Евгений КУЗНЕЦОВ
г. Ярославль

СКЕЛЕТ ГЕНЕРАЛА ВЕРИНА

    Верин — был он от самого своего начала, как он чётко всегда и помнил, Петей-Петькой Вериным. Уроженец, как говорится, районного городка… Сплошь частный сектор… Печки, огороды… Отец и мать — рабочие. Молчаливые. Усердные. На гвоздильном заводе. — Треск на всю округу… только и славы… И — знают правду! Правду — которая в том, что сразу видно, кто как живёт… Кто и как — может взять и берёт! Притом — кто-то может брать и берёт даже так, как другие — не могут брать: не допущены… не подпущены… ни в жизнь… Вот вся и правда. Ты из простых? — Не упустить бы взять то, что, по крайней мере, ты можешь взять!
    На лицо был он, Верин, в мать. И характером. Только мать его была упрямая, как и все маленькие ростом, росточком. А он был и смазлив, и строен. В армии, по всем простым причинам, он попал в саму Москву и даже в войска чуть ли не самих «органов»! С этой — с той минуты, как увидел-услышал он совмещение одной-единственной звёздочки на погоне и сумасшедшего мата из тонких губ… перестал он раз навсегда и для всех на свете быть Петькой или Петей. Дисциплина была всесторонняя и крайне строгая. Лишился он, Пётр Верин, навсегда своих чёрных кудрей… но и столовая была особенная: по четверо солдат за столиком…
   Привычка же у него появилась, сам он, Верин, не замечал: гладить одновременно — одной ладонью свою голову и другой ладонью свой живот.
    И неустанные и неусыпные — физподготовка и политзанятия! Вот и забрезжила… где-то как-то… мечта не мечта… а возможность, вероятность… Стать таким, кто может то, чего не могут все! Одно, на всю страну, слово: «органы»… До головокружения… Спасибо ещё, что здоровье на зависть. Сделался он, Верин, не только сосредоточен, но и целеустремлён. На век. И — по всему поэтому — после армии поступил он на факультет, разумеется, на юридический. И в секцию записался — бокса.
    Началась для него, для Верина, другая страда: как в армии, строгая, но только по-другому. — Лекции, семинары… библиотеки, конспекты…
Поразительным было лишь то, что на таком ответственном факультете чуть не все его сокурсники… курят и пьют пиво… курят по коридорам между каждыми звонками… пьют пиво в забегаловке недалеко от учебного здания сразу после занятий… а иногда и до… Поразительно! — И то ещё, что все сплошь (притом некоторые, которые стажники, уже и члены партии!) «травят» такие анекдоты, что… что он, Верин, оказавшись случайно рядом, вольно-невольно оглядывался…
    Есть, например, студенты — сыновья родителей солидных… так эти ещё пуще болтуны и пьяницы! Они летом даже в стройотряды не ездят, нигде, тем более, не подрабатывают. — Завидуют иронично разве что вон Машкову, что устроился ночным сторожем на пивзавод.
    В общежитии над его, Верина, кроватью висел, разумеется, известный всем со школы портрет… Призывающий к священному долгу и чувству! И прямо-таки возненавидел он сокурсника одного — этого самого Пичугина — за то, что тот, сын офицера в отставке и живущий в квартире-трёшке, зайдя однажды к нему в общагу, посмеялся открыто и чистосердечно:
    — Железобетонный Феликс!
    А те, кто тут был в комнате, поддержали острослова общим хохотом… После этого стал он, Верин, было шептать Машкову, с которым сидел рядом и который с тем Пичугиным дружил почему-то запросто:
    — Ты пойми, он же подонок!
    Но тот на такую его строгость — хотя и с пониманием — молчаливо грустнел.
    Полновесные юридические предметы — и самые бесшабашные разговоры…          Это наводило его, Верина, на самостоятельные думы… Уж и под конец, кстати, армии он стал понимать, а с начала учёбы уже прямо и жёстко понял: «органов» по жизни ему, вернее всего, не видать… Чересчур он прост происхождением, и чересчур он прям характером. Вот вся и правда.
    Посмотришь вокруг… да и почитаешь… Поэты, композиторы, художники (чем талантливее, тем талантливее) — все умерли, померли в нищете и в долгах, да ещё и, по возрасту, до времени… Ныне же — все кому не лень кормятся их способностями и трудами! И все их превозносят и воздвигают им памятники… А зачем? — Чтоб оправдать своё паразитирование на их именах и на их наследии! Да ещё и — чтобы подбивать нынешних дураков из талантливых быть столь же, как те образцовые труженики, безмолвными и бескорыстными.
