К 110-летию поэта

                 Лев ОШАНИН

    30 мая 2022 года исполняется 110 лет со дня рождения замечательного русского поэта Льва Ивановича Ошанина. Он родился в Рыбинске в дворянской семье. Отец, Иван Александрович (1865—1915), — статский советник, образование получил в Санкт-Петербургском кадетском корпусе и в Александровском военном училище, по окончании служил в 35-й артиллерийской бригаде. Выйдя в отставку, занял должность земского начальника. Много вложил средств и труда в создание начальных школ, народных библиотек и пожарных дружин. Был награждён орденами Станислава 1 ст., Анны 3 ст., медалью в память царствования Александра III. Работал частным поверенным городского суда. Мать, Мария Николаевна, урожденная Дружинина (1869—1950) — музыкальный педагог. Окончила Ярославскую женскую гимназию с золотой медалью. Основала в селе Мышкино (ныне — город Мышкин) воскресную школу, которой и заведовала. Состояла членом ряда просветительных и благотворительных учреждений.
    В семье было шесть детей — пять братьев и сестра. Жили в собственном двухэтажном доме на Крестовой улице, а после его продажи снимали квартиру в доме № 4 на Мологской улице (ныне — ул. Чкалова). Льву Ошанину было четыре года, когда отец скончался. Мать, чтобы заработать на жизнь, была вынуждена устраивать благотворительные концерты. После 1917 года семья переехала в город Ростов Ярославской губернии, мать возглавляла там первый детский сад. С 1922 года Ошанины жили в Москве. 
    После окончания восьми классов Ошанин работал токарем на чугунолитейном заводе, а затем экскурсоводом на выставке, впоследствии ставшей ВДНХ. Посещал рабочий литературный кружок «Закал», при поддержке которого издал свою первую книгу — повесть о школьных годах «Этажи». Был принят в Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП). Стал публиковать стихи в «Комсомольской правде», «Огоньке», «Молодой гвардии». В 1920-е годы Ошанин был знаком с Владимиром Маяковским и, по собственному признанию, жадно впитывал впечатления от его поэзии, вместе проводили досуг, играли в волейбол, однажды в ходе игры Лев сильной подачей разбил мячом часы пролетарского поэта, о чём сам со смехом вспоминал в преклонном возрасте.
    После появления слухов о том, что под биографию Ошанина из-за его непролетарского происхождения «копают», друзья посоветовали ему уехать из Москвы. В 1932–1935 годах находился в тундре на строительстве города Хибиногорска: работал на Хибиногорской апатитовой фабрике, затем директором клуба горняков, а после разъездным корреспондентом газеты «Кировский рабочий». Однако после доноса Ошанин был изгнан из комсомола и уволен из газеты. Ошанин вернулся в Москву, где в 1936 году поступил в Литературный институт имени А. М. Горького. Женился на литераторе Елене Успенской — внучке писателя Глеба Успенского, родились дочь Татьяна и сын Сергей. Учёбу пришлось бросить.
    Из-за плохого зрения Ошанин не был призван в армию и даже после начала Великой Отечественной войны не смог стать военным корреспондентом. Вместе с семьёй Ошанин оказался в эвакуации в Казани, его супруга работала в эвакуированной туда же газете «Пионерская правда», но сам поэт устроиться по литературной специальности не смог. Затем семья оказалась в Елабуге. Там поэт Борис Пастернак посоветовал ему вступить в Союз советских писателей, с членским билетом которого можно было попасть на фронт даже с плохим здоровьем. Ошанин, заручившись рекомендацией Пастернака, так и сделал. Он стал ездить в командировки на передовую от Политуправления Красной Армии, сотрудничать в военных газетах, выступать перед бойцами. В 1944 году вступил в ВКП(б). В день начала войны, 22 июня 1941 года, из репродукторов на сборных пунктах звучала песня на написанное Ошаниным ранее стихотворение «В бой за Родину», а после Победы И. О. Дунаевским на музыку были положены и стали песней его стихи последнего периода войны «Ехал я из Берлина». Осенью 1945 года на стихи Ошанина была написана Анатолием Новиковым знаменитая песня «Дороги», после чего поэт получил прочное официальное признание.
    Л. И. Ошанин — член правлений СП РСФСР в 1958—1990 годах и СП СССР с 1976 года. До последнего года жизни вёл в Литературном институте им. А. М. Горького семинар для молодых поэтов. Наиболее известными поэтами из его студентов стали Анатолий Приставкин, Вадим Степанцов, Сергей Соколкин. После войны Лев Ошанин жил в писательском посёлке Переделкино и в квартире на площади Победы близ Кутузовского проспекта и Поклонной горы. Активно боролся за сохранение первоначального облика Поклонной горы, на которую выходило окно его кабинета.
    Умер 30 декабря 1996 года в Москве. Похоронен на Ваганьковском кладбище столицы.

