«В прекрасном и яростном мире...»

Сергей КАРАМЫШЕВ
г. Рыбинск

Второе место в категории прозаики старше 35 лет.      

      
ЗАМЕТКИ СЕЛЬСКОГО СВЯЩЕННИКА        

                      
Окна
    Сегодня разорванные ветром тучи швыряют в стёкла острые, точно иглы, капли дождя, а через мгновение они стекают неровными струйками, делая вид из окна размытым и туманным. Глядеть в окно не хочется, потому что всё там навевает печаль: даже описывать всю эту муть нет никакого желания.
    Зато когда светит солнце, достаточно одного взгляда из окна, чтобы подвигнуть себя если не на путешествие по водной пучине, то хотя бы на какие-то работы на свежем воздухе, которые бывают тогда в радость. 
    В случае дождя или сильного ветра начинается поиск внутреннего солнца. Оно рождается от творчества, чтения, раздумий. Окна служат в моей жизни каким-то отдаленным фоном, который помогает настроиться на нужный лад. Вроде как не особенно они и необходимы, однако если представить, что окна вдруг все разом пропали, становится не по себе. Мне, например, нравится игра солнечных бликов на стенах и на полу. Если ее не будет, я немало потеряю.
    За окном колышутся и гнутся под напором ветра кусты палисадника. Они напоминают сейчас митинг, когда смотришь на него издалека, а ни единого звука не слышишь. Там тоже внезапно, точно от порыва ветра, люди начинают колыхаться из стороны в сторону, размахивают, будто птицы крыльями, флагами и плакатами. Потом постепенно всё затихает — до следующего порыва ветра. Обратил внимание, что дланевидный клён точно разносит по воздуху рукоплескания.
    В некотором отдалении волны бьют о берег, и слышен шум прибоя. К нему привыкаешь и перестаешь замечать. То и дело пронзительно вскрикивают чайки — это бодрит и привносит в настроение нотки энергической собранности. 
    В моем понимании окна в доме — то же, что и глаза у человека. Поэтому дом без окон выглядит слепым. Бойницы в крепостных стенах и башнях придают сооружениям своими пропорциями известную суровость. Напротив — широкие окна (как, например, в зданиях учебных заведений) предполагают открытость внешнему миру.
    Вряд ли полезно часто выглядывать из окна. Так поступает человек, ищущий развлечений во внешней неопределенности. И это свидетельствует о рассеянности ума. Вряд ли полезно часто переключать телевизионные каналы или, уставившись в окно-монитор, рыскать по интернету в поисках случайной информации. 
    Подвижники прежних времен ради сосредоточенности на молитве уходили в затвор, дабы ничто не рассеивало их взгляда, и был перекрыт поток информации, пусть не всегда суетной, но могущей отвлечь от главного.
    Чем затворник отличается от заключенного в одиночной камере? Тем, что удалился от мирской суеты, закрыв окна во внешний мир, добровольно. Заключенный может страстно мечтать и страстно стремиться к многообразной суете этого мира. В своем воображении он имеет возможность открывать любые окна, чтобы всматриваться в них часами. Он может доходить до самоисступления, переходя от одного вида болезненной мечтательности к другому. Внешний мир представляется ему куда более бурно меняющимся, нежели это есть на самом деле. Не знаю, как можно жить в одиночной камере без молитвы и не сойти с ума, когда все стены ее утыканы воображаемыми окнами с живыми картинами. Они переливаются всеми цветами радуги, выливаются в любые формы, могут пульсировать самыми причудливыми звуковыми гаммами. Окна могут становиться агрессивными, они способны вытягивать из человека душу, впиваясь, точно пиявки, в его необузданные эмоции. Наконец, окна могут явиться и прорехами, через которые из души высыпается всё сколько-нибудь ценное.
    Иное у подвижника. В его келье может быть окно, но он способен ни разу на протяжении целых лет в него не взглянуть. Борясь против самых слабых поползновений в сторону рассеянности, он, можно так сказать, совершенно обескровливает помянутых пиявок. Он самодержец страстей. Самодержец окон и дверей своей души.

