Эвелина АЗАЕВА
г. Оттава, Канада

Родилась в 1970 году в Алма-Ате, окончила журфак КазГУ. С 1991 года жила в Новосибирске, работала собкором «Комсомольской правды» в Сибири. Является лауреатом премии «КП» «Лучший дебют», номинировалась на звание лучшего собкора.  С 1998 года живет в Канаде. 14 лет издавала газету «Комсомольская правда в Канаде». Является  корреспондентом  «КП» в  этой стране. С 2018 года издает газету на английском языке.  Автор двух сборников рассказов, вышедших в Канаде  — «А хочешь в Канаду?» и «Полное накрытие» . Печаталась в  журналах «Нева», «Дружба народов» и др. Дипломант 1 степени литературного конкурса «Мгинские мосты» (Санкт-Петербург — 2021), третье место на довлатовском конкурсе «Вы Долматов? — Приблизительно!» (Санкт-Петербург — 2021). Член Союза писателей России.

ЛИБМАНОВС

    Когда пенсионер Либмановс звонит в редакции канадских эмигрантских газет и его имя высвечивается на дисплее, никто не берет трубку. Он — местный искатель блох. Выискивает в статьях ошибки, и оповещает о них редакторов. А еще долго и нудно ругается по поводу того, что журналисты «предали русский язык».
    — Вот вы пишете английскими буквами «примарате». Это что такое? — возмущается Либмановс.
    — Это прайм рейт, — отвечают ему и пытаются объяснить банковский термин, но старику все равно что он означает. Он орет: «Но вы же издаете газету на русском! Почему в предложениях встречаются слова на английском языке? Не можете перевести? А что вы вообще можете?! Думаете, если бесплатно раздаете свои газеты, значит можно коверкать русский язык?! Вы Пушкина предали!»
    К редактору «Русского мира» Кондрашову у него сегодня еще одна претензия:
    — Почему вы не привозите свою газету в наш дом?
    — Вы живете в пенсионерском доме на улице Кларенс? — интересуется Кондрашов.
    — Как вы догадались?
    На Кларенс стоит огромный субсидированный дом, в котором пенсионеры из бывшего СССР снимают квартиры задешево, а остальное компании-владельцу здания доплачивает государство. Дом этот — цирк. Старики, свободные от присмотра взрослых детей, гуляют на всю катушку: влюбляются, ревнуют друг дружку, дерутся, вызывают на соперников полицию, объединяются в противоборствующие группы, разделенные по признаку любви или ненависти к Сталину и Путину, пишут стихи, прозу, протесты, доносы, и посылают их в газеты. Когда менеджменту вся эта карусель надоедает, такие дома начинают разбавлять местными пенсионерами и инвалидами.
    Дом на Кларенс пока не разбавили…
    — Как вы догадались где я живу? — удивился Либмановс и тут же добавил, — Ну не на Йорк и Спенсер же мне жить.
    — А что плохого в том, чтобы жить на Йорк и Спенсер? — недоумевает Кондрашов, который именно там и живет. В центре русского района.
    — Там живут одни дебилы из Москвы и Ленинграда, — поясняет Либмановс.
    — А у вас откуда жильцы?
    — А у нас живут порядочные люди, из Бобруйска и Житомира.
    Помолчав, добавляет:
    — Правда они тоже дебилы. Я с ними не здороваюсь.
    На днях Кондрашов снова взял трубку. Нечаянно, не посмотрел кто звонит. Знал бы, что Либмановс — ни за что бы ему не ответил. Потому, что презирает его. За фамилию. Получается, Либмановс дважды предал свой народ. В первый раз, когда добавил к фамилии «ов», второй, когда присоединил еще и «с». «Чертов приспособленец», — думал редактор, который тоже мог бы в Канаде сменить фамилию на вплоть до «Смит» — здесь это запросто, но не стал.
    Но Либмановса его собственная фамилия не волнует. Его беспокоят фамилии рекламодателей «Русского мира».
    — Скажите, вы учили в школе русский язык? — начал он ехидно и издалека. Чувствовалось, к выступлению готовился. — Если да, то почему вы пишете в рекламе: «Брокер Инна Смирнофф»? Вы не знаете, что она женщина?!
