Семен Работников
г. Переславль-Залесский

ЗАПИСКИ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ КОЛХОЗА
                           Очерки недавней колхозной жизни

Глава 1. Вызов в Обком
    Фамилия у меня простая — Худяков. Имя и отчество тоже такие же — Онисим Федотович. Внешность самая заурядная: чуть ниже среднего роста, но не маленький, не красавец, но и не урод. Когда перевалило за сорок, начал лысеть, что меня не особо смутило. Как говорят в народе: чай, мне не за девками бегать. Ибо давно женат и имею троих детей: сына и двух дочерей. Родился и вырос в дереве, но давно живу в областном Приволжске. После окончания журфака подвизался в журналистике, вначале в молодежной газете, затем на телевидении, радио и снова в газете, только уже во взрослой.
    Толкнул меня под локоть бес сочинить статейку о проблемах села, о том, что не совсем, может быть, правильная эта политика — считать одни села перспективными, другие неперспективными, одним давать все: дороги, свет, газ, другим не давать ничего. И кто может определить, какие перспективные, а какие — нет. Господь Бог? Но он высоко. Чем была сильна страна наша прежде, так это своими деревнями, широко раскинувшимися по всей матушке Руси. большими, средними, малыми, даже хуторами в два-три двора, где жил трудолюбивый народ. Растил детей и скотину, пахал и засевал поля, сенокосил. Что мы видим теперь? Исчезновение десятков тысяч деревень, даже больших в сотню-две домов. Катастрофическое сокращение сельского населения и вырождение русского народа. 
    Статейка была робкая, с извинениями, что, может, автор не совсем прав и просит знающих людей его убедить в обратном. Удивительно, как редактор пропустил статью. После чего он целый месяц от меня отворачивался.
    Вдруг вызов в Обком к самому первому секретарю Кириллу Филипповичу Талызину! Я одновременно оробел и обрадовался. Ох, не спроста вызывают! Может, меня хотят поставить во главе областного телевидения и радио или главным редактором газеты.
    Боясь опоздать, пришел за час до намеченного срока, прошелся по набережной. поглядел на покрытую льдом уснувшую до весны Волгу. Впрочем, она не спала и подо льдом несла свои воды, собранные с разных рек и речушек, в Каспий.
    Талызин с брежневских времен возглавлял область и чем-то походил на него: рубленная топором из дуба физиономия, густые нависшие над глазами брови, с трудом выдавливаемые как бы из чрева слова.
    — А-а, вот и писатель! — встретил он меня такими словами.
    Талызин не подал мне руку, а я не посмел через стол протянуть ему свою. Сел на краешек стула, не смея основательно укрепиться на нем. Я был весь внимание. Чем он меня обрадует? Лицо его хранило непроницаемость. Вдруг он заговорил:
    — Вас, как я понял, волнуют проблемы сельского хозяйства. Это хорошо. Посоветовавшись в Обкоме, мы решили рекомендовать вас на пост председателя колхоза в отдаленном районе в селе Никульское.
    Я чуть не свалился со стула. Вот те раз! Ожидал всего, даже разноса, но только не такого предложения.
   — Кирилл Филиппович, — залепетал я, — но у меня нет сельскохозяйственного образования. 
    — Не имеет значения. В хозяйстве найдутся специалисты. Вы родились и выросли в деревне?
    — Да.
    — Вот ваше образование.
    — Я рано оттуда уехал.
    — Вы коммунист. Мы оказываем вам большое доверие, посылая на передний край борьбы! — с пафосом произнес Талызин.
    Состояние мое было странное. Сказывалась, что ли, рабская психология. Секретарь мне льстил, и приятно щекотало в середке. Но с другой стороны, что-то настораживало, — не провалить ли меня собрались. Не спросив моего согласия, посылали «на передний край борьбы». Я мог бы отказаться. Но тогда все, я попал бы в немилость, и меня никуда бы не приняли. Только разве на стройку подсобником. Так что отказываться было ни в коем случае нельзя. Я сидел и молчал, наклонив голову. Надо мной статуей возвышался Талызин со своей каменной или дубовой внешностью. 
    — А что же прежний председатель? — заикнулся я.
  — Он не оправдал нашего доверия. Надеюсь, вы его оправдаете. Итак, готовьтесь. Скоро в хозяйствах будут проводить отчетно-перевыборные собрания. Я лично стану рекомендовать вас на должность председателя колхоза в селе Никульское. 
