К 200-летию поэта

Александр КОСТЕРЕВ
г. Санкт-Петербург

К БЕССМЕРТНОЙ ЛИРЕ АПОЛЛОНА 

    Наряду со многими значимыми событиями в области литературы, 2022 год примечателен 200-летним юбилеем со дня рождения Аполлона Григорьева — не только одного из ярких представителей литературной критики XIX века, но и блистательного поэта и переводчика.   

                                                               Аполлон Григорьев

    Мы ежедневно вспоминаем творчество Александра Пушкина легендарным лозунгом: «…Пушкин — наше всё!», но при этом мало кто помнит, что в неоднозначное и даже реакционное время середины XIX века (время подготовки к отмене в России крепостного права) эту изумительно точную формулу вывел именно Аполлон Григорьев. В свой статье «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина», датированной 1859 годом Григорьев напишет:
    «А Пушкин — наше всё: Пушкин представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что останется нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужими, с другими мирами. Пушкин — пока единственный полный очерк нашей народной личности, самородок, принимавший в себя, при всевозможных столкновениях с другими особенностями и организмами, — все то, что принять следует, отстранивший все, что отстранить следует, полный и цельный, но еще не красками, а только контурами набросанный образ народной нашей сущности, — образ, который мы долго еще будем оттенять красками… Он наше всё — не устану повторять я, — не устану, во-первых, потому, что находятся в наше время критики, даже историки литературы, которые без малейшего зазрения совести объявляют!, что Пушкин умер весьма кстати, ибо иначе <…>  пережил бы самого себя, во-вторых, потому, что есть мыслители <…>  которые к Пушкину находятся в тех же отношениях, в каких находились пуритане к Шекспиру, и, наконец, потому, что лучшие блестящие и проницательные умы, сознавая великое значение в нашей жизни Пушкина, как воспитателя художественного, не обращают внимания на его нравственное для нас значение, на то, что во всей современной литературе нет ничего истинно замечательного и правильного, что бы в зародыше своём не находилось у Пушкина».
    К этой удивительно точной и глубокой оценке Пушкина Григорьев приходит благодаря последовательному знакомству с его творчеством. О начале своей литературной карьеры А. Григорьев напишет в статье «Мои литературные и нравственные скитальчества»: «… журчали ещё носясь в воздухе стихи Пушкина, и ароматом наполняли воздух повсюду, даже в густых садах диковинно-типического Замоскворечья… каждая новая строка Пушкина жадно ловилась в бесчисленных альманахах той наивной эпохи…» 
    И далее: «На сцене перед нами … великая и вполне уже почти очерченная физиономия первого цельного выразителя нашей сущности, Пушкина …в его портфеле уже лежит, как он (по преданиям) говорил, «сто тысяч и бессмертие». Но еще чисто романтическим ореолом озарен его лик…».         
    Сфера душевных переживаний, отраженная в творчестве Пушкина не исключает ничего до него бывшего и открыта для того, что будет после него, но будет верного и органически вписанного во внутренний мир поэта. 
    В технике критического анализа Григорьева рассудочные пути познания свелись, прежде всего, не к изучению отдельных авторов и произведений, а к выстраиванию цельной литературно-философской системы — так называемой «теории органической критики». 
    Органическая теория в том виде, в каком обосновал ее Григорьев, оказалась опытом настолько примечательным, что до наших дней считается одним из лучших критических канонов. Упрощенно сущность теории сводится к восприятию литературы, как единого и цельного живого организма. Оперируя таким подходом, А. Григорьев вносит в разнообразие текущих литературных явлений стройное начало — ни одно поэтическое создание нельзя рассматривать в изолированном состоянии, вне преемственной связи с предыдущими и последующими явлениями. От каждой строфы, каждого афоризма, каждого нового образа тянутся скрытые нити к единому жизненному центру, и первая задача критика — различить, искусно распутать клубок этих связей с мировым творчеством.  
    Григорьев утверждал преимущество мысли сердечной перед головною, веря, что сознание может разъяснять прошедшее, но только творчество позволяет увидеть далекое будущее. Не только любовь есть дочь познания, обратная формула так же верна, поэтому у Григорьева нет критических статей отрицательного характера. Литературная критика, как развенчание, высмеивание, поиск ошибок и логических противоречий, систематическое выставление дурных оценок писателям — заклейменный ещё Лермонтовым, но доныне неумирающий вид литературной критики, — органически был чужд Григорьеву.
    Аполлон Григорьев вошел в историю русской литературы, прежде всего, как художественный критик, как идеолог близкий славянофильству и «почвенничеству», как творец своей «органической теории». 
    Оригинальны и точны переводы Григорьева стихов и песен с немецкого языка Гете, Гейне, Шиллера, с французского — Беранже и Мюсси, с английского — Байрона и неподражаемого Шекспира.      
    Критическая деятельность и переводы в значительной мере заслонили от современников поэзию Григорьева, которая по своей силе, убедительности, человеческой искренности, наиболее близка как к творчеству Пушкина (в ранний период «Цыганы», «Кавказский пленник»), так и к творчеству Лермонтова («Демон», «Герой нашего времени»).
    Субъективное ощущение «неприкаянности», которое неоднократно отмечал Белинский, трагически осознавалось самим Григорьевым, и роднило его с творчеством Лермонтова. 
    Лиричность интонации сочетается в стихах Григорьева с песенной мелодией, с ритмической напевностью, с романсовым рефреном, который под аккомпанемент гитары перемежается с патетической декламацией. Поэзия Григорьева рассчитана на исполнение с эстрады, выдвижением на первый план интонационных и музыкальных моментов, хотя при этом не избегает некоторой «банальности» образов, тематической однородности стиха. «Музыка», «напев», заражающий своей эмоциональностью, для Григорьева оправданная компенсация глубине слов. 
    Один из самых известных романсов Григорьева, широко исполняемый и поныне, его «Цыганская венгерка», при некоторой своей «экзотичности», отличается от других, прежде всего страстным пафосом, ощущением личности автора, которые не легко найти в аналогичных вещах Щербины, Майкова и других современных ему авторов:

Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли…
С детства памятный напев,
Старый друг мой  — ты ли?

Этим объясняется и увлечение Григорьева цыганским пением. Цыган он считал наделенными «артистическою натурою», и свое увлечение цыганщиной объяснял их врожденной «музыкально-гармонической способностью» и «непосредственной восприимчивостью». 
       Или не менее блистательный:

О, говори, хоть ты со мной,
Подруга семиструнная!
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лунная! 

    Цыганское пение — вот то преломление, в котором воспринято было Григорьевым народное творчество. «Смолоду он учился музыке у Фильда и хорошо играл на фортепиано, — писал А. Фет, — но, став страстным цыганистом, променял рояль на гитару, под которую слабым и дрожащим голосом пел цыганские песни. Несмотря на бедный голосок, он доставлял искренностью и мастерством своего пения действительное наслаждение». Из этого отношения к поэзии как к песне, как к романсу, распеваемому под аккомпанемент гитары, и рождались стихи Ап. Григорьева, которые очень скоро стали перелагаться на музыку. 
      На стихи Григорьева написаны знаменитые романсы А. Варламова «С тайной тоской», В. Соколова «Я ее не любил», А. Дюбюк «Нет, за тебя молиться я не мог» и многие другие. В этом плане и следует рассматривать поэзию Ап. Григорьева, — одного из последних романтиков в русской литературе. 
     Поэзия Григорьева, лишённая политизированности и социального звучания, не могла стать сколько-нибудь значительным общественным явлением во время безудержного развития новой радикально-демократической литературы второй половины XIX века, ведомой Белинским, Чернышевским, Добролюбовым, Некрасовым, чем в определенной степени обусловлено долгое забвение Григорьева-поэта. 
    «Самая горестная вещь, — напишет Григорьев H. Н. Страхову в 1856 г., — что я решительно один без всякого знамени. Славянофильство также не признает меня своим — да я не хотел никогда его признанья».
    Только в начале XX в. начинается новое признание и второе «пришествие» Григорьева как поэта, причем в первую очередь в среде символистов и узкого круга рефлексирующей интеллигенции, которой оказались близки лихорадочные метания и трагическая надломленность поэзии Григорьева. 
     Перенесение центра тяжести с предметного изображения действительности на выражение «внутреннего» субъективного, импрессионистическая «случайность» образов составляют основные черты лирики Григорьева, которые позже ярко проявятся в творчестве символистов, в первую очередь А. Блока.  
    С горячей апологией стихов Аполлона Григорьева выступил Александр Блок, который в своей статье 1915 года «Судьба Аполлона Григорьева» дал такое точное определение жизни и творчеству Григорьева: «Он — единственный мост, перекинутый к нам от Грибоедова и Пушкина: шаткий, висящий над страшной пропастью интеллигентского безвременья, но единственный мост».                               Внимательно вглядываясь в образы, созданные Григорьевым и руководствуясь его принципами изучения литературных творений, мы  продолжим поступательное движение по этому пусть и шаткому мостику в новое литературное столетие.

©    А. Костерев