― Откуда бы?
    ― Как же не знал? Все тогда, в войну, так жили: и своё добро ― общее, и чужое горе ― своё. Не одна я ребят в семью приняла ― были и другие, в газетах я читала. Да что далеко ходить? Вот ты, Зинаида, к лётчику, как к родному, прикипела. Ведь могла бы забыть, а? Так вот, и Феденька мой ― нашей крови был. Не мог он так поступить, не мог в эту Америку уехать. Чужой это. Убили Феденьку, а тот его документы стащил, его именем назвался, чтобы к буржуйской дочке под бочок сбежать. Вот так-то!..
    Арина откинулась на подушки и тяжело задышала. После такой непривычно длинной для неё и непривычно злой речи ей сделалось нехорошо.
    Вызвали «скорую». Позвонили Ивану. Врачи из города приехали на следующее утро, только для того чтобы зарегистрировать «смерть до прибытия». Ваня с Маринкой, мчавшиеся из Москвы на машине всю ночь, сменяя за рулём друг друга, опередили их на полчаса, но всё равно не успели застать мать и бабушку живой.
    Похоронили Арину рядом с Варварой Быковой.
    Недели через три пришло ещё одно заказное письмо ― с известием о смерти Теодора и второй копией его завещания в пользу Быкова Ивана Фёдоровича. Иван от заграничных богатств отказался напрочь.
    ― Почему? ― допытывался на сороковинах, после десятой рюмки водки, Стас. ― Самому не надо ― так хоть нам бы отписал. А, брат?
    ― Это ошибка, ― объяснял он. ― Может, и впрямь бывший власовец, напакостивший и похитивший документы отца. А, может, просто бедолага с теми же именем и фамилией, с похожей биографией. Путаница на почте, закинули письмо не в ту деревню. Бывает…
    ― Да почему ты так думаешь? Только потому что мать сказала?
    ― Не только, братишка. Если б это наш отец был… Да простил бы я ему и страх его, и бегство из страны, от нас с матерью. И Мэри эту, и дочек канадских простил бы ― всё равно их всех уже в живых нет. Но не он это, не он! Был бы вправду он ― с теплохода сорвался бы, нагрянул в Семиручье. И вот ещё… В таком-то длинном письме ― неужто отец забыл бы Зорьку упомянуть, кормилицу? Что ж ― колокольню вспомнил, а коровушку забыл? Не мог, ведь он знал: если бы не Зорька, его молодая жена умерла бы родами, а при таком раскладе и ребёнок, то есть я, вряд ли выжил бы.
    ― Точно, ― выдохнул Стас. ― А не будь твоей матери, и мы с Вовкой бы… вряд ли…
    Он опешил от такого не приходившего ему прежде в голову варианта развития его блокадной ребячьей судьбы. И от нахлынувшего в одну минуту горестного ощущения спасся одиннадцатой рюмкой, проглотив водку залпом и хрустко закусив ароматным огурчиком ― ещё Арининого засола. 

© Анна Толкачева