Двери
    Для не ушедшего в затвор человека двери — вещь совершенно необходимая. Мы открываем их, когда приходят дорогие сердцу люди. И закрываем, когда полагаем оградить себя от нежелательных посещений. Наши двери открываются после долгой зимы навстречу теплому весеннему воздуху. И закрываются, когда снаружи свирепствует буря, или же лютый мороз стремится всё живое сделать мертвым и окаменевшим. 
    В двери вносится всё потребное для внешней жизни, а всё ненужное выносится. Пользование дверями может научить человека быть бодрым стражем своей души — чтобы впускать в нее благодать Божию и затворять перед прилогами греха. 
    Умелое пользование дверями души открывает перед нею двери иного, высшего, порядка. Так и вспоминается здесь место из церковного песнопения: «Покаяния двери отверзи ми, Жизнодавче. Утренюет бо дух мой ко храму святому Твоему».
    О, те двери — в вышине, и одновременно — в глубине глубин сердечных! Когда они распахиваются, через них является Господь, чтобы приблизиться к чьей-то сердечной клети. Когда они распахиваются, отверзается горний мир во всей его высоте, глубине, непостижимости. Когда они распахиваются, и растворяются одновременно двери души, можно, всматриваясь в горний мир, давать дорогу потокам жизни.
    Иоанн Богослов, созерцая славу Горнего Иерусалима, увидел в нем двенадцать ворот, которые сравнил с жемчужинами. Те врата не закрывались ни днем, ни ночью. Да и сама ночь в Горнем Иерусалиме отсутствовала. 

Ночь
    Ночи такие разные. Иногда небо бывает усеяно звёздами — точно сияющими каплями росы. Бывает, плотная пелена тумана обволакивает всё вокруг. Тогда ночь становится белёсой и глухой. Свет и звук тонут в тумане и доходят до нас лишь слабыми отражениями отражений. Когда туман умеренной плотности, особенно в зимнее время, всякий огонек посылает прямо в небо луч света, и они стоят в вышине наподобие торжественных столпов с загадочным назначением. Во время бури кажется, что сама тьма вздымает волны, мнёт травы и гнет деревья, обрывая с них листья и плоды. Этот дикий танец мрака становится видимым и осязаемым с наступлением утренних сумерек, которые порой постепенно разворачивают картину разрушений.
    Ночь несет успокоение от дневных трудов. Хотя иногда бывает жаль, что день так короток, особенно осенью или в зимнее время, однако жить совсем без ночи было бы тяжело, во всяком случае, пока мы находимся в нашей телесной оболочке. 
    Ночью водворяется долгожданная тишина, потому что все лишние окна души легче закрыть. Ночью удобнее работать над самыми серьезными вещами. Ночь — время молитвы, время творчества. 
    Бывает, за день так устанешь, что проваливаешься в сон, точно в необъятную пучину вод, и тогда плывешь в них, подчиняясь неведомым течениям; плывешь в потоках собственного подсознания, которое иногда выдает самые неожиданные картины и ощущения. Такие плавания дают возможность лучше постигнуть себя и понять, над чем следует работать, какие именно окна души надлежит поприкрыть, а какие — напротив — пооткрыть.
    Да, ночь раскрывает многие тайны, и самый мрак уже представляется не пустотой, не всего-навсего лишенным света воздухом, но отдельной субстанцией, наделенной способностью порождать из себя то одно, то другое. Почему? Потому что мрак есть образ тайны. И мы говорим о «божественном мраке», под которым понимается обилие непостижимого света. Мы говорим о «мраке божественных видений», потому что таковые нуждаются в истолковании.
    Путь богопознания есть последовательное рассматривание атрибутов Божества, последовательное раскрытие то одних, то других окон; а затем — их последовательное же закрытие, потому что они дают познание неких частностей, а целого явить не способны. Это целое есть в то же время простое, неделимое. Оно непостижимо, и в то же время постигаемо лишь подвигом самоотверженной любви.
    Иоанн Богослов учит: «Кто говорит: «Я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (1 Иоан. 4, 20). Бог скрывается в ночи, во мраке неизвестности. Поэтому предлагается единственно возможный путь богопознания — именно: когда душа зажигается божественным светом любви.
    Тот же Иоанн Богослов пишет: «тьма проходит, и истинный свет уже светит. Кто говорит, что он во свете, а ненавидит брата своего, тот еще во тьме. Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна» (1 Иоан. 2, 8-9). Так прочерчена прямая связь между светом богопознания и любовью. Как свет делает явными все выступающие ему навстречу из мрака предметы, так любовь делает человека похожим на солнце.

