Евгений ДОЛМАТОВИЧ
г. Ярославль

О ЧЕМ ОНИ ТОСКУЮТ?

*   *   *

    Покинутый всеми, в бредовой полудреме мучается он, ощущая под собой лишь безжалостную земную твердь. Его время прошло, и сам он словно бы канул в чарующе жуткую и вместе с тем непостижимо прекрасную Лету… — увы, так и не обретя желанного покоя в ее полных забвения глубинах. Это был бы хороший итог, но этого не случилось. И все, что ему остается ныне, так это мириться с обрушившейся на него беспощадной судьбой. Но как такое возможно? Реально ли это, если изо дня в день он обречен снова и снова вслушиваться в неугомонные крики вольготно парящих в небесах чаек; обречен с жадностью ловить дуновения ветра, что приносят с собой запах соли и свежести; обречен впитывать это до боли знакомое благоухание жизни, величия и свободы, коими он некогда обладал, давным-давно, когда золотистые лучи солнца еще отражались на его полированном корпусе… Даже теперь он чувствует этот волнующий аромат, с упоением внимая звукам моря, что перешептывается с ветром так же, как перешептывалось с ним много лет назад, когда он, сияющий от гордости, бороздил бескрайние водные просторы.
    В те счастливые деньки он являлся властелином, и стихия безропотно ему подчинялась. Увы, те счастливые деньки давно миновали. Нынче он и вовсе никому не нужен. Если только пронырливым вечно голодным чайкам, вьющим на его палубах гнезда, да равнодушному солнцу, безмятежно освещающему некогда блестящие, а ныне изъеденные ржавчиной и заросшие надоедливыми морскими водорослями борта.
    А ведь в его трюмах и многочисленных каютах по-прежнему звучит эхо — отголосок тех занимательных бесед, что вели люди, пока он перевозил их с одного клочка суши на другой. И ведь сохранились еще силы, даже азарт… Впрочем, какая разница? Ему на смену явились молодые и самонадеянные, и отныне уже их власти покоряется необузданная водная стихия.
    А он?
    Что он?
    Его просто забыли! Грубо выдернули из той среды, для которой он был рожден, лишили самого важного, ради чего стоило жить, и бесцеремонно швырнули на беспощадный каменистый берег, где он вынужден догнивать оставшийся ему срок, с грустью вспоминая былое.
    И как же невыносимы эти воспоминания! Сколь мучительные страдания они причиняют, когда он слышит, как в море дружелюбно перекликаются молодые корабли. Сам же хранит молчание, потому что отныне и вовек море сделалось для него запретной грезой. Оно превратилось в сладкую мечту. Оно обернулось тревожным сновидением, о котором хочется забыть сразу же при пробуждении…
    Оно стало воспоминанием.
    И так день ото дня тосковал и тоскует корабль — об аромате свободы, о пенистой волне, и о жизни, что у него когда-то была…

