Николай СМИРНОВ
г. Мышкин

НА ВОЛЖСКОМ БЕРЕГУ
                                Рассказы

СЕРАЯ МЕТЕЛЬ
    На улице февральские сумерки. Серая вечерняя метель лениво вскидывает жгуты снега навстречу — углаживает накатанную до скользины   дорогу. По обочине медленно продвигается хилая фигура с палочкой и рюкзаком за плечами. Черного сукна, каких давно не носят, тужурка, тряпичная ушанка внахлобучку, огромные валенки с галошами и толстые, защитного цвета ватные штаны. Они будто пустые и не гнутся в ходу, точно передвигаются сами, настолько тонки и немощны ноги идущего человека. Это Анатолий Закурин, Тёха, как его называют попросту.
    Пока были силы, работал он на сельских стройках. «А пойдемте, ребята, говорил, ударяя на конец слова: фундаменты делать!» То есть копать траншеи, а потом снова забрасывать песком, бутовым камнем и заливать цементным раствором из железного корыта. Опершись на лопату передохнуть, Теха устало жалел: «Рыли-рыли, а теперь — заваливаем». Работа эта тогда была на стройке самой тяжелой, но хорошо оплачиваемой.
    А после шестидесяти лет он сильно ослаб, да и глаза у него с рождения видят плохо. Я подошел к нему, поздоровался, он меня едва узнал, долго заводил маленькое лицо на сторону, моргал, моргал  веками из-под заиндевевшего козырька: «Колька, ты?» Пошли мы с ним в сырой, темной метели на слезящийся фонарный свет. Он кондылял в бывший райисполком, в социальную службу, узнать  что-то про свою пенсию.
    Жена у него умерла, дети не задались, сын пьет — жаловался он на жизнь. Но бодро прибавил: «В моем возрасте есть которые еще и… !» (Все от жизни берут, переведем так). В кармане тужурки у него торчала початая бутылка водки: купил с пенсии. Зашли в коридор бывшего райисполкома, на старовидном сукне  одежины растаявший снег ярко засиял каплями. Отвернувшись в темный угол, заглотил из горлышка. Губы замокрели, выступили на лице, остальное — сплошные коричневые морщины. Щели глазные придавлены веками.  «Из-за глаз»  в армию  —  призывался он как раз после войны —  его не взяли.  Зато попал за железные двери — «из-за девчонки»… 
    «Закурин, давай выйдем, закурим!»  —  сказал ему на деревенской «беседе» соперник. А он сопернику в ответ нож показал, складешок: «У меня рука не дрогнет!» Ничего не сделал, только показал. А потом убежал, двое суток у подружки той девчонки в подполье сидел. Нашли, дали пять лет. Когда его увозили в Рыбинск, он, стоя в кузове автомобиля, на всю деревню запел: «Расцветали яблони и груши!»..
    Отправили в лагерь на Шексну кряжи в берег катать. Там в 1948 году он чуть не умер от голода. Он рассказывал, что договорились заключенные и легли все между бревен, отказались  работать. Все равно не кормят: так и так — смерть! Прилетела комиссия на самолете из Москвы — начальника лагеря расстреляли. Стали кормить лучше... Правда или нет —  кто теперь проверит?..
    Так, ничего и не узнав про пенсию, мы снова на улице, идем к магазину:
      — Я пришел из лагеря, у меня был наган и нож, рубашка-косоворотка синяя, в полоску,  —  продолжает он.  —  Подпоясывался красным кушаком. В сельском ресторане — мне ни слова поперек! Знали: у меня рука не дрогнет! Я — любого! — он с театральной ноткой в голосе  делает боевое движение своей костлявой рукой в разлапистой голице…
     — А где ты ногу-то повредил?
     — А раз вышел из ресторана, пошел по тропке в деревню, да поустал что-то. Сел на камешек отдохнуть, а трактор мимо ехал, тракторист был пьяный  —   зацепил меня гусеницей… Потащило, приломало всего, —  голос его стал жалобным, в уличной тени лица под шапкой совсем не видать. Лишь рот, выпуская слова, чернеет. Метель закурилась — нахлестами, наскоками гонит от магазина. Ушел он в нее, чернея спиной с рюкзаком,  и с тех пор пропал из моей жизни навсегда. И вот напомнила мне его через много лет такая же февральская метель, будто нанесла его слова оттуда, где скопился  наш несчастливый, деревенский мир-народ. Ушел и Закурин туда в негнущихся, спецовочных ватных штанах. Рука не дрогнула…  Теперь  на какой-нибудь опушке лесной стала душа его глазастой, осторожной пичужкой.
    «Когда человек умирает, дыхание его на что-то переходит, на птицу или на дерево». В это еще верили  старухи в той деревне на Волге, где родился Анатолий Закурин.  Давно  и деревня та умерла, перешло ее дыхание на что-то — может, на эту февральскую, серую, бередящую память метель.

СЛЕЗИНКА
    Умирала в начале ноября, когда поля еще   полностью не покрыты снегом и жесток натершийся о наждаки камней ветер с Волги; обдернулись черным черепьем льда валуны на заплеске берега; березы заснули*,  белеют обескровлено  —  лишь корни чернеются, обжигаясь о настывший песок.
    Умирала в деревне, промучившись весь день, баба с изжелта-черными  кривыми, как когти на  ногах  —  ногтями, сгорбленная, гнутая, как клюка. Хотя ей было пятьдесят лет и пять,  на вид она казалась разбитой старухой, столько родила она детей, пережила  в работе голода и холода.  Над ней стояла в мужской телогрейке свояченица, постарше её, тоже вдова, но еще в силе; посмотрела в лицо и увидала, как веко одно приотворилось, а из-под ресницы скатилась слезинка по щеке, и сказала родне и детям:  «Это выкатился белый свет… Значит, отдала Богу последнее дыхание!» — И перекрестилась на иконы в углу, убранные цветами из древесных стружек. «Всё картошка одна да картошка — разве долго на ней наживешь?» — толковала она вечером младшей своей сестре, у которой муж уцелел…
    За всю свою жизнь умершая баба ни разу не уезжала из деревни. Самолеты её не носили, не возили её поезда. Детство и недолгое счастье юности — как заголубевшее нездешним цветом льняное поле. Волга, земля, корова — иных, казалось, и не знала она слов. И была для неё Россия — здесь, в деревне, вся: с этим промозглым наждачным ветром, с обескровлено белевшими   под ветром  березами…  Весь мир, весь белый свет.  И вот он выкатился, уместился в одну слезинку перед Богом… 
     Да, может, наверно, и вся Россия, весь мир уместиться в одну слезинку перед Богом. Но откуда, как об этой тайне таким ясным русским словом дано знать тебе, душа человеческая?..  Тайна — не меньшая.  
 
* То есть остановилось сокодвижение

©    Николай Смирнов