Утро
    Отрадно вспоминать утро ясного теплого дня, когда солнце является не сразу, но обретает определенность очертаний, лишь прогрев своими лучами пелену тумана. Оно словно постепенно сбрасывает с себя дрёму, чтобы вступить в полноту торжества света и красок. Бывает холодный рассвет с резкими очертаниями и тенями. С началом осени можно наблюдать, как туман превращается в низко летящие облака, и ясное утро порождает серый день. Утро может явить продолжение ночных бурь, когда свистит ветер, а волны бьют о камни, собирая за полосой прибоя медленно тающую пену. Зимой утро мучительно долго борется с мраком ночи.
    Как бы то ни было, утро производит неизменную победу над тьмою. Оно — образ обновления жизни. Когда встаем ото сна, который есть подобие смерти, — точно воскресаем. Поэтому должна зазвучать из сердец песнь благодарения Богу.
   С древнейших времен Церковь встречает восход солнца песнопением: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение», которое впервые было воспето ангелами при восходе умного Солнца, то есть при Рождестве Богочеловека Христа.
    Умное Солнце может рождаться всякое утро в душе каждого из нас. Лучшее времяпрепровождение утра — служение божественной литургии. Это непостижимая высота, которой мы, по большому счету, недостойны. Это излияние милости Божией, которую, вопреки нашему недостоинству, было бы неслыханной дерзостью отвергать. 
    В любом случае — есть ли возможность молиться за литургией, нет ли её — начатки дня почитаю необходимым посвящать Богу. Это озаряет душу на протяжении всего дальнейшего времени бодрствования нетленным светом; приучает её всегда иметь в себе начатки нетления. Это есть постоянное приуготовление души к вечной жизни. 
    После служения литургии либо творческих упражнений считаю нужным давать телу некоторую нагрузку, чтобы оно оставалось верным слугой, доставляющим радость, а не печаль. Господь заповедал Адаму в поте лица есть хлеб свой. Поэтому тело следует утомлять даже до пота, дабы оно не взбунтовалось и не начало диктовать душе свои нелепые претензии.

День
    Так приходит день, обыкновенно наполненный разнообразными заботами. Солнце стремительно течет к своем зениту. Оно побуждает и нас производить некое восхождение, в котором мы чувствуем удовлетворение от своих трудов. Хорошо, если у каждого из наших дней есть свой зенит — вершина, поднявшись на которую, мы обозреваем всё новые и новые горизонты дальнейшей деятельности.
    Как важно, чтобы труды и заботы давали ощутимый результат! В противном случае происходит непростительное убийство времени, даже убийство своей души, которая чего-то недополучает, если времяпрепровождение оставляет после себя пустоту. 
    Если праздник, хорошо заполнять день содержательными дружескими беседами или небольшим совместными делом, оставляющим после себя достаточное время для досуга. 
    Продолжительность дня — понятие условное. Если дел много, он может затянуться до глубокого вечера. Помню, я как-то в одиночестве занимался летом каменной кладкой. И так увлекся работой, что забыл о пище и прочем. Постепенно я стал ощущать в работе какое-то неудобство. Наконец, понял, что всё дело в освещении. Оно стало отчего-то скудным. Первой мыслью было — наверное, тучи надвигаются. Только посмотрев на небо, догадался справиться, который час. Оказалось, что уже одиннадцатый час вечера. А мне представлялось, что всего лишь часов семь-восемь.
    Я привык время дня, в зависимости от потребности, сокращать или продлевать. Последнее, правда, случается значительно чаще. Консулы республиканского Рима поступали, на мой взгляд, совершенно разумно, когда вводили в состав года ради продления собственных властных полномочий (например, ради доведения войны до победного конца) дополнительный месяц, который (в зависимости от потребности) мог длиться от нескольких дней до одного-двух обычных месяцев. При этом особенной путаницы не возникало — ведь лунный календарь бежал тогда впереди солнечного, и его следовало периодически притормаживать.

