Дмитрий ВОРОНИН
г. Калининград

ПОЗДНЯЯ МЕСТЬ

    Научное судно «Моноцит» уже целый день стояло у причала, вернувшись из полугодовой экспедиции по северным морям.
    Радость встречи экипажа со своими родными осталась позади, и на борту шла обыкновенная работа по приведению судна в относительный порядок.
    Часть «научников» выгружала образцы грунта для дальнейшего изучения в лабораториях института, другие писали всеразличные отчеты о проделанной работе, кто-то занимался уборкой кают, а кто-то валял дурака в кают-компании, играя в карты.
    — Мужики,  —  в дверях кают-компании показалась голова боцмана,  —  вас там авансировать собираются в каюте старпома.
    Карты тут же полетели на стол, средний и младший научный состав чуть ли не бегом устремился к старпомовской каюте. Шутки, подначки, подковырки зазвучали в толпе ожидающих. Приятная процедура выдачи денег постепенно подходила к концу, когда к столу подошел техник научной группы Костик Ребров.
    — Распишись вот тут, — второй штурман протянул ему ведомость.
    Костик посмотрел на сумму, указанную на бумаге, и просиял. Таких денег он не держал в руках ни разу в своей двадцатитрехлетней жизни.
    — Получи,  —  отчитал указанную сумму второй штурман и улыбнулся Костику. — С почином.
    —  С тебя причитается,  —  похлопал Костика по плечу старпом, пряча в бороде улыбку.
    —  Обязательно, конечно, а как же,  —  смутившийся Костик сгреб деньги и рванул к двери.
    — А пересчитать? Вдруг обманули? — раздалось вслед.
    — Не, всё верно, я доверяю, — прозвучало из коридора.
    Костик быстро прошагал в свою каюту и заперся. Разложив на столе деньги, он минут пять рассматривал их, а потом начал раскладывать по кучкам и рассовывать по карманам.
    «Эти — маме,  —  рассуждал Костик, —  эти — себе на обновки, эти — Наташке на подарки, эти — на проставку ребятам, а эти — на поход в ресторан с Григорием Моисеевичем».
    Для него этот поход был очень важен, решалась судьба: или Юнерман берет его к себе в институт, или забыть о науке, экспедициях, новых друзьях и романтике.
     Распределив деньги по карманам, Костик с опаской подошел к каюте Григория Моисеевича. Юнермана он побаивался —  и в силу разницы в возрасте, и в силу некоторой строгости начальника экспедиции. Юнерман всегда был хмур, сосредоточен, неразговорчив, и только глаза выдавали в нем незлобливого человека — высвечивалась  в них какая-то озорная искорка, не позволяющая собеседнику оробеть перед всемогущим доктором наук.
    Костик осторожно постучал в каюту Юнермана.
    — Можно? — открыл он дверь.
    — Входи, — поднял голову из-за стола Григорий Моисеевич. — Чем могу служить?
    — Григорий Моисеевич, я вот тут, понимаете… — замялся Костик, теребя непослушный вихор.
    — Ну смелее, смелее,  —  ободряюще улыбнулся Юнерман.
    — Я приглашаю вас сегодня поужинать в ресторане, — выпалил Костик и покраснел.
    — Ого! — сделал удивленное лицо Юнерман. — Вы меня приглашаете? А где же цветы?
    — Я… нет, вы не так меня поняли. Я не приглашаю вас, то есть… нет, я приглашаю, но никак… а по-другому, — Костик умолк, окончательно смутившись.
    — Ну, это понятно, что по-другому, а никак, — заиграли озорные искорки  в глазах Юнермана. — А то и говорить не о чем, потому что в нашей стране это совсем  не так, а всё гораздо хуже, если не сказать, что совсем капут.
    Костик стоя умирал от стыда и злости на самого себя. Так глупо, так бездарно завалить все дело! 
    Но Юнерман не был бы Юнерманом, если бы продолжал шутить и дальше. Понимая состояние Костика, Григорий Моисеевич серьезно произнес:
    — Ладно, Константин, пошутили и хватит. Я согласен посетить с тобой это заведение, но с условием — обедаем каждый за свои. А спиртное за мой счет. И не отрицай, тебе деньги самому нужны. А сейчас иди занимайся своими делами. В час встречаемся у «Меридиана», знаешь такое кафе?
    Костик кивнул.