    Аудиенция закончилась. Я покинул здание обкома еще более раздвоенный. У причала речного вокзала темнела полынья. «В Волгу, что ли, кинуться, — мелькнуло в сознании, но вспомнил о ребятишках-школьниках. — Нет, рано. Надо в начале их поставить на ноги». 
    Недавно сыграли в ящик два престарелых генсека и намечался третий. За неимением других избрали полутруп, который еле волочил ноги и с трудом лепетал. Почему он не отказался, сославшись на здоровье и возраст? Нельзя было. Так вот и мне. 

Глава 2. «Кот в мешке»
    Бодрящим январским морозцем мы выехали из Приволжска на «Чайке». Я сидел сзади и дышал в затылок Талызину и его водителю. Надо сказать несколько слов о личном шофере первого секретаря. Это был мужчина лет сорока, с внешностью доцента и немалым опытом вождения. Никакой начальник, даже самый маленький, не доверит свою драгоценную жизнь малоопытному шоферу, а тут как-никак первый секретарь обкома. Залюбуешься, как он вел красивую машину, плавно переключал скорости, цепко держась за баранку. 
    Проезжая по мосту через замерзшую Волгу, Кирилл Филиппович хозяйским взглядом окинул панораму города. Вид живописнейший! Над жилыми кварталами, заводами, фабриками стояли дымы. Казалось, они неподвижны, но когда приблизились к одной высокой трубе, заметили, как дым торопливо выходил и возносился к небу, где рассеивался. Секретарь покачал головой в норковой шапке. 
     — Ну что, писатель, скажешь! Город трудится! — обратился секретарь ко мне. Талызин так и называл меня писателем, хотя я им не являлся. Журналистика и писательство, как известно, отстоят далеко друг от друга. Не помню, что ответил, но помню, что подумал: каких ничтожных людей выносит наверх, не только в областном масштабе, но и в масштабе всей великой страны, в чем мы не раз убеждались и скоро еще больше убедимся. Надо иметь только честолюбие и поддержку чьей-то всесильной руки — и ты на самом верху. 
  В сущности, он оказывал мне большую честь, лично рекомендуя в председатели. Мог бы послать какого-нибудь обкомовского инструктора. Талызин ехал со мной сам в заволжскую глухомань.
    Миновали город, и вот тут-то началось самое интересное. Деревеньки, разделенные дорогой на два посада. В них еще теплилась жизнь. Пройдет баба с коромыслом по воду. А что в других деревнях, отстоящих от дороги на несколько километров? Да и уцелели ли они? Не буду говорить о дороге. Грейдер накануне проехался и сравнял рытвины и ухабы. «Чайка» мягко покачивалась, водитель зорко следил и вовремя снижал скорость.
    Лес простирался на многие километры, заснеженный, искрящийся на солнце. Лапы елей и сосен держали сугробы снега. Иногда они не выдерживали тяжести, снег ухал и сотни изумрудов, бриллиантов, сапфиров поднимались столбом к вершине.
    Ехали долго, не один час. Наконец прибыли в село Никульское, которое показалось оазисом в пустыне. Взгляд притягивала церковь, огромная, с пятью главами и четырёхъярусной колокольней, высившаяся посреди села на бугре.
    Невольно возникала мысль: для чего-то возводили наши предки храмы. И где? В глухих заволжских лесах за сотню-другую верст от городов. Церковь не сильно пострадала, как другие, во всяком случае следов разрушения не видно. Только выбиты стекла да сняты решетки с окон.
 У колхозной конторы нас встретила большая толпа баб, мужиков, принарядившихся по случаю отчетно-перевыборного собрания. Ждали нашего приезда. К машине тут же подбежало руководство. Перво-наперво нас повели в буфет, где предложили, чего душа пожелает. Мы выпили по два стакана крепкого чая с бутербродами, хорошо освеживших нас с дороги.
    Вошли в зал заседаний, и собрание началось. Отчет делал председатель колхоза Петрунин, удивительно бесцветная личность. Догадавшись, что не спроста приехал сам секретарь, захватив меня, он оробел и стал заикаться. По его докладу, дела в колхозе складывались как нельзя лучше. Росла зарплата, правда из-за погодных условий урожай зерновых и картофеля снизился. Но с погодой не поспоришь. На то воля Божия, как говорили наши предки. Потом делал доклад председатель ревизионной комиссии, лысоватый пожилой мужчина с лисьей мордой. По нему тоже выходило, что все хорошо.