Вечер
    Чем больше времени поглощается днём, тем меньше остается его для вечера. А ведь он необходим как естественный итог, как мягкий переход от активного бодрствования к покою. Он необходим как время принесения благодарения Богу за прошедший день.
    Церковь воспевает в это время торжественную песнь: «Свете тихий святыя славы бессмертнаго Отца Небеснаго святаго блаженнаго Иисусе Христе. Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца и Сына и Святаго Духа Бога…»
    Тихий и кроткий свет закатного солнца сравнивается здесь со Христом. Солнце уходит, чтобы прийти вновь. Так мы, входя в пределы ночи, сходной с кончиной этого мира, ожидаем обновления.
    Закат солнца представляется каждый раз живописным и неповторимым. В нем нет печали. Напротив — победное торжество. Прощание солнца перед непременно имеющим наступить рассветом. Поэтому облака окрашиваются в царственный пурпур, через который то и дело сквозит расплавленное золото всепроникающих лучей света. Они скользят над потемневшей поверхностью вод, которая, оставаясь зеркалом, прямо на глазах сливается с небом в непроницаемый мрак ночи.
    Вечер — время задушевного общения, время вопросов и ответов, время примирения перед гранью неизвестности, перед гранью нового дня.

Время
    Что есть время? Этим вопросом задаются философы с незапамятных времен. А спорам и разномыслию не видно конца. Оно началось с бытием этого мира и закончится с его разрушением, или, точнее — с его качественным изменением. В Откровении Иоанна Богослова сильный ангел с лицом как солнце и ногами как столпы огненные клянется Живущим во веки веков, что «времени уже не будет» (Откр. 10, 6). Что это значит? Прекратится какая бы то ни было изменчивость? Или она перейдет в некое новое качество? Вечная жизнь должна чем-то существенным отличаться от вечной смерти, в которой изменения отсутствуют.
    Блаженный Августин в своей «Исповеди» весьма подробно рассуждает о времени и вечности, сравнивая между собой два эти понятия. Его метод, возможно, — единственно верный. Ведь чтобы составить представление о каком-то предмете, чтобы попытаться дать ему определение, необходимо сравнить его с другим предметом того же ряда. Время можно сравнить лишь с вечностью, и определить его хотя бы сколько-нибудь, можно лишь отталкиваясь от вечности, ибо она первична.
    Блаженный Августин говорит, что время — необходимый атрибут этого изменчивого мира. Оно возникло вместе с ним, и с ним же прекратит свое существование. Подобно тому вечность — необходимый атрибут Божества, в Котором «нет изменения и ни тени перемены» (Иак. 1, 17).
    Время неуловимо: будущее перетекает в прошедшее через исчезающий в своей малости миг настоящего. Поэтому святитель Христов предлагает вместо привычных «прошлого» и «будущего» говорить о «настоящем прошедшего», которое открывается через воспоминание, просто настоящем, которое дается через созерцание, и «настоящем будущего», которое живет в ожидании. Такое переформатирование времени позволяет привязать его к понятию вечности. Потому что в ней, если условно выразиться, — только вечное на-стоящее, которое всегда стоит и не изменяется. Только во временных координатах настоящее исчезает от своей малости, в координатах же вечности — расширяется до совершенной необъятности. 
    Рассуждая о времени, блаженный Августин, по сути, предлагает по-новому взглянуть на утверждение Протагора «Человек — мера всех вещей». Святой говорит об относительной неизменности движения небесных тел, которое служит эталоном измерения времени. И предлагает для более достоверной оценки течения времени ни что иное, как душу человека. В этом есть великий смысл. Ведь, в отличие от небесных тел, душа вечна. Отказываясь дать определение времени, блаженный Августин лишь предполагает: «мне… кажется, что время есть ни что иное, как растяжение, но чего? Не знаю; может быть, самой души». По сути, здесь предложена формула перетекания времени в вечность при соединении души с Богом.