*   *   *

    Этот ангар уже очень старый, и лишь изредка сюда кто-нибудь забредает — чаще всего по ошибке. Этот ангар уже очень старый, слегка покосившийся и заросший травой, — рухлядь, до которой никому нет дела. Внутри же густится пыльный мрак, неустанно копошится крысиное семейство, а угрюмый паук скрупулезно плетет свою сеть; и только сквозь дыры в прохудившейся крыше по-прежнему можно любоваться небом, — то, о чем единственный узник этого очень старого ангара грустит все последние годы…
    Приближается гроза, и узник знает это наверняка: он слышит порывистые раскаты грома где-то вдали за взлетной площадкой и ощущает дурманящий запах озона. Проказник-ветер зовет его, как делал это уже много раз, дабы помериться силами, поиграть в догонялки. И он готов принять этот вызов! Он все еще чувствует в себе силы, даже несмотря на то, что шасси его давно уже сдулись, обшивка в нескольких местах отошла, а одно крыло слегка покосилось. Тем не менее он верит в свою былую мощь и жаждет броситься навстречу стихии, ради которой пришел в этот мир и которой оказался так беспощадно лишен.
    Приближается гроза, а ведь нет лучшего времени для соревнований с ветром! Когда опасность угрожает тебе буквально отовсюду — ослепительными вспышками сбивают с толку коварные молнии, оглушающе сотрясает мир гром… но при этом холодные острые струи омывают твой крепкий металлический корпус, и сам ты уверен в себе на все сто. Ты — титан, покоритель!
    Приближается гроза, и он действительно готов к встрече с ней, но… знает, что ему не позволят этого сделать. Ни теперь, ни позже…
    Ведь вот уже много лет как он заточен здесь — в этом старом, погруженном во мрак ангаре, — один-одинешенек, позабытый всеми и брошенный на произвол судьбы. Покрываясь пылью и обрастая паутиной, он равнодушно слушает стервозную пискотню крыс и неустанно любуется небом сквозь прорехи в крыше. И он понимает, что никогда более не огласить ему своим ревом безмятежной равнины, не разбежаться и не нырнуть в манящую лазурь небес, не ощутить упоение свободой, пересекая огромные города, что сверху кажутся совсем крохотными, будто игрушечными. Никогда более не мчаться ему навстречу опасности, как и не вырваться из ее лап победителем. Никогда…
    Приближается гроза, но это уже не имеет значения…
    И единственное, что теперь остается, так это молча сносить издевательства озорника-ветра, ехидно подбивающего на новый полет; хитреца-ветра, которому прекрасно известно, что соперник его — как бы жутко оно ни звучало — больше не способен летать…
    А еще эти сны!
    Сны о том единственном, что только может грезиться старому самолету, — сны о небе…

*   *   *

    Восхитительное, полное недостижимой, даже запретной радости сновидение прерывается по вине любопытствующих мальчишек, пробравшихся в сарай поиграться. Но он знает, что очень скоро детишкам надоест эта сомнительная забава, и они оставят его в покое. Так оно бывало не раз, так оно случается и теперь. Разочарованная детвора уходит, на прощание раздраженно хлопнув прогнившей дверью, сквозь щели которой внутрь пробиваются мутные, все в потоках летней пыли, солнечные лучи. Но того мгновения, на которое дверь оказалась распахнута, достаточно, чтобы вновь увидеть ее! Ту самую, ради которой он жил и живет; ту самую, кто подарила ему столько блаженных часов, что они провели вместе, не отрываясь друг от друга ни на секунду…
    Он вновь видит дорогу — манящую, уводящую куда-то вдаль к горизонту, навстречу неизведанным и удивительнейшим местам; дорогу — зовущую, даже соблазняющую на очередное незабываемое путешествие. И она ничуть не изменилась с последнего их свидания — а ведь как давно это было! Нет, она все так же прекрасна и таинственна, словно беспощадное время не властно над ней…
    Зато беспощадное время властно над ним: крыша его пробита, шины спущены, а искра, разжигавшая пламень его металлического сердца, потухла на веки вечные… Там же, где прежде бурлила огненная кровь, ныне воцарилась сплошь пыль да паутина. Одна только ржавчина хозяйничает на его боках и — что хуже всего! — пожирает его некогда блестящие от масла внутренности.
    Он грустит. Ему больше не хочется спать, он не желает так бесследно кануть в забвение, ведь еще помнит, как волнующе благоухала дорога ранним апрельским утром, или в знойный июльский день, или даже темной декабрьской ночью. Он помнит чарующий аромат дороги, омытой октябрьскими дождями, и помнит, как замирало его сердце, когда он размышлял над тем, к каким же удивительным местам способна она его привести. Туда — куда-то далеко-далеко за горизонт… И он готов ринуться навстречу неизвестности. Готов!
    Но… теперь это уже не важно.
    Дорога? Да, она по-прежнему молода и красива.
    А он?
    Что он?
    Он стал ничем — игрушкой для расшалившейся и не в меру любознательной детворы. Да и то, судя по тому, как быстро им надоедает возиться с ним, — довольно посредственной и крайне скучной игрушкой.
    И теперь ему остается лишь покорно ожидать своего конца, вспоминая, как некогда он мчался по ровному асфальту, рассекая потоки ветра и приветствуя мир хромированной улыбкой. Мчался навстречу волнующим приключениям, всеми фибрами своей механической души ощущая, что живет.
    Об этом грустит старый автомобиль, позабытый хозяином в гараже…