    Затем начались прения.
 — Пошто шабашников нанимаете, а своим строителям не доверяете? — выкрикнул с места длинноносый мужик.
    — Доярке Марье Жоминой орден дали. За что? Она не лучше других работает. За то, что она член партии.
    — Овчарню выстроили и овец заставили держать. А они дохнут!
    — Сотню гектаров картошки в землю закопали!
  Талызин, сидя в президиуме, слушал выкрики, и на его лице выражалось некоторое беспокойство. Полезно ему послушать народ, а то в уши лезли одни казенные речи. 
    — Ясно, товарищи, — встав за трибуну, солидно заговорил он. — Председатель не справился с порученными ему делами, и вы выражаете ему свое недоверие. Как коммунист… — несколько минут произносил затертые фразы. — Обком рекомендует на должность председателя Никульского колхоза Худякова Онисима Федотовича, патриота, наконец писателя.
  Когда произнес мою фамилию, по залу прокатился смешок, несколько уколовший мое самолюбие. Такова уж особенность моей фамилии — вызывать иронию и не сменишь ее, например, на Орлова. Впрочем, я и не стремился ее поменять. Все наши фамилии произошли от прозвищ: Овчина, Толстой, Сухово-Кобылин и прочие. 
    — Онисим Федотович! Встаньте, покажитесь народу, выступите! — приказал секретарь обкома. 
    Как на Голгофу поднимался на трибуну. Может, все-таки меня не изберут? Что-то рассказывал о себе, о своих крестьянских корнях. Впрочем, долго не мямлил. 
    Выбрали почти единогласно. Воздержались только трое. 
    После избрания меня в председатели был пир горой. Мы с Талызиным в нем не участвовали и уехали, чтобы засветло вернуться в Приволжск. Мне рассказали после. Мужики, как водится, перепились и учинили между собой драку. Дрались даже старики. С одного деда сшибли шапку, и он, блестя под лунным светом седой головой, махал кулаками направо и налево. Затоптанный снег перед конторой полили кровью.

Глава 3. Баба Улита
    Пока строители доколачивали щитовой дом о двух квартирах, поселился у бабы Улиты в ее избе-пятистенке, стоящей напротив церкви. Лучший дом во всем селе! Сооружен из толстых чуть ли не два обхвата бревен, четыре окна спереди, три боковых, резные наличники, похожие на кружева, резной карниз, просторные сени с чуланом, двор для скотины.
    — Кто построил дом? — поинтересовался я.
    — Мой отец, — с гордостью ответила старушка. — Конечно, не сам, а нанял артель плотников.
    — Когда?
    — Незадолго до колхозов. Когда начались колхозы, никто ничего не строил.
    Перед тем познакомились. 
    — Зовите меня баба Улита, — заявила она.
    — А отчество?
    — Не надо никакого отчества. Чай, я не начальница какая.
    — Тогда и вы меня называйте Онисим или Федотыч.
    — Не-ет, — протянула она. — Вы председатель, и вас надо величать по имени-отчеству.
    На том и договорились. Ей перевалило за семьдесят, но она на недуги не жаловалась и память не потеряла. Старушка щупала меня хитрыми запавшими под лоб глазками и выказывала явное недоверие. Долго не мог понять, почему старушка относится ко мне иронически, пока она сама не заговорила:
    — Прежний председатель Петрунин тоже жил у меня. Опрошлой осенью зашла на его половину — он сидит за столом и деньги считает. Увидал меня и смутился. А я уставилась и никак не пойму, что за деньги. Не русские, что ли? Потом разглядела, наши с Лениным. Только я таких в руках не держала, уж больно крупные, пятидесятирублевые и сотенные. Шабашники, строившие в Никульском коровник, расчет получили и с ним поделились. 
    — Уж не думаешь ли ты, баба Улита, что я тоже буду брать взятки? — оскорбился я. — Сроду чужого рубля не брал.
    А про себя подумал: никто мне и не предлагал.
    — Что ты, родимый! — оправдывалась старушка. — Это я так по простоте сказала.