  Посмотришь-то вокруг… Есть ли ему, Верину, хоть бы какая-то исключительная отрада?.. И в областном этом университетском городе — обнаружил он, Верин, что ведь он… симпатичный брюнет… целый из себя Ален Делон! Заметил он — заметил со временем уже смело, что именно на него обращает женский пол пугающее, откровенное, внимание… в троллейбусе ли, в кинотеатре ли… особенно — в ресторане, куда он, трезвенник, попадает случаем за компанию с Машковым… А он знал и видел, что таким женским вниманием пользоваться — о как престижно.
    И он, Верин, уже с отчаяньем стал опрокидывать себе в рот отвратительную водку и коньяк… Ведь женщина — даже вслух он вдруг брякал — это и успех, и здоровье! Этого нельзя было упустить… Только — потом-то — на эту тему не надо лишка с друзьями болтать… Тем более, начитанному Машкову, чуть выпьет, только бы поразглагольствовать об этом самом… об искусстве. Подрабатывал он, Верин, в пожарке — сильный и дисциплинированный — в простом расчёте при тревоге. С самим, однако, начальником этой пожарной части, старшим лейтенантом, делился своей прошлой службой в столице в элитарных войсках. Слово за слово. И выяснилось кое-что, прямо сказать, из ряда вон…
  Вот эта сотрудница «пожарки»… невидимая, неслышимая, сидящая безвылазно в своём кабинете на каких-то документах… А у неё брат, родной её брат — там, в Москве, в аппарате, трудно даже сформулировать должность, самого министерства! Что как раз по профилю его, Верина, будущей профессии. Забрезжило опять… и уже не где-то и не как-то…  Только, само собой, никому на свете об этом — ни слова! И женился. Так устроена жизнь. — Стержень её, жизни, её остов. Ведь жениться всё равно надо… Так устроена правда. То есть, раз уж жениться, то… Учиться вдруг стал он, на третьем более-менее свободном курсе, — особенно усердно, чем вызывал у однокашников простодушные насмешки.
    В рестораны,  между тем, уже сам инициировал походы. И на пару — чтобы «снять» — с тем приятелем, кто поактивнее… Не упускать же взять, что можно взять! На пятом курсе он уж с таким же ехидством, с каким в его адрес обращался Машков на первом курсе, напоминал этому самому Машкову его давнишние заповеди:
    — Не рвусь я грудью в капитаны и не ползу в асессора!
    Тот подрабатывал теперь каким-то помощником декоратора в местном театре…
    После университета стало всё — как никогда определённо: а именно поступательно. Всё — в смысле: в жизни. Распределились кто куда. Он, Верин, в милицию следователем. Сначала — в райотделе, здесь же, в областном центре. — Ведь тут теперь у него семья: жена и дочка. Друзья-однокурсники — на разные, тоже юридические, специальности. С расчётом — на что-то?.. А кто знает… Что у кого на уме… Никто ничего друг о друге, по правде, в точности никогда не знает… И не узнает.
  Вот он, Верин. Звание за званием, стал работать уже в областном следственном отделе. Только бы на должности — не на руководящей: чтоб нервы себе не трепать и не наживать себе на шею чужих просчётов. И в партию не вступал — не отдавать же просто так деньги: на те взносы живут люди, которые умеют жить — вообще недосягаемо.
    Потом — и Москва. Хотя семья, жена с дочерью, уже студенткой-историком, оставались в областном центре: дешевле и спокойнее. А у него в столице — для порядка и для здоровья — имеется «постоянная».
    Затем. Дочь окончила вуз, но не выходила замуж — не за кого. Жена вышла на пенсию — и была на заслуженном отдыхе.
    Затем. В Москве — он, Верин, знал только тех, кто его знал. И его, Верина, знали только те, кого он, Верин, знал. Служил. Работал. Должность за должностью. И — всё, как и должно быть! Дослужился. Получил генерала. Получил… большую звезду… И дочь вышла замуж, в смысле — за рубеж.
    Затем. Затем… Да какое теперь там: затем… Пенсия! — Как сравнишь с другими служаками областными — так губы сами туго сжимаются… Только — как всегда — ни-ни! Он вышел в отставку. Купил ружьё. Охота ведь — под стать всему опыту жизненному: всё даром — кого подстрелил, то и твоё. Тем более, по лесам и среди полей есть деревни совершенно пустые… в этих деревнях — дома совершенно заброшенные… в тех домах, где-нибудь на чердаках, среди всякого хлама — иконы, самовары… самые настоящие!.. И всё он — один. Кого бояться бывшему боксёру, да и с ружьём.
    Один… Номер мобильника разве кое-кто из бывших здешних коллег знает. А если кому-то приспичит из одноклассников — так на то есть дома стационарный телефон и жена возле него. По некоторым проблемам — и сам он, Верин, случается, кому-то позванивает… Как оказалось, в жизни, вообще-то говоря, две заботы — продукты питания и собственное здоровье. Только это, хочешь не хочешь, теперь и брезжит…
   Он, Верин, в одной деревне, по совету старого университетского товарища Пичугина, у тамошнего соседа Пичугина покупает поросёнка. — Тот сосед разводит на продажу. Сначала — приедет посмотрит, выберет, так сказать, примет… Поросёнок не отравленный: не какой-нибудь «гэмэо».