«Дай же силу мне, время...»

ВОЛЖСКАЯ БАЛЛАДА
Третий год у Натальи тяжелые сны,
Третий год ей земля горяча —
С той поры как солдатской дорогой войны
Муж ушел, сапогами стуча.
На четвертом году прибывает пакет.
Почерк в нем незнаком и суров:
«Он отправлен в саратовский лазарет,
Ваш супруг, Алексей Ковалев».
Председатель дает подорожную ей.
То надеждой, то горем полна,
На другую солдатку оставив детей,
Едет в город Саратов она.
А Саратов велик. От дверей до дверей
Как найти в нем родные следы?
Много раненых братьев, отцов и мужей
На покое у волжской воды.
Наконец ее доктор ведет в тишине
По тропинкам больничных ковров.
И, притихшая, слышит она, как во сне:
— Здесь лежит Алексей Ковалев.—
Нерастраченной нежности женской полна,
И калеку Наталья ждала,
Но того, что увидела, даже она
Ни понять, ни узнать не могла.
Он хозяином был ее дум и тревог,
Запевалой, лихим кузнецом.
Он ли — этот бедняга без рук и без ног,
С перекошенным, серым лицом?
И, не в силах сдержаться, от горя пьяна,
Повалившись в кровать головой,
В голос вдруг закричала, завыла она:
— Где ты, Леша, соколик ты мой?! —
Лишь в глазах у него два горячих луча.
Что он скажет — безрукий, немой!
И сурово Наталья глядит на врача:
— Собирайте, он едет домой.
Не узнать тебе друга былого, жена,—
Пусть как память живет он в дому.
— Вот спаситель ваш,— детям сказала она,—
Все втроем поклонитесь ему!
Причитали соседки над женской судьбой,
Горевал ее горем колхоз.
Но, как прежде, вставала Наталья с зарей,
И никто не видал ее слез…
Чисто в горнице. Дышат в печи пироги.
Только вдруг, словно годы назад,
Под окном раздаются мужские шаги,
Сапоги по ступенькам стучат.
И Наталья глядит со скамейки без слов,
Как, склонившись в дверях головой,
Входит в горницу муж — Алексей Ковалев —
С перевязанной правой рукой.
— Не ждала? — говорит, улыбаясь, жене.
И, взглянув по-хозяйски кругом,
Замечает чужие глаза в тишине
И другого на месте своем.
А жена перед ним ни мертва ни жива…
Но, как был он, в дорожной пыли,
Все поняв и не в силах придумать слова,
Поклонился жене до земли.
За великую душу подруге не мстят
И не мучают верной жены.
А с войны воротился не просто солдат,
Не с простой воротился войны.
Если будешь на Волге — припомни рассказ,
Невзначай загляни в этот дом,
Где напротив хозяйки в обеденный час
Два солдата сидят за столом.