    Наши отношения стали более доверительные. Однажды она, вздохнув, произнесла:
    — Трудно тебе будет, Онисим Федотыч!
    — Знаю, что будет не легко.
    — Ох, трудно! Народ избалованный, с червоточинкой пошел. Работать особо не любит, а только деньги загребать. Да и где народ-то? Народу-то нету! Разбежался. На постоянную работу на ферму не хватает. А уж о полевых работах и говорить нечего. Помню, когда я еще в силе была и трудилась, привезли из города целый автобус рабочих на уборку картошки. Никульские бабы их прогнали. Езжайте назад, без вас управимся!
    — Почему же народ разбежался, баба Улита.
    — Власть не давала людям жить, как сами люди хотели, и заставляла жить, как власть того хотела. Не живи, как хочется, а живи, как мы велим.

Глава 4. Выше председателя
    Секретарем парторганизации в Никульском колхозе много лет избирался Зюзин Никифор Поликарпович, личность преоригинальная, твердый как глыба, воплощение самой идейности. Он не должен быть освобожденным секретарем, поскольку партийная организация небольшая, но Зюзин сам себя освободил. Придя утром в колхозную контору, занимал самый большой кабинет, где на столах разложены газеты и партийные журналы, плюхался в кресло и, сцепив на животе руки, сидел истуканом.
    Внешность его не располагала к себе. На голове островами рос сивый волос, который не лежал, а топорщился, нос разъехался, губы толстые, глаза непонятного цвета. 
    Просидев так до обеда, вставал и отправлялся домой, по пути заворачивая в сельповскую лавку, где покупал бутылку дешевого плодово-ягодного вина. По дороге к дому опорожнял, запрокинув голову. Жидкость удивительно быстро исчезала в горле, словно в воронку вливалась. Пустую бутылку кидал в кусты.
    Явившись после обеда на свое рабочее место, Зюзин задремывал, уперев подбородок в грудь и вращая под закрытыми веками глазами. Продремав так полтора-два часа, делался бодр и повеселевшими глазами созерцал мир.
    Несколько раз конторские работники пытались проучить его. Задремлет секретарь — кто-нибудь так стукнет по столу, что Зюзин вздрогнет и моментально проснется, осоловело глядя по сторонам. А то раз запалили тряпицу и поднесли к носу. Втянув своим широким носом горелого, закашлялся, видно, подумав, что пожар, выскочил на улицу, чихая и кашляя. А то как-то озорницы из бухгалтерии залепили ему очки темной бумагой и в самое ухо крикнули:
    — Начальство из города едет!
    Зюзин, не понимая, где находится, то ли дома, то ли на работе, — в глазах темно, хватался руками за разные предметы, пока не догадался снять очки. Тогда и понял, что над ним проделали очередную шутку.
    И в этом человеке жило тщеславие. Дома при дочерях, их у него имелось четыре, от пятнадцати лет до семи, как-то заявил, что он выше председателя. Старшая похвасталась подругам. Те поведали своим родителям. С тех пор его прозвали Выше председателя.
    — Кто это идет? — спрашивал один другого.
    — Выше председателя.
    А что? В самом деле выше. Несколько раз я пытался его переизбрать — не получалось.
    — Не трогай ты его. Пущай сидит на должности, — говорили мне. 
    Да и некем было заменить.
    А вот он меня подкузьмил. Но об этом потом. Так что в самом деле он был выше председателя.

Глава 5. Василина
    В природе что-то случилось. Земля как бы крякнула, повернувшись другим боком к солнцу. Снег, почти полгода укрывавший землю, размягчился и посинел. Налетело видимо-невидимо птиц. Забытый за зиму грачиный крик радовал сердце. Можно было подолгу смотреть, как птицы обживают на липах и березах вокруг церкви старые гнезда и вьют новые, напоминая известную картину Саврасова «Грачи прилетели». Не обходилось без драк и воровства стройматериалов — прутьев, из которых свиты гнезда. До потемок слышалась возня на деревьях. По мере сгущения сумерек все утихало. Только иногда раздавалось воркованье. А я лежал в просторной избе бабы Улиты, завидуя птицам.
