Анна ГУРИНА
г. Москва

СТРАХ

    Дорога уходит пыльным асфальтом за горизонт. По обеим сторонам от неё поднимаются высокие, звенящие сосны, покрытые, как панцирем, тонкой, золотистой от солнца корой. Вокруг сосен, впритык к дороге, лежит толстый ржавый ковер из выжженных на солнце иголок. Воздух остр и сладок от хвои, раскален от зноя, и от того непрерывного, монотонного шума, без которого, кажется, не обходится ни один летний день — верещат цикады, поют перепела, дробно стучит дятел и разливается в небе серебристо-черный жаворонок. Парит невыносимо. 
    Вдоль дороги, сгорбившись от тяжелой сумки, медленно идет бородатый человек. Одежда его покрылась пылью, белые кроссовки посерели, и напоминают советские чоботы, на спине и подмышках проступили темные пятна пота. За ним, высунув язык и прикрывая глаза от неимоверной духоты, бредет грязная, в колтунах собака. Вдруг за спиной человека слышится нарастающий гул мотора. Он оборачивается и поднимает руку. Но машина, обдав его горячей пылью, проносится мимо. 
    — Что, дружок, опять не везет? — Грустно кивает человек собаке и обтерев ладонью пот со лба, бредет по дороге дальше.
    Человек и собака доходят до белого столба с надписью «Дорога жизни, 47». За столбом лес редеет, и глазу распахивается бархатная гладь Ладоги, уходящая в перспективу синего, с акриловыми облаками, неба. Искрящимися, солнечными бликами переливается озеро; до боли режет глаза. Снизу доносятся музыка и визги отдыхающих, нос щекочет густой запах шашлыка. Человек без сил прислоняется спиной к столбу и съезжает на корточки. Собака, высунув язык, садится рядом и наклонив голову, изучающе смотрит на него.
    — Ну чего ты так на меня смотришь? — Усмехается человек. — И я пить хочу, да нету.
    Вдалеке, на дороге, показывается черная точка. Это грузовик. Человек встает, поправляет на плече сумку, подходит к дороге и поднимает руку. Терпеливо ждет, прикрыв глаза от солнца. Грузовик приближается. Мигает правой фарой и медленно съезжает на обочину. Человек подхватывает сползающую с плеча тяжелую сумку и почти бегом спешит к машине. 
    — Здравствуйте. До Невской Дубровки не добросите? 
    — Доброшу. — Лениво соглашается розовый от солнца и пота водитель, у которого глаза посажены настолько близко друг к другу, что на лице проступает что-то бычье. — Собаку в кузов посадишь? 
    Человек послушно поднимает собаку, сажает в кузов, и быстро поправив ремешок сумки, возвращается к кабине; неловко, боком, вскакивает на ступеньку и втискивается на сиденье. В его движениях проскальзывает какая-то заискивающая, рабская суетливость; сложив на коленях руки, он покорно устремляет взгляд на белую раскаленность лобового стекла. Но водитель вывернуть руль на дорогу не спешит; он наклоняется над человеком огромным, упитанным телом и протягивает мясистую ладонь:
    — Леха.
    — Ваня. — Торопливо кивает в ответ человек и осторожно жмет крупную ладонь.
    Грузовик съезжает с обочины и разгоняется на хорошую сотку. За окном частоколом мелькают столбы Дороги Жизни, которые смотрятся белыми марципановыми свечками на фоне зеленого моря хвои; иногда, среди буйства зелени, проступают — как проплешины — синие пятна Ладоги. 
    — Ну рассказывай, Вань, как жизнь? Давно в Дубровке?
    — Недавно. — Отрывается Иван от созерцания дороги. — В августе три года как переехали. 
    — Откуда?
    — Из Екатеринбурга.
    — Был в Ёбурге, хороший город. — Живо откликается водитель. Видно, что он соскучился в дороге по общению и хватается за любую возможность поболтать. — Откуда едешь?
    Иван снова вынужден оторваться от созерцания сине-зеленой картинки.
    — Меня к умирающей в деревню позвали. Туда довезли, обратно сказали тоже довезут. А бабка причастилась и сразу померла. Хозяйка сказала, ну раз померла, значит обратно сам доберешься.
    Водитель подозрительно оглядывает Ивана: выпавший из футболки широкий нательный крест, борода, собранный на затылке хвостик секущихся, рыжих волос. Догадывается. 
    — Ты че, поп что ли? 
    — Ага, да…поп.