*   *   *

    Снег пушистыми хлопьями плавно ложится на стылую землю, а игрушка, давясь набегающими на глаза горькими несуществующими слезами, молча сидит у окна. Причина ее слез легко объяснима и как всегда тривиальна — невыносимая душевная тоска.
    Игрушка сидит одна-одинешенька в этой пугающе огромной и неумолимо пустой комнате и тихо плачет, а за окном на землю так же тихо опускается снег. Она очень редкая, красивая и невероятно дорогая игрушка. Собственно, это ее и убивает. Ведь сколько бы она не стоила, и с каким бы мастерством и изяществом не была создана, увы, как и всякая другая игрушка, она обречена надоесть своему избалованному хозяину. Со щемящей болью в груди она вспоминает, как еще совсем недавно являлась для него, истинного коллекционера, воплощенной мечтой, прекрасным видением, пред которым он преклонялся, которое обожал и боготворил. Он видел ее в своих снах и боялся прикоснуться к ней, страшась обесчестить ее святости, которую сам же и выдумал.
    Да, в те прекрасные дни она чувствовала себя по-настоящему счастливой. Она ощущала его рядом, даже когда его рядом не было; ощущала его поддержку и дружбу, его заботу и преклонение. И это придавало ей — такой несравненной, единственной и неповторимой! — сил и уверенности в себе. Она была благодарна ему за это. Она любила его.
    Но… со временем, когда он уже познал ее, к нескончаемому своему ужасу она начала понимать, что мало-помалу теряет в его глазах всякую святость, всякую божественность. Отныне больше не мечта, но что-то неопределенное, постепенно скатывающееся до уровня повседневности, обыденности, а то и жалкого хлама… Она старалась изо всех сил хоть как-то сохранить свое шаткое положение, но время не щадило ее, лишь безжалостно смеялось над ее тщетными потугами.
    Он стал привыкать к ней, а ей, как и всякой другой игрушке, была известна та убийственная истина: как только волшебство входит в привычку — оно утрачивает всю свою магию, делается будничным явлением.
    Чуть позже она начала замечать, как меняется и его отношение к ней. Все реже он брал ее на руки, разговаривал с ней, делился какими-то личными секретами. Он перестал совершать в ее честь всевозможные безрассудства, перестал ею гордиться и хвастаться. И все чаше в его словах проскальзывала откровенная насмешка; в самом же звуке его голоса слышалось лишь неприкрытое раздражение…
    Так из мечты она окончательно превратилась в вещь. В бесполезную куклу.
    И вот над этим своим падением, в котором нет никакой ее вины, она ныне и плачет, наблюдая в окно, как он уходит куда-то туда, где его ждут не дождутся новые развлечения и новые куклы — более желанные игрушки, нежели теперь она.
    Бедняжка, она сидит одна-одинешенька, заливаясь слезами и тоскуя о том прекрасном времени, когда еще не была дурацкой фарфоровой куклой; тоскуя о том времени, когда она была мечтой…