    Строители наконец-то доколотили дом о двух квартирах, стоявшей тоже недалеко от церкви. Одна квартира предназначалась мне, председателю, другая — доярке Василине. С работниками в животноводстве трудности, местных не хватало, и приглашали всех, кто пожелает, обещая хороший заработок и жилье. Василину приняли на работу еще до меня. Откуда она явилась, никто не знал, одинокая женщина лет тридцати пяти с девичьей фигурой и явно выраженным пороком на красивом лице. 
    Баба Улита, знавшая все обо всех, рассказывала, что у Василины двое или трое детей от разных мужей, которые растят дедушки с бабушками, а она давно мотается по округе, каждые два-три года меняя хозяйства, пока вот не осела тут в Никульском, где намерена остаться надолго или навсегда.
    Поблагодарив бабу Улиту за гостеприимство, перетащил свои нехитрые пожитки в новую квартиру. Квартира была двухкомнатная с кухней и газовой плитой. Газовый баллон стоял в жестяном ящике снаружи. Уборная-скворечник неподалеку от крыльца. Все новое, добротное, так что жить можно. Дом, разделенный капитальной стеной посредине, напоминал сарай, никаких архитектурных излишеств, и не шел ни в какое сравнение с домом бабы Улиты, украшенный разными наличниками и деревянным кружевом по карнизу. А ведь его проектировали архитекторы. Перестали, что ли, люди чувствовать красоту.
    Но главное не в этом. Наши предки были умнее и возводили все под одной кровлей, так что и ног не замочишь, когда пойдешь давать скотине во двор. А жить в деревне, ничего не имея, нельзя. Вот и сколачивали сараи для живности, еще больше обезображивая село. 
    Наскоро обустроив жилье, вечером подсел к телевизору послушать новости. Вдруг стук в стену из соседней квартиры. Не случилось ли что? Изоляция-то слабенькая. Надо что-нибудь предпринять. А то чихнешь или пукнешь — слышно соседям. Барабанила в стену новая моя соседка, при этом кричала:
    — Председатель! Надо новоселье справить! А то счастья не будет! Приходи!
    А ведь и верно. Новоселье надо отметить. Взяв купленную на всякий случай бутылку водки, пошел, огибая дом не с тыла, а с фасада и не учел, что на селе всякий человек, особенно при должности, под неусыпным наблюдением жителей.
    Василина встретила меня в домашнем халатике мелкими цветочками, перетянутым узким пояском. Она уже приняла на грудь: на столе маячила початая на треть бутылка водки. Я припечатал рядом свою. На окна успела повесить шторки, на пол постлать половички. Умеют женщины создавать уют. А я только успел загородить до половины окна газетами.
   — Не обижаешься на меня, председатель, что позвала в гости? — хрипловатым голосом заговорила она. Мы сразу перешли на «ты».
    — Напротив, рад завести дружбу с соседкой, притом такой очаровательной, — давно заметил, стоит сказать женщине, что она красива, сразу проникается к тебе симпатией. Она так вся и зацвела.
    — Но ведь я простая доярка.
    — Субординация здесь ни при чем. Только не называй меня председателем, зови просто — Онисим или Федотыч. Нынче я председатель, а завтра, глядишь, простой колхозник, сидящий на навозной телеге.
   — Ладно, — согласилась она. — А меня звать Василина… Обо мне в Никульском черте что говорят. Не скрываю, выпиваю. Но на улице никогда не валялась.
    «Этого еще не хватает», — подумал я.
    Сидели, потихоньку выпивали, и Василина мне все больше нравилась.
    Наутро все село уже знало, что я гостил у Василины, и судачили примерно так:
    — Наш председатель Худяков вчерась весь вечер просидел у Василины! Ушел позднехонько!
  Чтобы не давать повода лишним разговорам, пришлось сколотить две лестницы. Одну поставил у себя в коридоре, другую — у ней. Чердак-то общий. Посвечивая фонариком, поднимался на чердак, натыкаясь на паутину, проходил и спускался на ее половине.

Глава 6. Сев
    Никак не могу обойтись без лирики. Все же, наверное, не зря Талызин называл меня писателем. 
    Весна ширилась, поднималась. Привычным стал грачиный крик. Истлел, исчах последний снег на полях. Опушки леса сплошь покрылись медуницей. А какие запахи стояли над селом, особенно по вечерам, когда подмораживало, в народе говорят — подмолаживало. Запах тления, возрождения, обновления. Он проникал в душу и будил там томления, непонятные желания. Именно в такое время люди сходят с ума и влюбляются. А любовь не что иное, как своеобразное помешательство.