    В машине наступает пауза. Смутное ощущение неловкости. Очевидно, оба жалеют, что оказались рядом и каждый начинает потихоньку обдумывать благовидный предлог, чтобы остановить машину. 
    — Не люблю попов! — С бравирующей откровенностью, говорит водитель. — Капец вы лживые! Туда плати, сюда плати. Одна свечка шестьдесят рублей стоит. Бабку свою хотел отпеть, так мне пять штук вкатили! За что? Через год на кладбище попа пригласил, так он пятнадцать минут чёт почитал, кадилом помахал и говорит — с вас три тыщи. Я, говорю, слышь, поп, вот тебя штука, считай, что тут даже с чаевыми. Церкви везде понатыкали. Тут недалеко, в Кокарево, в центре микрорайона хорошая детская площадка была, фонтанчики, скамейки, пиво пьешь, за сыном смотришь — кайф. Так теперь на этом месте церковь отгрохали, с хера ли? — Он яростно прогудел медленно ползущей пежо, и резко дернувшись, обогнал её. — У меня у тещи знакомые старики — ей семьдесят девять, мужу восемьдесят четыре, живут в муниципальном доме. Горячей воды нет, толчок на несколько квартир, труба течет, пол сгнил. Из дыр комары лезут, мыши; зимой по квартире ходят в валенках. Бабка летом в коробке спит, чтоб комары не кусали. И, вот веришь — каждое воскресенье в церковь ходят, на последние деньги свечи покупают. Я у них спрашиваю — на хера? А они говорят — надо за все Бога благодарить. Мы живы, здоровы, дети за границей, слава Богу за все. Вот эти вот люди вам последние деньги несут, а вы им в уши ссыте. У патриарха вашего поезда, самолеты, яхта. Ладно там в правительстве все воры, это понятно, но вы ж в Бога верите, с хера воровать? 
    Снова в машине наступает пауза. На этот раз совсем неприятная. Иван опустил руки между колен, сидит сгорбившись; на лбу вспучиваются капли пота и срываются в рыжую бороду. Слышно, как в кузове тяжело, хрипло и часто дышит собака.
    — Как собаку-то звать?
    Иван вздрагивает.
    — Не знаю. Прибилась ко мне, пока я вдоль дороги шел. Ни на шаг не отставала. Да я не против, у меня дети дома, обрадуются. 
    — Много детей?
    — Четверо. 
    Небо быстро затягивается плотными, серыми облаками. Низко нависает над дорогой. Воздух сереет, блекнет; поднимается ветер и широкой волной приминает верхушки сосен. Взвивает в воздух столб пыли, кружит ржавые иголки. Даже сквозь стекло чувствуется предгрозовая влага и духота.
    — Знаете… вы правильно все говорите. — Иван не смотрит на водителя, он смотрит в лобовое стекло, на пустую, уходящую в никуда дорогу. — Вот вы говорите… священники много зарабатывают, на машинах ездят. А я вот без машины. То есть, она есть, конечно, но сломалась, а починить денег нет. Это может быть в Питере или Москве батюшки хорошо живут, а у меня что здесь, что в Екатеринбурге приход в селе был. Мы зарплату ведь не получаем, живет на самообеспечении. Вот смотрите, — он несколько оживился и даже полуобернулся на водителя, — в Дубровке живет три тысячи человек, а в храм ходит один процент, это значит, что в воскресенье в церкви будет тридцать человек. Средняя зарплата у них двадцать – двадцать пять тысяч, из них десять процентов идет на храм — свечи, молебны, отпевания — и получается, что мой храм в месяц имеет где-то в среднем шестьдесят тысяч. На Пасху, конечно, больше, а летом очень плохо, потому что все разъезжаются. Из этих шестидесяти тысяч я должен часть отдать епархии — это налог, часть идет на ремонт храма, затем коммуналка, зарплата дьякону, хору, сторожу, свечнице, и вот то, что остается — я несу домой. А это десять – двенадцать тысяч. А иногда к нам приезжает архиерей, или епископ и тогда нужно в конверте отдать деньги — это пожертвование. И дать надо много, чтобы он не обиделся, чтобы меня не сняли с прихода, не перевели в другое место. А еще надо встретить архиерея цветами, закатить банкет, а где деньги на это взять? Мне один священник знакомый сказал — наши матушки или дуры, или святые — ни денег, ни мужей. Меня ведь дома не бывает. Священник он же всем должен, это же какое-то бесправное, бесхребетное существо — я должен по первому звонку ехать к умирающему, находить удобное для всех время, подстраиваться