*   *   *
Их было столько, ярких и блестящих,
Светящихся в пути передо мной,
Манящих смехом, радостью звенящих,
Прекрасных вечной прелестью земной!..
А ты была единственной любимой,
Совсем другой была, совсем другой,
Как стрельчатая веточка рябины
Над круглою и плоскою листвой.

*   *   *
Кем я был на войне?
Полузрячим посланцем из тыла,
Забракованный напрочно всеми врачами земли.
Только песня моя с батальоном в атаку ходила, —
Ясноглазые люди ее сквозь огонь пронесли.

Я подслушал в народной душе эту песню когда-то
И, ничем не прикрасив, тихонько сказал ей: 
— Лети!
И за песню солдаты
встречали меня, как солдата,
А враги нас обоих старались убить на пути.

Что я делал в тылу?
Резал сталь огневыми резцами.
Взявшись за руки,
в тундре шагали мы в белую мглу.
Город строили мы, воевали с водой и снегами.
С комсомольских времен
никогда не бывал я в тылу.

Дай же силу мне, время,
сверкающим словом и чистым
Так пропеть, чтоб цвели
небывалым цветеньем поля,
Где танкисты и конники
шляхом прошли каменистым,
Где за тем батальоном дымилась дорога-земля.

*   *   *
Снится мне, что я усталый конь.
Волоку телегу сквозь огонь.
И со мной в упряжку впряжена
Маленькая девочка — жена.
Слезы по щекам, блуждает взгляд,
Волосы ее уже горят.
— Брось телегу, глупая. Беги, —
Дальше вовсе не видать ни зги. —
Нос в веснушках подняла рябой,
Заглотнула слезы: — Я с тобой.

АКТРИСА
Она стареет. Дряблому лицу
Не помогают больше притиранья,
Как новой ручки медное сиянье
Усталому от времени крыльцу.
А взгляд ее не сдался, не потух.
Пусть не девчонок, не красавиц хлестких, —
Она еще выводит на подмостки
Своих эпизодических старух.

И сохранилась старенькая лента,
Едва объявят где-нибудь, одна,
Смущаясь, с томной слабостью в коленках,
Спешит в неполный кинозал она.
Спешит назад к себе двадцатилетней,
Когда, среди бесчисленных сестер,
Ее, одну на целом белом свете,
Открыл для этой ленты режиссер.

И, хоть глаза счастливые влажны,
Она глядит чуть-чуть со стороны.
Вот этот шаг не так бы, это слово,
Вот этот взгляд, вот этот поворот…
Ах, если бы сейчас, ах, если б снова…
А фильм себе тихонечко идет —
Не слишком звонкий и не обветшалый.
Но что-то было в той девчонке шалой,
Чего она не поняла сама.
Ухмылка? Быстрой речи кутерьма?

И вновь она тревожится и любит
Среди чужих людей в случайном клубе…
Но гаснет ленты обжитой уют.
Вся там, вдали от жизни повседневной,
Она идет походкою царевны.
А зрители ее не узнают.

ВЕРБЛЮД
Не по-африкански, не по-русски…
Нынче август по-октябрьски лют.
На меня поглядывает грустно
Шерстяной египетский верблюд.
Я ему сказал в Александрии,
Там, где тени желтые резки:
«Дочка у меня. Наговори ей
Все, что знаешь, про свои пески». 
Мы с ним плыли через Фамагусту,
Заходя в Бейрут, в Пирей, в Стамбул,
Впитывая белизну искусства,
Черный средиземноморский гул.
…Я не знал тогда, что дома пусто —
Только стол, тахта, рабочий стул.
Свечи обгоревшие погасли.
Дочку увезли, отдали в ясли.
И верблюд мой скучен и сутул.
За окном ни солнца, ни лазури.
Где небес египетская синь?
…А давай, верблюд, камин раскурим,
Распахнем окно навстречу бурям,
Впустим ветер трех твоих пустынь…
Мир мой для тебя еще неведом,
Мой заморский шерстяной верблюд.
Пусть песок засыплет наши беды,
Пусть их белые снега зальют.