    Старик старался быть спокойным и ироничным, но быстро сорвался в крик: «У нее должно быть «a» на конце!»
    Кондрашов попытался объяснить, что у многих русских женщин в канадских документах фамилии пишутся так же, как у мужей, потому, что канадцам непонятно почему у мужа и жены фамилия отличается одной буквой, и «Смирнофф» им произнести легче, чем «Смирнова». Вот и водка такая есть.
    — Ну и что, что у нее в канадском паспорте «Смирнофф»?! А вы пишите правильно!
     — Мы не можем писать отсебятину. Рекламодатель может уйти в другую газету.
     — Аааа! — радуется пенсионер. — Я так и думал! Вы о деньгах беспокоитесь. А если вас завтра за деньги попросят писать «карова» — напишете? Вашими половыми газетами задницу вытирать, вот что!
    Половыми русские газеты называют потому, что это бесплатные издания и они лежат в русских магазинах прямо на полу, кучами.
    Кондрашов отвлекся и стал смотреть в окно. Ему было плохо. Не хотелось совершать поступков, не хотелось защищаться, не хотелось ничего. От него два месяца назад ушла жена, с которой прожито более двадцати пяти лет. Ушла к итальянцу. Влюбилась. И дочку забрала. Кондрашов видел этого пиццееда. Маленького роста, элегантный. В пиджаке цвета топленого масла. И, как ни странно, красиво... Хотя себя в желтом пиджаке Кондрашов не представлял.
    Остаться в 49 лет одиноким в Канаде — это практически остаться таковым навсегда. Выбор невест невелик. Канадки за небогатого русского не пойдут, русские тоже не за своим самоваром сюда приехали. А самое главное, Кондрашов жену любит. Ему без нее пусто. Сейчас он это особенно ощутил. И утешить некому. Мама живет в Ростове, болеет диабетом, ее нельзя расстраивать. За маму вообще все время болит душа. Она там одна, и у него никаких перспектив ее забрать — она просто не пройдет медкомиссию на иммиграцию. И проведать ее нет времени, газету не на кого оставить. Разбегутся рекламодатели, и что тогда? С его, Кондрашова, филологическим образованием, останется развозить мороженое на велосипеде. Была одно время такая реклама: «Увлекательное занятие — продажа мороженого с велосипеда!»
    Наконец, Кондрашов очнулся.
    — Эй...вы! — мрачно сказал он в трубку. — Вы не можете, чтобы не гадить в душу? Вас не устраивают ошибки в газете? А у меня нет денег на корректора! Чтобы нанять его, я должен упасть в ноги кучке бизнесменов, уговорить их на рекламу, потом собрать с них деньги, и отдать их корректору. И так каждый месяц. Годами. Только для того, чтобы вам было приятно.
    — Я... —  начал было Либмановс.
    — Что вы?! Совести у вас нету! Вы не понимаете, что в эмигрантских газетах нет тех коллективов, что были в вами же клятом СССР. Ругаете поди СССР? А там газету в 35 страниц делали семьдесят человек, и все журналисты да фотохудожники! Здесь 60-страничную — пять человек, а то и два. Один повар, другой музыкант. И никто ни доллара не даст просто так, никакой горком партии! Я работаю за десятерых, у меня уже язык на плече, и вишь ты, ошибочку пропустил! Сожрите меня теперь. Но я вам обещаю: так будет всегда. Еще хуже будет. Потому, что я теперь еще и спать по ночам не буду, у меня депрессия, и ошибок не буду видеть вообще! У меня мать больная одна в Ростове, а вы тут сидите в почти бесплатной квартире, с канадской пенсией и бесплатными продуктами из фудбанка!
    Кондрашова несло. Из его кабинета слышалось: «Не нравятся наши газетенки — читайте канадские, на английском!», «шкура эмигрантская», «если бы такие как вы не диссидентствовали, я бы на Родине жил!»
    Потом затихло. Кондрашов плакал. Он соскучился по дочке, она у него поздняя, ей всего десять лет. Жена сказала, что если он будет добиваться встреч, она обвинит его в педофилии и его к ребенку вообще не будут пускать. Сгоряча, конечно, сказала. Она не такая. Но обидно...

