Виктор ЕСИПОВ
г. Москва

Поэт, литературовед. Родился в Москве в 1939 г. Автор шести книг о Пушкине и поэзии Серебряного века, а также трех книг стихов: «Общий вагон» (М.: Современник, 1987), Стихи разных лет (СПб.: Сфера, 1994), «Лепта» (СПб.: Супер-издательство, 2016). В 2017—2020 гг. стихи публиковались в журналах и газетах «Плавучий мост», «Дети Ра», «Формаслов», «Эмигрантская лира», «Интерпоэзия», «Дружба народов», «Новый свет», «Гостиная», «Этажи», «Литературная газета», НГ-EXLIBRIS и др. периодических изданиях. Лауреат премии «Бежин луг» Союза российских писателей 2019. Составитель посмертных книг Василия Аксенова по материалам его американского архива. Старший научный сотрудник ИМЛИ РАН. 

ПАМЯТЬ ВЫСВЕТИТ

*   *   *
Опять с утра ни ветерка,
и видишь, за ограду глядя, —
ещё ни жёлтого листка
в берёзовых поникших прядях.

Внизу репейник и осот,
природа любит парадоксы —
в саду гортензия цветет
и рядом лиловеют флоксы.

Картинке мирной вопреки, —
ревя, проносятся над лесом
из Кубинки штурмовики,
как будто гонятся за бесом…

Машина катится, пыля,
к шоссе дорогой полевою…
И будто замерла земля
опять меж миром и войною.

*   *   *
Как я провел последнюю субботу? 
Уткнувшись в вёрстку, в сад глаза косил,
с утра звонил мне по смартфону кто-то,
и я потом кому-то сам звонил.

Не повредив пунцовых маков банты
и обойдя малину стороной,
траву в саду скосили мне мигранты,
я заплатил за это им с лихвой.

Я вычитал всю пушкинскую прозу,
ну и статьи, конечно, заодно,
как обдувает ветерком березу,
я наблюдал в мансардное окно.

Круги чертила стрелка циферблата
минутная, и было «мыслям лень»…
Я наблюдал, как клонится к закату
еще один невосполнимый день.

*   *   *

                В. К.

Пандемия — нравится, не нравится —
не дано нам время выбирать.
Как ты там, чудесница, красавица,
вёрстку подготовила в печать?
Знаю, в Праге сакуры цветение,
а у нас дождя и ветра спор,
к дому подхожу — и в завершение
долгий по ватсапу разговор:
горький вздох, немного географии,
кутерьма с открытием границ…
На твои любуюсь фотографии,
в жизни не видал прекрасней лиц.

*   *   *
Не создал я семейной саги,
семьи пока что нет, увы —
от Ярославля путь до Праги
еще длинней, чем от Москвы.

Что я тут делаю, не знаю,
мой номер с Волгою в окне
гостиничный — я жизнь меняю,
как змеи кожу по весне.

Свою судьбу любовью правлю,
грущу (тебя со мною нет),
спешу вечерним Ярославлем
разжиться пачкой сигарет.

Плюю на домыслы и толки —
ты рада мне, тебе я рад…
Ловлю твой в сумерках на Волге
издалека летящий взгляд.

*   *   *
Здесь национализма никакого,
порядок у евреев есть такой,
что если хоронить — на Вострякова,
а ежели кремировать — Донской.

В любом роду бывают отщепенцы,
с семью бывает гранями стакан,
но издавна: Лефортовское — немцам,
с Ваганьковским в соседстве прах армян.

Дерзай, люби, витай под облаками,
но срок придет, и уж не обессудь…
На том и этом я не раз с цветами
кого-то провожал в последний путь.

Не дай нам бог предчувствия дурного,
но глянул, проезжая стороной:
все в зелени березы Вострякова
за красною кирпичною стеной.

*   *   *
Не для смеха и не в назидание
память высветит — так вспоминай
тот, плывущий сквозь сумерки ранние,
жёлто-красный парижский трамвай.

Жёг июль, шла туриста бездумная
жизнь в одной из великих столиц —
вдруг ватага беспутная, шумная —            
все в коротеньких юбках — девиц.

Я подумал — вот это история,
усмехнулся — вот это фигня!
Но как бойко они тараторили,
не стесняясь нисколько меня.

Может, что-то им было обещано,
может, выпили вместе Клико,
но смеялись распутные женщины
беззаботно, светло и легко.

*   *   *
Спалось отлично на террасе,
под говор листьев за стеной,
пока Москвой гуляли с Васей,
с Аксёновым прекрасным Васей,
и Вася снова был живой.

Покровкой шли и шли Арбатом,
приняв бордоского вина...
А утром глянул — дождик с градом,
но это чувство, что он рядом,
не оставляло после сна…

*   *   *
В глуши берёзовой, сосновой,
где всё растет удачам счёт,
он пишет письма Гончаровой
(из Болдино, тридцатый год).

Ему наскучили картины
лесов окрестных и полей —
в Москву! Но всюду карантины. 
В Москву, и это значит — к ней!

Во всём холера виновата —
крадется от сельца к сельцу,
нет писем от сестры, от брата,
ноябрь меж тем идёт к концу.

Он пишет про холеру морбус, 
как отравляет жизнь она…
Прошел по улице автобус,
я это вижу из окна. 

*   *   *
Наш двадцать первый век — какой отстой:
прелестницы с поддельными носами,
а вот сейчас прошёл передо мной 
парнишка с крашенными волосами,
везде гламур, посредственность в седле,
у женщин грудь накачанная — норма,
и даже в нашем древнем ремесле 
важнее содержанья стала форма.
А мне по сердцу пятистопный ямб —
так «Годунова» пушкинская лира
рождала в свет, еще без света рамп,
и так Маршак переводил Шекспира.

*   *   *
«Дубки», Ивановская улица —
в сараях уголь и дрова…
Здесь фильм такой бы снял Кустурица,
да показали б чёрта с два!

Соседка с куцыми косицами
шлак сыплет в лужи и золу,
а в доме двадцать семь — милиция,
вода — в колонке на углу.

Послевоенная прострация —
«удобства» уличные, грязь,
а за сараями — акация,
откуда там она взялась?

И детство длится, не кончается,
и в радость каждая весна…
Зачем всё это вспоминается
в совсем иные времена?

*   *   *
Суета оживлённая — школа,
с рюкзачками опрятные дети,
розы, астры, слышна магнитола —
кто-то прибыл аж в кабриолете.

Детство тёплое кончилось разом,
всё им нравится здесь с непривычки —
разбредаются шумно по классам 
чёлки, чубчики, букли, косички.

Пусть потом будут слёзы и драмы,
и любовь, и упрёки законниц…
С рюкзачками их юные мамы
тоже очень похожи на школьниц.

*   *   *
На траве искрится иней,
торопясь, миную сквер
и дворами проходными 
выхожу к эмблеме «Сбер» — 
оплатить квартплату, пени,
всё, что должно, оплатить…
Тополей косые тени,
подмороженная сныть.

Листьев свалены охапки,
ходят дворники гурьбой,
поплотней надвину шапку —
слишком ветер ледяной,
опущу у шапки уши…
Завтра что, не знаю сам,
но готовлю плоть и душу
к предстоящим холодам.

©    Виктор Есипов