Вечность
    В отличие от времени, вечность не имеет ни начала, ни конца. Её, так сказать, по определению, невозможно определить, ограничить, как невозможно определить или ограничить Божество. Сама попытка подобной мысленной операции будет тождественна богохульству.
    Душа человека, созданная по образу и подобию Божию, имеет отношение к вечности. Насколько её окна и двери связываются с Божеством, настолько же они связываются и с вечностью. Насколько они закрыты от Божества, настолько же закрыты и от вечности. В последнем случае на долю души выпадает мука бесконечной смерти. В первом же — торжество бесконечной жизни в Боге.
    Само славянское слово «чело-век», быть может, раскрывает истину предназначенности нашей души к вечности. Ведь если чело — вместилище и эмблема ума, этого ока души, человек, уже в силу самой своей природы, призван прокладывать через мысленные тернии путь в вечность.

Тишина
    Путь к вечности как к чему-то неизменяемому требует тишины. Однако она становится всё большей редкостью в современном мире. Всеобщая доступность средств массовой информации, средств связи изгоняет её из общественного пространства куда-то на периферию.
    Представьте себе дом с постоянно раскрытыми настежь дверями и окнами. Уютно ли в нем жить при постоянном свисте сквозняков и специфической атмосфере проходного двора? Между тем, именно так живут люди, которые гонят от себя тишину. Сквозняки — образ постоянного течения времени, враждующего против вечности. Оно является в потоках информации, которая ничему не научает, но лишь отупляет, потому что употребляется в переизбытке. Если постоянно объедаться и опиваться, непременно расстроится здоровье тела. Если постоянно жить со всеми раскрытыми окнами и дверями души, она непременно придет в расстройство. Разница в том, что расстройство телесного здоровья трудно не обнаружить, а вот расстройство души приходит незаметно. От переизбытка беспорядочной информации слова вместо того, чтобы быть сигналами и пищей ума, превращаются в невнятный шум. Как переполненный желудок не способен переваривать пищу, так переполненный чужими словами ум не способен ни к самостоятельному мышлению, ни к самостоятельному принятию решений.
    Тишина же превращает человеческое слово в сокровище, которое можно носить в душе, тщательно обдумывая, закрыв все лишние окна восприятия. Умеющий хранить слово человеческое, научится благоговеть и перед божественным словом. А ведь Сам Спаситель в ответ некой женщине, воздавшей хвалу и удивление Его Матери (Которая сумела выносить Слово Жизни), произнес: «Блаженны слышащие слово Божие и хранящие его» (Лк. 11, 28). Как услышать слово Божие без тишины, если оно не только всесильно, но и кротко? Поэтому тишина — путь к вечности.