    Проснувшись среди ночи и ощутив острое одиночество, поднимался на чердак и как тать крался на другую половину.
    Просыпалась Василина рано и спешила на ферму, а я тем же манером только в обратную сторону через чердак — к себе. 
    Любовь—любовью, а дела надо делать. Начался сев. 
    В старину не сеяли, а священнодействовали. Баба Улита повествовала, да и я кое-что помнил, сеяли старики из лукошка. Двигались в лаптях или босые по мягкой пахоте, немного поотстав друг от друга. Брали горстями семена из лукошка, подвешенного на широкой лямке через плечо, ударяли ими о лукошко — и зерна веером равномерно рассыпались по земле. Следом за ними на лошадях, впряженных в бороны, подростки боронили поле, чтобы семена оказались засыпанными землей и не были склеваны птицами.
    Сейчас все иначе. Техника!
    Пришлось делать заявку на предприятие, шефствовавшего над нами. Оттуда прислали несколько мужиков с синюшными носами. На предприятии они были не особенно нужны, поэтому сбагрили нам. Поселили в общежитии и прикрепили к столовой, создав таким образом приемлемые условия существования. Поутру бригадир с трудом поднимал рабочих, и трактористы с заведенными тракторами ждали их. Но вот, загрузив семенами сеялки, рабочие вставали на подножки и тракторы, рокоча моторами, расползались по полю. К сеялкам прицепляли бороны, заодно поле и боронили. Что бы ни говорили, техника облегчает труд и делает его производительней. 
    Проходил мимо дома бабы Улиты — у крыльца стоял мужик из сеяльщиков, держа на хребте узел. Баба Улита, приотворив на щелку дверь, вопросительно глядела на незнакомца.
    — Бабка, купи ячмень курям. Задешево!
    Ясно, спер семена и торгует ими.
    — Что ты делаешь! Семенной фонд разбазариваешь!
    — А ты кто? — выпятил он грудь.
    — Председатель колхоза!
    — Ах, председатель. Ну извиняй, — и поплелся, неся на спине узел.
  Приказал бригадиру неотлучно находиться на поле и сам подолгу присутствовал.
    Однажды с перепою рабочие не вышли, сколько ни будили и даже брызгали водой. Хрюкали как поросята и перекатывались с боку на бок. Позвонил на предприятие, прося замену. Приехал начальник и орал на все село, грозя уволить всех к чертовой матери.
    — Замену привез? — спросил я.
    — Нету замены, — и укатил.

Глава 7. О картошке
    Роясь в хламе председательского стола, наткнулся на любопытный документ. Он назывался «Журнал наблюдений за хранением картофеля в буртах в 198.., 198.., 198.. г.». Привожу его целиком без изменений и сокращений.
    «Заложили два бурта картофеля, в каждом по 60 тонн. Ответственный за хранение бригадир Коврижкин.
    29/9—198..           Главный агроном Семипольский.
    «Проведен наружный осмотр буртов. Состояние удовлетворительное».
    8/12—198..           Бригадир Коврижкин.
 «При пробном вскрытии обнаружено, что картофель в буртах на 20 сантиметров промерз, но дальше хороший. Сказал трактористу Топоркову, чтобы он на своем бульдозере насыпал дополнительный слой снега».
    16/1—198..            Коврижкин.
    «Из—за сильных морозов картофель в буртах весь сгнил».
    28/2—198.. г.         Коврижкин.
    «Заложили три бурта семенного картофеля, в каждом из которых по 50 тонн. Ответственным за хранение назначен бригадир Коврижкин».
    4/10—198.. г.          Главный агроном Семипольский.
    «При поверхностном осмотре буртов выяснено, что картофель в нормальном состоянии».
    15/12—198.. г.         Коврижкин.
   «Стал на лыжи и поехал осматривать бурты. Не доезжая поля, сломалась лыжина. Пришлось идти пешком, а снегу по ширину и выше. Все-таки дошел. Бурты в нескольких местах оказались взрытыми кабанами, в результате чего картофель частично замерз. Решил позвонить в охотхозяйство».
    30/1—198.. г.             Коврижкин.
    «Картофель к посадке не пригоден, так как испортился».
    18/4—198.. г.              Коврижкин.