*   *   *

    Кондрашов молчал, держа трубку у уха. Либмановс тоже молчал.
    — Что, все прямо так плохо? — наконец виновато спросил пенсионер.
    — Угу, — кивнул Кондрашов. — Жена ушла. С ребенком.
    — Не переживайте. Я не буду больше звонить. Я не знал, — пообещал Либмановс.
    — Да, не звоните.
    — Мне просто скучно, я же один. У меня жена умерла четыре года назад.
    — А детей нет?
    — Сын. Единственный. Женат. Звонит раз в месяц, спрашивает: «Ты окей?»
 Да, говорю. И он кладет трубку.
    — А внуки есть?
    — Внуков шестеро. Они не говорят по-русски, а я так и не научился по-английски. Они не приходят и не звонят.
    Помолчали.
    — Ладно. Звоните, — сказал, наконец, Кондрашов. — Только не говорите про ошибки. Я про них знаю.
    — Нет, — испугался Либмановс. — Я не буду теперь про ошибки. У вас тяжелая работа. А вообще-то мы вас любим. И газету вашу. Что бы мы делали без русских газет? Знаете, я могу приходить к вам и бесплатно вычитывать статьи. Хотите? А могу вообще никогда не появляться. Простите меня,  пожалуйста, мне просто некуда больше звонить.
    — Ничего. Вы меня тоже простите. Звоните. Не пропадайте.

*   *   *

    Либмановс больше не звонил. В течение последующих пяти лет Кондрашов, обнаружив в газете ошибку, вспоминал иногда старика, смотрел на телефон, но аппарат молчал.
    …Жив ли ты, Либмановс?

*   *   *

    9 мая Кондрашов стоял на грузовичке с аудиоаппаратурой и толкал речь. В центре русского района Торонто. Во время празднования Дня Победы. Перед тем, как Бессмертный полк отправился в путь...  Кондрашов говорил о том, что мы, русские эмигранты, закладываем в Канаде традицию настоящего, неформального празднования победы над нацизмом. И если сейчас в нашем полку идут дети и внуки фронтовиков, то скоро пойдут правнуки — люди с прекрасным знанием английского, потому, что они родились и выросли в Канаде. И важно дать им знания о войне, чтобы они распространяли их — на своем замечательном английском. «Именно в этом состоит наш долг перед павшими», — завершил свою речь Кондрашов и сошел с грузовичка.
    Пока говорил, заметил в толпе пожилого мужчину. В руках тот держал портрет фронтовика, под которым было крупно написано: «Либмановс Михаил Борисович, военврач».
    — Здравствуйте, я — Кондрашов, — представился редактор. — А это ваш отец? — указал на фотографию фронтовика.
    — Да, — улыбнулся Либмановс. — У меня и награды его хранятся.
    Он был не таким уж и старым,  лет семьдесят.
    — Рад вас видеть... А то уж думал, живы ли... А у меня все хорошо. Жена вернулась, дочка подросла…
    — Так и должно быть. Вы заслуживаете.
    Они отошли в сторонку от большой и шумной толпы в форме военных лет, с флагами. Кондрашов увидел на рукаве у Либмановса георгиевскую ленточку.
    — Приятно, что вы с нами, — улыбнулся.
    — А как же? — удивился Либмановс. — Я родом из Киева, хотя долгое время жил сначала в Житомире, потом в Таллине.
    Помолчали. Потом Либмановс заговорил:
    — Когда сыну было лет двадцать, я ему предложил: «Поедем в Киев, покажу тебе город, в котором ты родился. Тебе это ничего не будет стоить, я все оплачу». Сын не хотел ехать. А три года назад вдруг говорит: «Папа, поедем, ты покажешь мне Киев. Тебе это ничего не будет стоить, я все оплачу».
    Либмановс улыбнулся. Ему было приятно, что сын оперился в Канаде.
    — Так вот поехали мы в Киев... Хорошо было... красиво... интересно, но сын сказал, что больше он туда никогда не вернется.
    — Почему?
    — Мы сидели в кафе, кушали котлеты по-киевски, а мимо — демонстрация. Сын попросил меня узнать чего они хотят, он по-украински не говорит. Я подошел и спросил. Ответили, что хотят «Украину для украинцев».
    Старик пожал плечами и махнул рукой.
    Тут к ним подбежал паренек лет двенадцати.
    — Колонна уже идет, пошли, а то не успеем, — сказал по-русски  и подал деду руку.
    Либмановс победно взглянул на Кондрашова.
    — Внук. Младший. Подрос и ходит ко мне, учит русский язык и даже ночует, — сказал, сияя.
    Кондрашов проводил их взглядом и с легким сердцем побежал в начало колонны, где шагали организаторы парада.

©    Эвелина Азаева