Слово
    Есть в святом Евангелии притча о Сеятеле, бросающем в почву сердец человеческих слово Божие. Оно призвано укореняться в душе слушателей, расти и приносить плод. Под Сеятелем здесь разумеется Тот Сын Человеческий, о Котором в начале Евангелия от Иоанна сказано: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1, 1). Никогда ранее слово не поставлялось на такую высоту, чтобы стать именем Бога.
    Народам земли предлагается принять насаждаемое в кротости слово Божие. Оно падает и в терние, и при дороге, и на каменистую почву, где не приносит плода. Оно бывает пренебрегаемо и попираемо, хотя принадлежит Тому, имеет печать Того, о Ком тот же Иоанн Богослов пишет в своем Откровении: «И увидел я отверстое небо, и вот конь белый, и сидящий на нем называется Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует. Очи у Него как пламень огненный, и на главе Его много диадим. Он имел имя написанное, которого никто не знал, кроме Него Самого. Он был облечен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему: «Слово Божие». И воинства небесные следовали за Ним на конях белых, облеченные в виссон белый и чистый. Из уст Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы. Он пасет их жезлом железным; Он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя» (Откр. 19, 11-15).
    Небесное словесное воинство идет, и своим шествием несет радость победы над змеевидными переплетениями лжи и лукавства. 
    Проводится связь между Личностью и учением: «Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих, имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день» (Ин. 12, 48).
    Чтобы обессилить и обесценить слово Божие, дабы оно всё чаще оставалось бесплодным, следует обессилить и обесценить всякое слово человеческое. Этому служит молва — прямая противоположность тишины.

Молва
    Святые отцы именуют молвой рассеянность мысли, когда в ней беспорядочно звучат то одни, то другие голоса, не дающие сосредоточиться на существенно необходимом. Привыкшие к такой молве люди не могут не выносить ее во внешний мир. Им, как воздух, становится необходим словесный шум. Они, подобно тому, как дышат, могут вести разговоры ни о чем, потому что ум наполнен беспорядочными обрывками чужих фраз, которые не способны задержаться в уме надолго и потому извергаются из него отдельными фрагментами. Когда ум опустошился, нужно его снова заполнить чужими мнениями, чтобы снова извергнуть их на какого-то случайного собеседника. У таких людей постоянно включен телевизор, который, вероятно, помогает не думать самостоятельно и способен на время заполнять душевную пустоту.
    Молва — великое зло современности. Она превращает речь в бессмысленный, хотя и членораздельный, шум, неиссякающий мутный поток нечестия, потому что сказано: «за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда» (Мф. 12, 36).
    Если настоящая речь отличается упорядоченностью, то молва стихийна. И чем большее количество людей подвержено молве, тем легче управлять человечеством с опорой не на разум, а на самые примитивные инстинкты. Из самодержцев страстей люди превращаются в их бессмысленное игралище. Этим умело пользуются враги человеческого рода — как сущие во плоти, так и бесплотные.

Творчество
    Большое несчастье, когда люди, порабощенные молве, приступают к творчеству. Они могут быть начитаны, насыщены и даже пресыщены информацией. Они способны выдавать некие произведения,  притом, в большом количестве. Могут являть всё более причудливые сочетания образов, красок, форм или звуков. Но во всех этих произведениях нет главного — самостоятельной мысли. 
    Поэтому порабощенные молвой авторы способны лишь на то, чтобы вываливать из себя всё новые и новые порции информационного шума. При этом они всё более обесценивают достоинство человеческого слова, всё более наполняют душу человечества подделками, суррогатами.
    В прежние времена человек начинал творить оттого, что его душу переполняла невысказанность. Он страдал муками творчества, пока не изольёт своей сокровенной сущности в слова, звуки, краски, формы, не заботясь о дальнейшем.
    Теперь всё чаще для одних плоды творчества — удовлетворение тщеславия, для других — товар, о котором нужно погромче прокричать, чтобы тотчас повыгодней продать. Вероятно, очень скоро будут разработаны программы, которые позволят производить востребованное публикой чтиво или сценарии телесериалов в неограниченных количествах в зависимости от рыночного спроса. Это явится торжеством молвы! И чем больше будет количество порабощенных молве людей, тем большую силу будет набирать лжетворчество на радость «отца лжи и  человекоубийцы искони» (Ин. 8, 44).
    С внешней стороны такого рода произведения могут быть вполне благопристойны и даже высокоморальны. Однако изнутри будут сквозить ложь и пустота.
    Значит ли это, что живое творчество умрёт? Нет. Оно лишь станет менее востребованным. Как трудно одинокому голосу пробиться сквозь гул толпы, так будет нелегко настоящему художнику быть услышанным. И больше всего его голос будут заглушать порабощенные молвой коллеги по цеху.
    Задавленное молвой творчество будет рваться на свободу, то есть на просторы безлюдья и тишины.

