Никита БРАГИН
г. Москва

ЖАРКИЙ ОТБЛЕСК

НАД ПОКОЕМ
По тихому лесу берез и крестов
бродить одному без оглядки,
и чувствовать запах могильных цветов,
прохладный и чуточку сладкий,
и слышать, как плачут осколки миров,
с тобой в резонанс попадая,
и видеть сквозь рдяный осенний покров,
что там — только клетка пустая,
что цепи истлели, а пепел остыл,
и певчая птичка взлетела,
и кружится возле темниц и светил
без памяти и без предела…

Ах, память моя, тонкий пульс родника,
биение алой аорты!
К тебе прикоснешься, а ты глубока,
как море, покрывшее мертвых,
и глядя в тебя, начинаешь тонуть,
и в холоде смертного вздоха
на трещине льда обрывается путь,
в пучину уходит эпоха…
Былая Россия лежит в глубине,
сквозь сон безутешно рыдая,
и плач её стелется, оледенев,
как в поле поземка седая.

Но видишь её все светлей и святей,
заветной и горестной горстью,
и четырехзначные даты смертей
друг друга сменяют как версты,
и хочешь проснуться, и жаждешь лететь
к лазури апрельских проталин,
а в сердце поет колокольная медь,
и счастье растет из печали!
То родина веет весенним листом,
вздыхает березовым дымом,
и душу твою осеняет крестом
воздушная персть Серафима.

*   *   *
Не читайте стихов, если смерти боитесь,
ни на ветхих листах, ни на вечном граните.
Звуки морю отдайте, и в поле развейте слова,
и займитесь рачительным и актуальным —
как привычную спальную сделать купальней,
как у боли и смеха загладить приметы родства.

Я же буду молчать, ведь у каждого звука
есть цена, и её не исчислит наука,
и не выкрикнет сорванным басом азартный игрок.
Эту страшную цену мы платим в рассрочку —
хватит вдоха на букву и вздоха на точку,
нижешь строчку на строчку, и близится срок.

Всё уйдёт, кроме света, надежды и жажды,
всё свершится однажды и сбудется с каждым —
будут рокоты моря и солнечный шепот дерев.
Тонкой нитью стихов обращаются чувства и силы,
тонким светом горят обращенные в душу светила,
животворным дыханием сердце мое обогрев.

БЕССОННАЯ НОЧЬ
Соседи, телефоны и собаки
укрылись в недрах каменных мешков,
а мне не спится. Солнечные знаки
плывут в глазах, как тёртая морковь,
корейской усугублена подливкой…
Она сочится, капает и жжёт,
и я своей рукой, противно липкой
ощупываю грудь, плечо, живот…
Я жив ещё… но как мне одиноко
под потолком — как угольку в печи,
как будто на себя смотрю в бинокль
и сам себе шепчу — молчи, молчи…
Ночь обволакивает сонный разум,
в нём тишина — то смерти ипостась,
и грёзы наплывают сладким газом,
румяной плёнкой скрадывая грязь.

Отряхиваю сон. У тёплой лампы
по клеточкам тетрадного листа
выстраиваются фаланги ямбов,
чья музыка спокойна и чиста,
и мысль идёт, врезаясь ледоколом
в промёрзшие от немоты слова,
и в глади вод, меж белых глыб глаголов
просторно проступает синева!

ВОЗЛЕ АРЕНЫ
Поздняя осень, холодного ветра вино,
жизни предзимье, где старому сердцу темно, 
где рассыпаются прахом труды и устои.
Время струится песком сквозь дырявый карман,
тихо подходит к концу надоевший роман, 
глянешь, а там, впереди, только поле пустое.   

Холоден этот пейзаж облаков и стерни,
бьется в уме безнадежное слово «верни»,
но понимаешь и сам, что разумнее — молча
сосредоточиться, и на краю бытия
мысленно молвить — да сбудется воля Твоя
здесь, на виду у пирующих полчищ!

Понял теперь? Это поле — арена среди
шумных трибун, где и чернь, и вельможи орды
в полную грудь развлекаются гамом и свистом.
Лучшие между собой разыграют призы,
жертвам придется страдать до последней слезы, 
ну, а тебе — становиться в шеренгу статистов.

Здесь ты безвестен, ничтожен, закопан в золу,
здесь искушают тебя, отдают на съедение злу,
в душу вливая безумие, гордость и зависть.
Горько терпеть, и надеяться невмоготу,
больно зерно из ладони ронять в пустоту,
и сознавать, что уже ничего не исправить.

Мужество делает выбор — уйти из игры,
просто уйти, не заметив котлы и костры,
слово и дело свое в тишине завершая.
И не спеши, даже если тебя позовут
к жирной похлебке на несколько жарких минут —
недоедание ныне беда небольшая.