У ЛИЛОВОЙ КАРТИНЫ
У лиловой картины, которую ты мне принес,
Где ухабы, дома или море с соляркой и дымом,
Старый критик стоял, глядя в заводи зыбких полос,
И спросил наконец:
— Почему вы дружили с Назымом?
Ты, пройдя сквозь страданье, которого хватит троим,
Ты, придя как легенда и вдруг обернувшись живым, —
Рыжий турок с короткой и вечной судьбой,
В самом деле, Назым, почему мы дружили с тобой? 
Я любил в тебе ярость и то, как ты жил без отказа.
То, что не был ты старым, что не был ты старым ни разу.
Звонкий труженик, землю упрямо лечил ты больную,
В шестьдесят пил вино и девчонку любил озорную.
Даже умер — живя, улыбнувшись июньскому свету
Утром. Руку подняв, чтобы вынуть газету.
Я с тобой подружился той давней турецкою ночью,
В час, когда тебя бросили в одиночку.
И в тот полдень берлинский, в те две раскаленных недели,
Когда вместе с тобой мы дрались, и писали, и пели.
В драке ты веселел, забывал и болезнь и усталость.
И за друга был рад, если песня его получалась.
Ты, как я, москвичом был. Москву ты любил. Но я знаю,
Как во сне тебя Турция не оставляла родная.
Минаретами сердце колола, синела Босфором,
Молодыми друзьями стояла всегда перед взором.
Пусть писал ты, могучий, иным, удивительным словом.
Пусть привык ты вдали к диковатым картинам лиловым.
Пусть не сверстники мы, пусть мы кровью совсем неродные.
Пусть хотели поссорить нас люди иные, 
— Жажда жизни, Назым, нас навеки сдружила с тобою.
Чувство локтя, Назым, нас нигде не бросало с тобою.
Мы с тобой оптимисты, Назым, — так нам сердце велело.
Мы с тобой коммунисты, Назым. Может, в этом все дело.

БАЛЛАДА О ДВУХ ГОРДЕЦАХ
Шофёр в Сибири — первый человек,
А этот из шофёров был первейшим, —
На «газике» своём и в дождь и в снег
Прорвётся бездорожьем самым злейшим.
И столько было силы у него —
Медведя свалит, а захочет — чёрта!
Три ночи не поспит — и ничего,
Умоется — и годен для четвёртой.
Всегда с друзьями в чайную готов,
На всех гулянках первый запевала,
Он был грозой девчонок, смертью вдов,
Но ни одна его не задевала.
Зато любил гонять в Саяны он,
Усинским трактом, там, где сердце стынет,
Чтобы гора и пропасть с двух сторон
И он, летящий чёртом посредине.
…. И вдруг он видит —
Облака белы
И, вся в лучах за их стеной неплотной,
Девчонка, свесив ноги со скалы,
Сидит, читая книжку беззаботно.
Подставив солнцу локон золотой,
Над пропастью легко и домовито
Сидит земная, в кофточке цветной,
Наполовину облаком укрыта.
Он с ходу дал машине тормоза.
У ног её он под скалою замер,
Скрестив прямые серые глаза
С её зеленоватыми глазами.
Такой ещё не видел меж людьми.
— Садись! — он крикнул хрипло и невнятно.
Девчонка усмехнулась:
— Не шуми.
Тебе туда, а мне как раз обратно. —
Он бросил «газик» лёгонький вперёд.
От первых звуков голоса пьянея.
Верст за пять отыскал он разворот
И снова появился перед нею.