*   *  *

    Отложив ручку в сторону, бог тяжело вздыхает и невидящим взглядом смотрит куда-то в окно. Там, за немытыми стеклами, разворачивается неспешный сюжет поздней осени — кругом тихо и пасмурно, и это нагоняет на редких прохожих белесый туман меланхолии, зыбкую ностальгию по жарким летним денькам. Над городом тягучей массой цепенеет грузное свинцовое небо, а во влажном от прошедшего дождя воздухе то и дело кружится желтеющий лист, сорванный с ветки шальным порывом… И хотя богу прекрасно известно, что пройдет всего ничего времени и летаргия осени за окном сменится неистовыми зимними вьюгами, а после все вокруг по-весеннему зацветет — как оно случалось уже не раз, — его это совершенно не трогает. Когда-то давно он полагал себя художником и сотворил этот мир, но чуть позже кисти с красками наскучили ему, он убрал их в кладовку и занялся сочинительством…
    Надвигается вечер, и в комнате угрожающе сгущается мрак, но богу совсем не хочется включать настольную лампу. Нет, чтобы писать — создавать — ему вполне хватает тусклого света, проникающего через незанавешенное окно. А из старенького кассетного магнитофона едва слышно доносится незамысловатая мелодия. Все рассчитано так, чтобы различать переливы звуков, их ритмы и мотив, в крайнем случае — бормотания исполнителей, при этом не особо вникая в смысл их слов. То, что надо. Столь ненавязчивый, но все же несущий в себе определенную эмоцию аккомпанемент расслабляет, навевая всевозможные мысли…
    Бог протягивает руку и берет испещренные строчками листы. Хмурым взглядом он неспешно скользит по неряшливым, скачущим, в помарках, а то и вовсе грубо зачеркнутым словам. Он вдумчиво вчитывается в каждое предложение и искренне удивляется — насколько пугающе странно все то, что он написал…
    О чем грустит корабль?
    О чем тоскует брошенный самолет и грезит забытый проржавевший автомобиль?
    И даже эта кукла! — жалкая безделушка, оплакивающая свою жизнь и свое место в ней…
    Что объединяет их всех? Что есть у них такого, чего лишен он, бог? Он сотворил их. Незатейливыми движениями дешевой шариковой ручки он вдохнул в них искру жизни, наделил их мыслями и мечтами, подарил им воспоминания. Эти причудливые герои, персонажи его рассказов, существуют только на бумаге, и тем не менее он завидует им…
    За окном сердито гремит, вновь начинается дождь, а бог все так же неподвижно сидит в своем кресле и перечитывает написанное — снова и снова постигает сотканные из слов и предложений чужие судьбы, на деле оказавшиеся более реальными и желанными, нежели та единственная судьба, что уготована ему самому.
    Всех его героев объединяет одно: у них была, пусть и когда-то давно, но настоящая жизнь. В самом прекрасном ее понимании! И именно об этом они тоскуют — о том, что имели, и что, под воздействием времени и обстоятельств, безвозвратно утратили.
    А он?
    Что он?!
    Творец? Создатель?.. Персонаж!
    Он в силах выдумать им любую судьбу, и они сиюминутно начнут воплощать ее в реальность. Но себе он не может придумать ничего! Он лишен всего этого, и хуже того — ему даже нечего вспоминать. Никакой радости, никакой печали, лишь невыносимо долгие и тягуче однообразные дни, уносящие с собой его размеренное существование; дни, что он способен заполнить одними только фантазиями, которые со злой усмешкой именует искусством…
    Бог откладывает исписанные листы и нехотя погружается в омут тяжелых мыслей. Он думает о сущности творения и о природе творца, как и об их значимости в бытие друг друга. Он вспоминает то, что уже создал и размышляет над тем, что еще только собирается создать. Он смотрит на мир за окном и постепенно приходит к тому горькому выводу, что искусство в целом и писательство в частности есть лишь грустная насмешка над реальностью самого писателя, над его убогой жизнью…
    И все, что остается в его власти теперь, так это день ото дня воображать себе чужие жизни и тосковать об отсутствии жизни собственной — о той прекрасной и недостижимой реальности, в которой он был бы кем-то большим, чем просто безликий Творец…

    …А за окном по-прежнему то идет дождь, то падает снег, то ярко светит солнце.

©    Евгений Долматович