БЕЗ ОБМАНА

На целый день в Париже заблудиться,
идти без цели сквозь квартал Марэ,
по улочкам, за пазухой столицы,
там, где каштаны жарят в октябре,
и алая листва на тротуарах
как вкус вина — легка и горяча,
и где судьба в обличии клошара
дотронулась до моего плеча.
Судьба моя, не поздно ли пророчить?
Пускай моложе выгляжу, чем ты,
но в современном мире так непрочны
души приметы и лица черты.
А в городе влюбленных и поэтов
ни возраста, ни опыта у нас
не будет никогда… Рыдает где-то
гармоника, и сумрачный рассказ
сплетают улицы, устало чередуя
гудки, ступени, тени, фонари…
Какая разница, куда иду я,
и у какой остановлюсь двери?
Мне всё знакомо — здесь я жил и умер,
с чужим лицом, но со своей судьбой,
так, что поныне я в парижском шуме
улавливаю голос, мне родной,
и чувствую — оно моё, до боли,
мой символ, сердце, венчано крестом,
передо мною Дева на престоле,
за мною мрак на поприще пустом,
где всё прошло, свершилось, миновало,
где рыщут мародеры и клопы,
где над огнём ни крови, ни металла,
и где пусты ковчеги и гробы!
Не дай мне, Боже, умереть душою,
оставь тропинку с торного пути,
где за минуту самое большое
из всех сокровищ повезёт найти,
где, заблудившись, достигаешь цели,
и, тьмой объятый, обретаешь свет,
и чувствуешь — здесь всё на самом деле.
Обмана нет.

РОМАН О ЛОНДОНЕ
Роман о Лондоне в рождественской ночи,
в сухих кристалликах искусственного снега —
они летят сквозь теплые лучи
витрин и фонарей и падают с разбега,
на черни мостовых мерцая серебром...
Зима здесь — мишура, иллюзия, легенда,
где Темза подо льдом, и где холодный дом,
и леденеет сердце, сданное в аренду...
Нет, все давно не так, в комфорте Оксфорд-Стрит —
там светятся гирлянды и рога оленьи,
и газ в сыром тумане больше не горит,
и не зовет слезу рождественское пенье.
Лишь кожа корешков добротных старых книг
хранит тепло камина и туман за дверью,
и к дымному Ист-Энду подходящий бриг,
и веру, что в кредит заложена безверьем.
Я признаю любовь — простите, ваша честь,
не осуждайте мой поклон ушедшей славе!
Роман о Лондоне — ну как не перечесть,
и этот город — с кем его оставить?

БЕЛЫЙ КАМЕНЬ
Белый камень древних крепостей,
выветрелый, выщербленный, рыхлый —
пали царства и сраженья стихли,
хлынул шум пустейших новостей,
болтовня расхристанной Европы,
позабывшей самоё себя…
Ветхие страницы теребя
вплоть до дней всемирного потопа
лучшего оплота не найдёшь —
лёгкий белый камень Ташмайдана,
и заката траурная рана,
и луна, как одинокий грош,
обронённый деспотом Стефаном…

Сербия, ты здесь совсем одна
посреди содома и гоморры,
в мусорных потоках речи вздорной,
пузырями вздувшейся со дна!
Сербия, ты нам теперь Европа —
белый камень над волной потопа,
белый город над слияньем рек,
белый храм и двадцать первый век.

В ПУТИ
Прости моё сердце, прости мою душу больную —
куда бы ни шёл я, но этой тропы не миную,
сверну на неё и останусь, как перст, одинок,
и буду шагать, сапогами взбивая песок.

Не хватит ли рыться в словесном и умственном хламе?
Не лучше ли путь и краюшка луны над холмами,
и просто свобода от всяких красот и пустот —
а новые мысли дорога сама принесёт.

И я ухожу — оттого-то тебя и не слышу,
дремлю за столом, а душою порхаю по крышам,
не слушаю, что говорят, и вопросам не рад —
ведь, если отвечу, то будет опять невпопад.

Ищу одиночества даже в толпе на перроне,
иду в глубину, где никто не окликнет, не тронет,
покровы души я вскрываю, подобно врачу,
и детскую память листаю, и правду ищу.

Благую ли весть я прочту на обрывке газеты?
Начну ли сверять номера лотерейных билетов?
Высокое с низким навстречу попарно идут,
но их разделить — непосильный для смертного труд.

Поэтому самое лучшее — просто и честно
продолжить свой путь и принять как итог неизвестность.
Недаром от века суровая мудрость дана —
движение — песня, конечная цель — тишина.

БЕСЕДА В АВГУСТЕ
Прохлада оголённых рук
и самовара жаркий отблеск
обозначают летний отпуск
и этим замыкают круг,
в котором августовский день
с чертами бедности опрятной,
куда ты просишься обратно,
но сердце бьётся о кремень.

И, словно четки, перебрав
воспоминаний кинокадры,
разделишь скорлупу и ядра,
найдешь малину в гуще трав,
попробуешь с горчинкой мёд,
продлишь цепочкой многоточий
наш разговор до самой ночи,
и душу радость обоймёт.

ЗОЛОТЫЕ ШАРЫ
Золотые шары уходящего русского лета,
сколько помните вы о бревенчатых ветхих домах,
о земле огородов, о старых как сказки монетах,
о трубе самовара, об искрах, летящих впотьмах, 
обо всем, что созрело и дышит вином и прохладой,
и как будто бы шепчет в усталой сентябрьской листве —
не лети, не спеши, нам еще почаёвничать надо
на привольной Угре, на неслышной и сонной Протве.

Я хочу говорить о тебе, остающейся рядом —
даже в годы потерь, даже в черном ознобе разлук,
в перекрестья решеток согбенными кронами сада
ты шептала и пела, и теплился солнечный круг
на ладонях, на сердце, в мечте, в озарении, в слове —
золотым, настоящим, как солнце лучистым цветком,
светозарным поклоном, закатом в огне и любови,
и горючей слезой, и прощальным осенним костром. 

©    Никита Брагин