    «Насыпали 5 основательных буртов поближе к деревне, чтобы ни одна тварь не тронула. В каждом бурте по 55 тонн. Ответственный все тот же Коврижкин. Эй, Коврижкин! Еще раз поморозишь картошку, шкуру спущу и будешь из собственного кармана выплачивать».
    12/10—198.. г.                Главный агроном Семипольский.
    Семипольского я не застал. Он рассчитался и уехал из Никульского еще до моего избрания. А Коврижкин здравствует и по-прежнему бригадирствует. 
    Вызвал его к себе в кабинет. Иван Иванович Коврижкин — коренной житель села, никуда не уезжал и ни откуда не приезжал, за пятьдесят лет, коренастый, кряжистый, с загорелым лицом. Сел на краешек стула, как я сидел перед Талызиным, хотя я не ахти какое начальство.
    — Что, и дальше будем засыпать картофель в бурты на съедение кабанам и на заморозку? — спросил я, подавая злополучный «журнал». Он повертел его в своих грубых не привычных к канцелярским бумагам пальцах, рассмотрел свои подписи, а потом уж и глянул своими незамутненными незабудковыми глазами на меня.
    — Говорил я ему, надо ближе к селу делать бурты, а не где выкапывали картофель.
    — Кому — ему? — уточнил я.
    — Да, этому Семипольскому. Он на своем настоял. Говорит, ближе возить. А мне — что? Приказано — выполняй. Вот и …
    — Сколько в прошлом году сажали картофеля?
    — Опрошлом годе двести гектаров сажали.
    — Все успели убрать?
    — Куда там! Половину не убрали.
    — А остальное куда дели?
     — Куда, куда! Вестимо, перепахали… Главный из шефов сказал: перепашем не радо чего, а идеи ради. 
    — Знаешь, Иван Иванович, какой план нам спустили в этом году по посадке картошки?
    — Догадываюсь. Не меньше, а даже больше.
    — Аж триста гектаров!
Бригадир с недоумением покрутил головой.
    — Посадить-то можно. А вот убрать… Нагонят народу из города много, а толку чуть. Не столько уберут, сколько украдут. Да и осень, дожди. По два трактора впрягали в картофелекопалку — и те еле волокли.
    Мне знакома эта картина, сам в студенческие годы в ней участвовал. Народу толпы — получалась же бестолковщина. То нет тары, куда ссыпать картофель, то нет выпаханных борозд, а то и того и другого.
    — Сколько мы можем своими силами убрать картофеля? — спросил я бригадира. 
    — От силы десять гектаров.
 — Вот столько и посадим. А бригада строителей соорудит картофелехранилище.
    Бригадир с сомнением поглядел на меня.
    — А начальство ежели спросит?
    — Спросят не с тебя, а с меня.
    — Тады другое дело. Бери ответственность на себя, а с меня взятки гладки.
    Строители, свои, а не шабашники, начали стучать мастерками, выкладывая стены хранилища, углубив их в землю. Остальные колхозники перебирали из буртов чудом сохранившийся картофель, готовя его к посадке. С десятью гектарами управились скоро.

Глава 8. Дела семейные
    Отбуйствовала черемуха с сиренью, отцвели яблони и сливы. Наступило лето. Установились теплые дни, которыми можно наслаждаться. Зелень молодая, свежая, и все лето впереди. Душа распрямляется. О минувшей зиме не хочется вспоминать и думать о том, что через пять-шесть месяцев снова вернутся холода. Кажется, что всегда будет вот такая теплынь. Летом хочется жить, зимой же — замереть, залечь подобно медведю в спячку.
  На старых деревьях вокруг церкви, сплошь покрытых гнездами, уже вылупились грачата. Старые грачи усиленно трудились, выкармливая прожорливое потомство. На разросшихся под деревьями лопухах, крапиве и чертополохе белые известковые подтеки. При сильном ветре слабо закрепленные гнезда падали наземь. Грачи, видя погибель потомства, сокрушенно кричали, виясь над местом падения. Помню, в детстве, я подбирал грачат, выкапывал для них червей, пытаясь выкормить. Несмотря на мои старания, они погибали.
    Начались школьные каникулы, и жена моя Зинаида с детьми приехала в Никульское. Жен выбирают под свой рост, и Зина, можно сказать, миниатюрная. Она не лишена приятности, и дети у нас получились симпатичные, все трое, сын Слава, тринадцати лет, старшая дочь Полина, одиннадцати, и вторая Галя, девяти.