    Теперь он с Пичугиным — из всех сокурсников-однокашников — только и общается. Только с ним теперь он — в какой-нибудь кафешке — выпивает. Друг друга они — Пётр! Михаил! Вспоминают студенческие годы… Обсуждают судьбы однокашников… С ним, с Вериным, всё ясно: все знают — генерал и генерал. А тот, Пичугин, уже лежал в больнице с сердцем… из-за домашних, конечно, скандалов…
    Ради смеха вспомнить хоть Машкова: как он, ещё студентом, в том своём театре однажды, спьяну заблудившись, вылез во время спектакля на сцену… Похохотать-то от души нельзя: вредно. Год, что ли, за годом. Верин — он, Верин, стал вдруг чувствовать в себе какое-то… спокойное беспокойство…
    …Странно, честное слово, устроено это самое, как говорится, общежитие! Пять лет выстоял он в пивнушках с однокашниками, курильщиками и пьяницами, молчаливо-стойко присутствуя при их полупьяном бреде: критике всех напропалую властей и эрудиции со всевозможными цитатами, — но, с другой стороны, как же было совсем без каких-никаких друзей…
    Когда-то, работая следователем и сажая каждый день в тюрьму, не боялся ходить в общественную баню (не упускать же взять, что можно взять… и со своим, конечно, веником) — а ныне, когда достигнуто всё, ради чего это всё, став генералом… разве мыслимо хотя бы выйти в парадном мундире на улицу!..
    Служил в армии в войсках строгих, связанных с «органами», защищая с оружием в руках социализм, и потом тайно болел мечтой об этих «органах», которые особо строги к врагам социализма, — а дочка оказалась именно в той стране, чтобы тех врагов размножать!..
    Не брал в рот ни на миг табак, занимался спортом и режимом — а теперь знаком со всеми врачами… в своей родной специализированной больнице…
    Всю жизнь оберегал и питал своё тело — а теперь оно, тело… как бы не послушно ему… словно оно, тело, само наметило для себя какой-то план и путь… Какой?! Известно какой…
    …На похоронах Пичугина встретил — Машкова! Сергея, да, Сергея… Тот, уж тоже пенсионер, опять работает кем-то в своём театре… Верин в некотором даже смущении — бодрясь и поглаживая одной ладонью голову и другой ладонью живот — спросил у него про здоровье:
    — Сколько у тебя давление?
    — Какое ещё давление!
    Машков, оказалось, ни разу в жизни не был даже на больничном…
    …В городе — невыносимо ходить по улицам. — Всё и все вокруг — понятно и понятны. Все деревни глухие — в окрестных, более-менее безопасных, областях — облазаны… Карьера — по причине возраста и ресурса связей — вся исчерпана… Но нет, получилось и получается, полного покоя! Смысл — он ведь смысл. И теперь. Что же и как взять — чтоб можно было взять. Ещё. И лучше б ещё — и после ещё. Куда девать нажитую привычку и цель? Чтоб — главное, самое главное — знать о себе самом, что ты не в дураках и даже не в простаках…
    И вот. После долгих ночей и одиноких лесов… странная догадка!
Взять ещё — чтоб не быть и не остаться навек в простаках — можно… только в самом себе. Ну что ж. И это неплохо. Даже хорошо. — Ты сам перед собой как никто доступен. Но ведь ты… хочешь не хочешь, надо признать… такой же, как все! В чём же догадка?.. Тем более — в любую минуту, не завтра, так через год, ты можешь, как вон сплошь и рядом, умереть, помереть…
    А в том и догадка. — Не зря она такая неожиданная. Даже прямо-таки открытие! Ведь если он, Верин, умрёт — с ним случится, с ним произойдёт… нечто необычное, необыкновенное. Да… кожа, мясо, кишки и всё прочее… да, сгниют…
    Но! Вот это и есть находка… Жутко-сладко её даже самому себе мысленно промолвить… Скелет — скелет его не сгниёт!
Вон по телевизору: там и тут раскопки… Всё от тела и одежда на теле, и сам гроб — всё сгниёт, а скелет его, Верина, — останется цел.
    Цел как-то так — что цел, да и всё. Навсегда не навсегда… это лишь пустые красивые слова… И что потом будет там, вверху, — то есть здесь, где он пока, — тоже: какая на фиг разница… Главное, главное: что бы и кто бы, и как бы — а его скелет цел-целёхонек!

Ярославль. 6 и 7 октября 2021

©    Евгений Кузнецов