ЛевитовФЕСТ
Мария КОСОВСКАЯ

Косовская Мария — прозаик, сценарист. Автор повести «Козлиха», издательство
«Формаслов» (2020). Соавтор (автор текста) детской книги «Приключения Тима в мире бактерий», издательство CLEVER (2018). Победитель литературного конкурса им. Сергеева-Ценского в номинации «Проза» за рассказ «Сундук» (2020) и дипломант ХVII Международного Волошинского конкурса в номинации «Проза» за рассказ «Барби» (2019). Публикации в журналах «Литературная учеба», «Волга», «Сибирские огни», «Гостиный двор», «Бельские просторы», «Знамя» и других. Живет в г. Москва.

ОТПУСТИЛ БЫ ТЫ МЕНЯ, КОЛЯ!

    Между тяжелых дверей метро, где дует из стен горячий пахнущий плесенью воздух, лежала женщина в грязном пуховике и драных колготках. Ноги, обутые в заскорузлые уги, она поджимала к животу как ребенок. Женщине могло быть около тридцати, сорока или пятидесяти. Волосы всклоченные, лицо грязное и опухшее, разбитый нос, заплывшие глаза и фиолетовая гематома на скуле. Черты человека неустроенного, несчастного, а, точнее, бомжа. 
    Но место жительства у этого человека было. Однушка на Обручева, приличный район. Зинка как раз ехала домой, но заснула вот по дороге. Еще месяц назад она работала в «Пятерочке», фото ее висело в торговом зале на доске почета с подписью «лучший кассир», на смену она никогда не опаздывала, не пила, не воровала продукты, не отказывалась выйти за других, не материлась, даже если начальник смены был в дурном настроении и начинал с подчиненными пикировку. Коллеги Зинки, другие кассиры и работники зала, начальник смены и даже HR отдел «Пятерочки» представить не могли, что с Зинкой возможна такая вот перемена. 

    А дело в том, что каждый год, в одно и тоже время, а именно в двадцатых числах января, на Зинку наползало затмение, которое рушило заведенный порядок и ломало строгий дисциплинарный закон, в котором Зинка себя держала.
    Накануне ей вдруг становилось страшно, будто сердце положили в жестяную коробочку и подкидывают, а порой так сожмут, что вот-вот, кажется, раздавят. Зинка пыталась отвлечься, внимания не обращать, наваливалась на работу, выходила сразу по паре смен. Потом вдруг начинала себя жалеть, отпрашивалась и долго принимала при свечах ванну, смотрела камеди-клаб, пробовала танцевать, выключив свет, под печальную пианинную музыку. Ничего не помогало. Беспокойство и томление нарастали, и появлялась такая невесомость, от которой Зинку тошнило. Будто она падала вниз, и все внутренности поднимало к горлу. Тогда она смирялась, понимая, что пришел тот день, шла в магазин и покупала бутылку водки.
    Сначала Зина пила одна и погружалась во тьму воспоминаний, которых скоро становилось так много, что требовалось их из себя избыть. Она одевалась и шла, вернее, ехала на метро в люди. Выходила на Третьяковской, искала бар, какой-нибудь «Андердог» или караоке-клуб «Весна». Зина пила там, сидя за стойкой и с умилением глядя, как танцует молодые. Сильно захмелев, она тоже пробовала танцевать, но выходило плохо. Зинка уже становилась до того сентиментальна, что выбирала одну из малолетних девиц самого отзывчивого внешнего вида, вешалась на нее и спрашивала: 
    — Тебе сколько лет?
    — Двадцать.
    — Моей дочери было бы столько. Можно я поцелую тебя?
    Но девица звала охрану, Зинку выводили на улицу. И она отправлялась в рюмочную «Второе дыхание» в Пятницком переулке, заказывала водку в графине,  пила. 
    В душной с низким потолком комнате восприятие Зинки переходило в мерцающий штрих-пунктир.
    В моменты ясности она осознавала мужика напротив. Бугристое лоснящееся лицо, нависающие брови. Он ел блестящим от жира ртом чебурек. 
    — Он был реальным, — говорила Зинка. — Самым лучшим. Таких больше нет. Таких вообще не бывает. Благородный. Самый благородный из братвы. Ты вот знаешь, что такое благородство? Оно ведь не только в кино.  А они… они его замочили. 
    Мужик отирал губы и с наслаждением выпивал рюмку водки. А Зинка шла к музыкальному автомату и включала песню группы «Сладкий сон».
    — На белом-белом покрывале января, — подпевала она и, перед глазами ее, в мареве слез, стояла картина: серая в грязных проталинах дорога, припорошенный и красиво переливающийся инеем лес, белый снег, черный джип с распахнутыми дверями, Коля, лежащий на снегу ничком, и красные брызги. На белом-белом покрывале января…  
    Жестяная коробка ее сердца сжималась, и Зинка рыдала, размазывая косметику по лицу. 