Свобода
    По учению святых отцов, по большому счету, существует только два вида свободы — свобода от греха и свобода во грехе. Достижение первой невозможно без всецелого служения Богу. Второй — без порабощения всем видам страстей. 
    Свобода — необходимое условие творчества. Речь здесь не о пресловутых правах человека, ставших пропагандистским штампом любого демагога. Речь — о внутренней свободе, самостоятельности, если хотите, суверенности мысли. Такая свобода способна процветать при самых тиранических режимах и загибаться — при самых либеральных. 
    Моцарт в «Маленьких трагедиях» Пушкина произносит: «гений и злодейство — две вещи несовместные». Вряд ли бы сам Пушкин с этим согласился. Он, увлекавшийся гениальным Байроном, изрек о его творчестве: «лорд Байрон прихотью удачной облек в унылый романтизм и безнадежный эгоизм». 
    Свобода во грехе может быть источником творческой гениальности. И что здесь такого особенного, если самый выдающийся гений всех времен и народов раскроется как антихрист? Он будет черпать свое вдохновение в самой бездна зла.
    Так что не нужно удивляться существованию гениальных злодеев, которые способны мыслить и чувствовать самостоятельно, способны заражать своим личностным обаянием других, вести их за собой. 
  Одновременное наличие свободы и гениальности никак еще не характеризует нравственности человека. Всё дело — в направленности его воли к добру или злу. 
    Воля в русском языке в определенном смысле — синоним слова «свобода». Существует у нас и очень точное выражение — «свобода воли», под которой разумеется возможность принципиального выбора между добром и злом. 
    Почему Бог наделил разумные существа — ангелов и людей — свободой воли? Потому что к любви, к этому высшему дару, а не к рабской покорности, способно лишь свободное существо. 

Искушение
    Чтобы испытать сполна благое произволение человека, его свободу Господь посылает искушения. О механизме их воздействия на душу не скажешь лучше апостола Иакова: «С великою радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения, зная, что испытание вашей веры производит терпение; терпение же должно иметь совершенное действие, чтобы вы были совершенны во всей полноте, без всякого недостатка» (1 Иак. 1, 2-4).
    Искушение может найти на душу как мощный ураган, а может вползти в неё незаметно — наподобие змеи. Чтобы не быть побежденным со стороны искушения, необходимы бодрость ума, трезвость чувств и непреклонность воли.
  Искушение, как и благодать, может приходить через слово, прокрадывающееся в ум. Хотя с тем же успехом оно способно вторгаться в душу через окна любого из пяти чувств. Но чтобы победить человека вполне, оно должно завладеть его умом. И лишь потом — волей. Мысль, способную заронить в душу сочувствие греху, святые отцы именуют прилогом. Она подобна вирусу, яду, который может поразить всё существо человека.
    Бодрствующий ум призван тотчас противопоставить прилогу своего рода противоядие, призван пререкаться с его гнилым словом глаголами вечной жизни. В этом споре, в этой напряженной борьбе рождается искомое терпение. Чем более душа вооружена противоядиями, чем искуснее ум в их приготовлении, чем подвижнее чувства и воля в деле подавления прилогов греха, тем душа победоноснее.