    — Ну, до встречи.
     Костик, все еще смущенный, быстро выскочил из каюты начальника экспедиции.
  Ровно в час Костя с Григорием Моисеевичем входили в кафе. Расположившись за столиком, Юнерман стал внимательно изучать меню.
    — На правах старшего заказ делаю я, возражений не принимаю.
    Костик согласно кивнул.
    — Так, — обратился Юнерман к подошедшему официанту, —  два оливье, два салата из кальмаров, два борща, две отбивные, бутылочку армянского коньяка и минералку. Попозже — кофе.
    — Сделаем, — записав заказ, официант ушел.
    Костик, поникший, молчал, не решаясь начать важный для себя разговор.
  — Ну, как тебе экспедиция? — спросил Григорий Моисеевич. —  Понравилась?
    — О, это такой кайф, такой адреналин! — оживился Костик. Глаза его загорелись, спина выпрямилась.— Я ничего подобного не испытывал никогда. Жалко, что пролетело все очень быстро, как один день, даже нет — как один миг. И так не хочется верить, что больше этого не повторится!
    — О, да он у тебя поэт, — вдруг раздался за спиной Костика насмешливый голос. 
    Костик покраснел и быстро повернулся назад.
    — Всё, всё, сдаюсь, сдаюсь,— притворно вскинул руки вверх полноватый мужичок небольшого роста, одетый в потертые джинсы и не заправленную линялую тельняшку. — Гриша, скажи своему юному другу, что я пошутил, а то он меня сейчас съест.
    Григорий Моисеевич поморщился.
  — Знакомься, это местная знаменитость, поэт Леонид Лямкин, — представил он своего знакомого. — А это Константин, наш младший научный сотрудник, — обратился Юнерман к Лямкину. — Кстати, тоже пишет стихи.
    Лицо Кости из красного сделалось пунцовым.
    —Любопытно, любопытно, — несколько поскучнел Лямкин, подсаживаясь за столик. — Многие сейчас себя считают поэтами, но о поэзии потом. Гриша, ты, я вижу, с морей, и, конечно же, при деньгах. Угощаешь старого друга и поэта?
    — Ну, а куда от тебя деться, — натянуто улыбнулся Юнерман. — Тем более ты уже уселся.
    — Вот и хорошо, вот и ладушки, — потер ладони Лямкин и прокричал в зал: — Официант, добавь сюда бутылку армянского и парочку салатиков для начала!
    Вскоре на столе появились салаты, коньяк, минералка и борщ.
    — За встречу, — поднял свой фужер Лямкин. — Гриша, за тебя, — и, не дождавшись остальных, опрокинул в себя содержимое. Тут же налил снова. —  За поэзию! — выпил и второй фужер.
    Костя молча поглощал борщ, украдкой поглядывая на Леонида Лямкина. Первый раз в своей жизни Косте довелось встретиться с настоящим поэтом. Веселый, раскованный, компанейский. Вот бы еще его стихи послушать, а может, рассказы о встречах со знаменитостями. Ведь такой наверняка знаком с лучшими поэтами и писателями.
    — Гриша, — налил себе третий фужер коньяка захмелевший Лямкин, — а давай за музу, за такую музу, которая всегда с нами, с истинными любителями искусства!
  — Лёня, — укоризненно покачал головой Юнерман, — третий тост поднимают не за музу, а за…
    — Да брось ты, Гриша, банальности разводить, — скорчил недовольную гримасу Лямкин и залпом выпил коньяк. — За тех, кто в море, за тех, кто не с нами… Фигня всё это. Пить надо за себя любимых, а не за кого-то там вдали.
    Григорий Моисеевич чуть сморщился, но спорить с поэтом не стал, зная его капризный характер.
   — Слушай, Лёня, ты что-нибудь новенькое написал? — перевел он разговор на другую тему.
    — Не уважаешь, Гриша, ты меня, — обиженно вытянул нижнюю губу Лямкин. — У меня ни дня без строчки, как сказал один известный мудак. Кстати, и на вашу морскую тему есть немало. Счас, только выпью чуток и выдам. — Лямкин выпил очередной фужер, крякнул, закусил и повернулся к Костику.
    — Слушайте, молодой человек, оценивайте и запоминайте, как сидели за одним столом с гением русской словесности, потом внукам похваляться будете.
    Поэт встал, покачнулся, одной рукой схватился за спинку стула, другую вытянул вперед и начал с пафосом:

Корабли уходили в ночь,
Далеко от родного берега,
И волна убегала прочь
За кормой к берегам Америки.

Спи, родная, в тиши ночной,
Приплыву я к тебе сквозь туманище,
Охраняю я твой покой, 
Ведь я главный в морях капитанище.

И когда мы вернемся домой, 
Ты на шею мою облокотишься.
Я поверю, что берег мой
Не Америка, а родных скопище.

    — Браво, Лямкин, браво! — ухмыляясь, захлопал Григорий Моисеевич. — Это величина!
    Не заметив сарказма в голосе Юнермана, поэт гордо продолжал:
 — И еще из недавнего. 

Люблю себя в своем лице,
И не возможно быть иначе, 
Когда на зорьке на крыльце
Коровы мыкают на даче.

Я есть советский гражданин,
Я патриот своих началов,
В стране я Чацкий господин,
Как говорил актер Качалов.

Мы все рождались из полей,
Из жнив, из гумен, из пшеницы.
Ты трогать Родину не смей,
Она — орел, она — жар-птица.

Большой державною рукой
Она карает и лелеет,
И я иду по ней ногой, 
И сердце гордостью смелеет.

    Костя изумленно уставился на Лямкина. Поэт, заметив это изумление, тут же продолжил:
    — А теперь самое что ни на есть самое! Да что слова, слушайте!

А вот и встал на веки миг
Во славу музе потрясенной, 
Нырнул в пучину яркий блик —
Поэта стих завороженный.

Я будто памятник себе, 
Еще не есть, но скоро буду.
Пишу поэзию судьбе,
Покуда живы, не забудут!

И пусть гремит во все концы
Известное мое творение.
И пусть читают подлецы
Одно про них стихотворение.

А  в нем весь я, с конца в конец,
Мое нутро, моя судьбина.
Своим стихам я сам — отец, 
А кто не внемлет мне — дубина.

    — Ну, Лёня, вот тут ты весь, вот тут ты себя превзошел, аки Бог, — налил себе коньяка Юнерман. — Вот этим ты меня сразил, убил наповал!
    — А, понял, Гришка, понял потаенный смысл, — светился всем лицом Лямкин. — Я знал, знал, что поймешь! На руках за такое носить надо.
    — Да-а-а, это точно, на руках выносить, это шедевр на все времена, — криво улыбаясь, согласно кивал головой  Григорий Моисеевич. — Много выпил, пока родил это?
    — Не знаю, не считал. Еще прочесть?
    — Хорош, хорош, — отстранился от поэта руками Юнерман. — Дай это переварить.
  — Эх, Гриша, слаб ты на восприятие серьезной поэзии,  —  пренебрежительно скривил губы Лямкин. — А вот молодой человек хочет послушать настоящую поэзию. Ведь так? — обратился поэт к Костику.
    Костик согласно кивнул и застенчиво сказал:
    — Да, хотелось бы послушать кого-нибудь.
    — В смысле — кого-нибудь? — набычился Лямкин.
    — Ну, Вознесенского или Евтушенко, например, — тихо произнес Костик две пришедшие на ум фамилии.
    — Дерьмо и дерьмо, — брезгливо вытянул губу Лямкин.
    — В смысле? — не понял Костик.
    — В смысле — два дерьма, — ответил поэт.
    — Ну, может, тогда Ахматову или Цветаеву?
    — Дерьмо и дерьмо.
    — Ахматова и Цветаева? — недоверчиво посмотрел на Лямкина Костик.
    — Ахматова и Цветаева — еще два дерьма.
    — Да вы что! Как же так? Ну а Пастернак, Блок, Есенин?
    — Еще те вонючки, одна тошнота, — изобразил отрыжку Лямкин и обратился к кажущемуся безучастным Юнерману. — Гриша, что за идиота ты привел? Он ни черта не понимает в поэзии! 
    — А Пушкин, Пушкин кто? — Костик приподнялся из-за стола.
    — Дерьмо твой Пушкин!
    — Всё, — ненавидяще произнес Костик, схватил мускулистой рукой за ворот Лямкина и пинками начал подталкивать к выходу.
    — Как ты смеешь! — кричал, вырываясь, Леонид Лямкин. — Ты кого пинаешь? Ты ответишь! Ты пожалеешь! Я отомщу-у-у…
    Вышвырнув поэта за порог, Костик вернулся назад к Юнерману, уверенный в том, что поставил своей выходкой крест на собственной карьере. Как же, выставил друга Григория Моисеевича. Каково было удивление Костика, когда он услышал:
    — Молодец, Константин, наш человек. Быть тебе в нашей команде. 
    Через тридцать лет известный поэт Константин Ребров шел на встречу со своими читателями в областную библиотеку. У центрального входа из салона «Тойоты» пожилая женщина вытаскивала две небольшие упаковки книг.
    — Давайте я помогу донести, — предложил свои услуги Ребров.
    — Вот спасибо, — обрадовалась женщина. — Тут рядом,  на второй этаж, в хранилище.
    Поднявшись на второй этаж, Ребров поинтересовался:
    — А кого я нес-то, скажите?
    — Да этого… Леонида Лямкина.
    — Вот черт, — рассмеялся Ребров, хлопнув себя по бокам. — Отомстил все-таки, старый графоман, заставил себя на руках носить!

©    Дмитрий Воронин