под тех, кто хочет освятить, покрестить, исповедоваться. Мне звонят и утром, и вечером, и ночью и я обязан висеть на трубке, отговаривать от самоубийства, развода, аборта. Я обязан всем — епископу, благочинному, людям, семье, вам, — он впервые повернулся к водителю и лицо его раскраснелось, и было заметно, что и у него накипело, но он не знает, какие подобрать слова, где взять дыхание, чтобы выговорить душившую его боль, — и всех тянет поговорить, выплеснуть свои проблемы, обсосать сплетни, кляузы — ведь батюшка это и психоаналитик, и социальный работник, и психотерапевт, и бывают обижаются, если с ними не так поговоришь. И ты думаешь — Господи, да за что же мне это? Я ведь тебе служу, ну помоги мне, Господи! Сил уже нет — жена от нищеты осатанела, на детей кричит, на меня. А какая была красавица, память имела фотографическую, три языка знала, работала филологом! А потом замуж за меня вышла, и пошла маята по селам. И всем надо помочь, и всегда улыбаться, и срываться нельзя, нельзя пить. Знаете…— Иван снова повернулся к водителю, на этот раз почти вплотную, и заговорил быстро, возбужденно, почти нервно. — Есть такой анекдот: заходит в подъезд дальнобойщик — пьяный и соседи понимают — ну, это же дальнобойщик, он устал, потом заходит молодая мамочка — тоже поддатая — и тоже все ей сочувствуют, учительница заходит — и снова все всё понимают — сейчас такие дети, от одного их вида запьешь, а потом приходит батюшка, в стельку пьяный и все сразу осуждают — а, поп, нажрался! Вот вы, какие попы… жируете. А у меня зимой ворота сгнили, я боялся, что они под тяжестью снега рухнут на детей, а сварщик берет пятьдесят тысяч, а где мне взять такие деньги?
    Водитель равнодушно пожимает плечами — весь этот слезный, унизительный монолог никак его не затронул, и судя по выражению лица — даже утомил. Он был из той породы людей, которые обожают слушать только самих себя.
    —Работай в другом месте, в чем проблема?
    Иван торопливо вытер лоб узкой ладонью.
    —Знаете… Я когда учился в семинарии, то мечтал о настоящем подвиге, о пастырском служении, мечтал идти в село, в деревни, поднимать церковь. Мне казалось — нет ничего прекраснее служения людям и Богу. А потом я увидел — что церковь делает с людьми. Как она манипулирует ими, привязывает к себе через страх. Вот вам пример — в Откровении написано: спасутся немногие. А какие эти немногие? Ведь страдают-то все. Все задавлены одной проблемой — где взять деньги? И ведь людям надо немного — курточку сыну, платьице дочери, жене бусы к новому году, чтобы детей летом на море вывезти. Но нет даже этого — все заработанное приходится отдавать — в банк, в жкх, чиновникам, в церковь, в школы. А русский человек — он ведь будущим живет, он ведь думает — пусть сейчас я страдаю, но зато после смерти в раю жить буду, а ему говорят — нет, не будешь — спасутся немногие, самые верные, а остальные — в ад. Потому что ты грешен по определению. И он этому верит. И боится. И живет в страхе. Да за что же это? Ведь человек страдает, мучается, он последнее отдает, он детям при свете керосиновой лампы игрушки чинит, потому что электричество отключили за неуплату, а ему говорят — ты недостоин. Да как же так? Да я бы такого человека на руках в рай внес, потому что он — единственный, кто Бога достоин, потому что Бог умер за таких. Этот маленький человек всю жизнь ищет сокровище в священниках, и даже не знает, каким сокровищем является сам. А все потому, что мы родом из рабства — сначала из царского, потом из советского — поэтому нас так легко запугать.
    — Господи Иссусе… — Вздохнул водитель.
    — Остановите пожалуйста. Я приехал.
    Грузовик медленно сбавил ход и съехал на обочину. Придерживая на плече болтающуюся сумку, Иван спрыгнул в пыль. Щелкнул задвижкой и из кузова, заливаясь лаем, выпрыгнула на него собака. Водитель видел, как они вдвоем шли по бесконечному полю — человек с тяжелой сумкой и лохматая, в колтунах собака. По небу сгущались плотные, серые тучи с синим брюхом; низко носились над землей ласточки; невыносимо парило и поле казалось мертвым. 

Апрель 2021

©    Анна Гурина