Вера
    Нельзя упускать из виду той истины, что искушения посылаются ради испытания веры, потому что без неё бодрость ума, трезвость чувств и непреклонность воли бессильны, да к тому же и невозможны.
   Подвергающийся искушению человек подобен дому, на который обрушилась буря. Это евангельский образ, которым заканчивается Нагорная проповедь Спасителя. Дом, основанный на камне веры, стоит непоколебимо при любом напоре искушений. Дом же, основанный на песке лукавства, обрушивается под натиском бури, хотя бы все двери и окна его были наглухо закрыты. 
    Вера — один из способов познания окружающего мира. Преподобный Иоанн Лествичник, игумен Синайской горы, дает следующее развернутое сравнение: «По моему разумению, вера подобна лучу, надежда — свету, а любовь — кругу солнца. Все же они составляют одно сияние и одну светлость».
    Луч веры идет от Бога. Подобно тому, как лучи солнца вытягивают из бездушных недр земли растения, строят их своей энергией из воды и минералов, благодать Божия строит в душе человека здание веры. Строительным материалом здесь служат слова и смыслы божественного Откровения. 
    Как творчество, так и вера, невозможны без свободы. Но вера налагает на творчество узду, отчего оно становится сдержанным и целомудренным.
Пшеница и плевелы
    В Евангелии от Луки помещена притча Господня о пшенице и плевелах. В ней божественная проповедь уподоблена сеянию пшеницы, а поле — вселенной. На этом же поле враг сеет слова неприязни и всякого иного греха. В притче они именуются плевелами. Сложность заключается в том, что плевелы очень похожи на пшеницу, и прежде времени созревания их легко перепутать. 
    Как пшеница, так и плевелы, — души людей: всех, которые жили, живут или будут жить в этом мире. Напитанные благодатью божественных словес личности выстраивают свои словесные сущности по образу и подобию Божию. Напитанные суетой и смрадом греха выстраивают свои словесные сущности в диаметральной первому случаю противоположности.
    То и другое созревает до жатвы. Первая жатва — смерть. Вторая — кончина века. 

Жатва
    Если мы будем исходить из смысла указанной притчи, то должны будем сделать вывод: мир существует ради жатвы, вне её он не имеет смысла. Цепи исторических событий с их закономерностями и тайными пружинами по большому счету — сгустки смыслов, друга за друга цепляющихся, друг друга поддерживающих или друг с другом враждующих.
    Времена внешнего благоденствия и мира чередуются с временами бедственными и лютыми. Парадокс заключается в том, что внешнее благоденствие, когда плоть этого мира утучняется, оказываются малоплодными в очах Божиих. Житницы не наполняются, потому что слово Божие бывает малоплодно. По причине внешнего благоденствия трудно взалкать и возжаждать глаголов вечной жизни. 
    Напротив, во времена бедствий, когда не на что опереться, потому что нет ничего вокруг твердого, незыблемого, возникает алчба и жажда божественного слова. И, вопреки всем человеческим смыслам, житницы Божии наполняются. Мир в очередной раз оправдывает свое существование. Потом вновь приходит благоденствие. Человеческие житницы внешней культуры и внешнего достатка наполняются, а божественные — вновь оскудевают. Ради того, чтобы мир перешел к новому витку бедствий. 
    И так будет идти до последней жатвы, на которой закончится смена человеческих поколений и которой откроется кончина века. Он канет в вечность. Откроется жатва дней и ночей, деяний и помышлений. Откроется грандиозное полотно, сотканное за всё бытие этого мира из словесной сущности каждой из побывавших здесь личностей. Откроется, чтобы тут же распасться. Собранная же в житницы пшеница будет сиять и переливаться, точно бесценные алмазы, бесчисленными гранями высоких смыслов. Их  сверкающие волны понесутся в просторы обновленной вселенной, чтобы наполнить ее словесностью.
    На место окон, дверей, домов и крепостей, всего, что полагает пределы, необходимые в военное время, придут переплетающиеся друг с другом потоки, воспевающие радость вечной нерушимой победы над смертью. 
    За окном начало осени. Вновь ощущаю в ночи аромат жатвы.

©    Сергей Карамышев