    Через некоторое время Зинка рассказывала уже другому мужику, который смотрел в стол и еле держался, подперев кулаком кудластую пьяную голову: 
    — Двадцать семь мусорских экипажей гнали — догнать не смогли.  По колесам стреляли, Коля на ободах ушел. А положили свои. Стрелу забили под Подольском и пулеметной очередью. Его в грудь. Меня в живот. 
    Мужик нескоординированно поворачивал голову, долго всматривался в нее, по-отечески обнимал: 
    — Иди сюда, — говорил он, — буду жалеть. 
    Она ехала в этому мужику на хату, снова пили. Пробовали друг друга любить прямо на кухонном шатком столе, но ничего не выходило, так они были пьяны. Тогда они застывали, сидя на табуретках рядышком, обнявшись, и заменяя этими пьяными объятиями любовь. 
    — А у меня ведь в животе была лялька, — всхлипывала вдруг Зинка. — Я ведь про нее даже Коле не рассказала. Так и умер, ничего не узнав. И она… Только я осталась. Все равно что мертвая, не могу по-человечески жить. 

    Зинка снова плакала и пила, и через некоторое время разговаривала с мужиком, будто он Коля: 
    — Отпусти ты меня! Ты же умер, умер! А я жива! Что ж ты меня мучаешь, изверг! 
    Мужик, плохо понимая Зинкину судьбу, лениво бил ее кулаком в лицо. Зинка падала со стула и отключалась.

    Потом она много раз включалась и выключалась, то в своей квартире, то в парке, то в каком—то бомжацком сквоте. Очнется, а напротив дед, трясет бурым наростом в пол лица. 
    — Что ж ты пьешь—то так, дочка?
    — Смотри! — Зинка задирала футболку и показывала красный рубец вдоль живот, сверху вниз, а справа от него три шрама, как звездочки. 
    — Пулеметная очередь. И не будет детей. И никого не будет. Одна. 
    Зинка брала у деда бутылку и присасывалась, пока он не отнимал. 

    Так Зинка гужбанила месяц. Пропивала все, теряла работу, квартира ее оказывалась обнесена, не оставалось ни вещей, ни каких-либо документов. А после запоя Зинка каждый раз начинала заново, с чистого листа. Она не понимала, ни как включается в ней эта напасть, ни как проходит. Будто был какой-то внутренний таймер. По статистике запои вроде бы становились короче, время все же лечило ее. Первый раз, сразу после того, как выписали из больницы, Зинка целый год пила, думала умереть, да вот не получилось. «Очень живучая ты оказывается, тварь!» — винила себя Зинка. На следующий год запой повторился, потом опять и опять, и каждый год. Длился то месяц, то  пару, а иногда три-четыре. И как повезет, куда закинет. Запой кончался, когда тело просто оказывалось пить. 
    Очнувшись где-нибудь в обезьяннике, Зинка ощупывало себя. Зубы выбиты, синяки. Болит все. Но руки-ноги целы. Жива. А значит, выкарабкалась. И придется начинать заново. Умирать Зинка уже не хотела. Она хотела жить. Столько ведь теперь надо сделать: тело подлечить, восстановить документы, на работу устроиться. Зинка усыновила бы какую-нибудь сироту, да как усыновишь, если каждый год такие закидоны. Надо, наверное, к святой Матроне сходить, мощам поклониться, попросить, чтобы уговорила на том свете Колю, пусть бы уже отпустил ее. 

©    Мария Косовская