Хитёр, однако, малый — будь добра
Расстаться с облаками и скалою…
Ну что ж. Теперь, пожалуй, ей пора.
Пусть отвезёт домой на речку Ою.
И так пошло с тех пор: в неделю раз,
А то и чаще — хочет иль не хочет, —
Нарушив график, поломав приказ,
На Ою непременно он заскочит.
Она встречала, за руку брала.
Своим вареньем потчуя таёжным,
Не то чтобы насмешлива была,
Но просто всё с ней было невозможным.
Он был с ней тих, непоправимо тих,
Беспомощен, как вялый лист герани.
А ей, Саянской, нужен был жених,
Чтоб был на «ТЫ» с лесами и горами.

…. И вот однажды в час глухого сна,
Вскочив, как будто чем–то укололась,
Упрямый стук услышала она
И хриплый голос, хриплый тёмный голос.
Он звал её, измучась, осмелев…

И наскоро накинув одежонку,
На босы ножки туфель не надев,
Пошла к нему бесстрашная девчонка.
Он ждал её, как берега матрос.
Пускай ОНА НЕ ЛЮБИТ И НЕ ВЕРИТ, —
Схватил её в охапку и понёс
И бросил на холодный тёмный берег.
Могучий и жестокий, пьян и груб…
Без свадьбы, без согласья милых губ….
Опомнившись, отбросив прочь тряпьё,
Увидел распростёртую её…

Не зная, что с ней кинулся, за руль,
Как от погони, как от свиста пуль…
Куда он гонит? К Абакану? Точно!
Уже за поворотом Енисей.
Ещё мгновенье – и во мгле дремучей,
Не в силах посмотреть в глаза друзей,
Сорвётся он с отвесной чёрной кручи.
И молча Енисей сплотит волну
Над этой непутёвою могилой.
И ЧЕЛОВЕК БЕЗ СЛЁЗ ДРУЗЕЙ И МИЛОЙ
Уйдёт навек в глухую тишину.

Так будет через миг. Но этот миг

Один — всей жизни, может быть, яснее.
Взгляд босоножки в памяти возник…
А ЧТО ЖЕ С НЕЮ? ЧТО ЖЕ БУДЕТ С НЕЮ?
И, бросив «газик» вдруг наискосок,
В плену другого, нового порыва,
Он взрыл упругим колесом песок
За десять сантиметров до обрыва.
НАЗАД! Не видя чёрного пути,
Помчался он по памяти без света.

ПОДЛЕЦ, ПОДЛЕЦ… КАК СМЕЕТ ОН УЙТИ
ОТ ЖИЗНИ, ОТ ЛЮБВИ И ОТ ОТВЕТА!
НЕ С СЕРДЦЕМ – С ГЛИНЯНЫМ КОМКОМ В ГРУДИ
ОБЛАЗИЛ ОН РЕЧНОЙ ПУСТЫННЫЙ БЕРЕГ.
…Нашёл босую на крыльце у двери
И на колени кинулся: — СУДИ. —
Увидел боль в глазах зеленоватых,
Прекрасных и ни в чём не виноватых.
Охваченный любовью и стыдом,
Слова он выговаривал с трудом.

— Прости меня, прости за всё, что было… —
Но с поперечной складкою на лбу
Девчонка встала, закусив губу.
Дрожали руки —  так её знобило.
Ударит? Закричит? Уйдёт домой?
Он ждал, на всё готовый и немой.
Но как девичью душу угадать, —
С коротким, с незнакомым всхлипом «МИЛЫЙ!»
Она его руками обхватила.
Он замер. И забормотал опять:
— ПРОСТИ, ПРОСТИ. ЗАБУДЬ О ТОМ, ЧТО БЫЛО… —
И вдруг сверкнул упрямый огонёк
В глазах зелёных:
— ГЛУПЫЙ, ЧТО Б ТЫ МОГ,
КОГДА БЫ Я ТЕБЯ НЕ ПОЛЮБИЛА.

*   *   *
Литература — это исповедь. 
Под видом исповеди — проповедь. 
Для тех, кого мы любим — заповедь. 
Для тех, кто ненавистен — отповедь.