  Зинаида сразу заворчала, увидя своим женским взглядом беспорядок, который я, своим мужским взглядом, не замечал. Мне мнилось, что у меня если не идеальный порядок, то вполне приемлемый. Сорвав с окон пожелтевшие выцветшие газеты, стала вешать шторы. А я с детьми, окружившими меня, отправился на речку Каменку, протекавшую в полукилометре от села.
    — Надеюсь, приехали ко мне на все лето. Будем загорать, купаться, ходить в лес по ягоды и грибы. Леса здешние богатейшие. Чего только нет! Земляника, черника с гонобобелем, малина, костяника, брусника, клюква. А уж грибов необоримо! Грузди, белые, волнушки, рыжики, опята. Хоть косой коси. Насушим, насолим, замаринуем. Ешь — не хочу!
    — А змеи есть? — спросил Слава.
    — А как же! Имеются и змеи, гадюки и ужи.
    Заметил, как от страха округлились детские глаза. Пришлось детей успокаивать. 
    — Не надо их бояться. Ползет себе в травке змейка — и пусть ползет.
   Торопливо, словно боясь опоздать, спустились по тропке к речке. Дети радовались воздуху, солнцу, тропинке, вившейся по склону. Слава громко шлепал сандалиями по земле, сестры стали ему подражать.
    А речка Каменка их околдовала. Она напоминала горную реку, хотя была равнинной, быстро мчала чистые воды свои по гальке в другую реку побольше, а та — в Волгу. На реке сделали плотину, и образовалось водохранилище. К полудню вода прогрелась, и мы, раздевшись, кинулись в воду. Слава и Полина плавали прилично, и я за них не беспокоился, а вот Галя в красном купальнике стояла по колено в воде, не решаясь шагнуть глубже. Дальше шел крутой уклон.
    — Давай, Галя, учиться плавать. Ложись животом на воду и делай вот так, — я показал, что надо делать руками и ногами. К моему удивлению, девочка все быстро поняла. Я научил ее плавать за пять минут. Я не отпускал ее далеко от себя, да и за старшими поглядывал. Как бы не увлеклись и не уплыли далеко. Не ровен час — выдохнуться, хлебнув воды. 
    В обед ели окрошку, приготовленную из кваса со свежими огурцами, редиской и разной зеленью. Огурцы были не местные, а магазинные, парниковые, местным не пришел еще срок. Зато редис свой, выращенный перед домом на грядке, и зелень — тоже. 
    — Нравится вас здесь, дети? — не один раз спросил я их.
    — Нравится! — дружно хором отвечали они.
    — За лето окрепнете, вырастите и обгоните нас с матерью в росте. Будете пить свежайшее молоко, есть творог, сметану, прямо из-под курицы яйца… Но не забывайте и почитывать. Я припас вам интересные книжки.
    Все, казалось, было хорошо. Но что-то мешало наслаждаться семейным счастьем. Поглядывая на Зинаиду, вспоминал Василину и думал: как бы жена не узнала о моей тайной связи с соседкой. В душе я проклинал себя. Чем мужчины обычно гордятся, рассказывая друг другу о любовных похождениях, я стыдился. Не иначе бес толкнул меня в ребро.
    Строго наказав детям без меня на речку не уходить, отправился по своим председательским делам и вернулся вечером.
    В квартире — пусто! К столу большим гвоздем приколочена записка: «Домой не возвращайся! На порог не пущу!». Даже шторы содрала, мстительная женщина. Детям, наверное, очень не хотелось уезжать, и они умоляли мать остаться. Но та настояла на своем. Они смутно догадывались о причине. Дети понимают больше, чем мы, взрослые, думаем. Я чуть не расплакался, вспомнив, как они радовались воздуху, солнцу, тропинке, реке Каменке. Ну ладно, я виноват. Казни меня! Но детей-то за что мучить?

Глава 9. Запой
    Запой не в смысле запеть, а в смысле запить, и случился он с дояркой Василиной. Так запила, что перестала выходить на работу.
    Эту болезнь называют русской. На нас часто сваливают все мировые грехи, обвиняют даже в агрессивности, хотя Россия вела только оборонительные войны да еще в защиту своих обиженных братьев по вере и крови — славян. Я бы назвал эту болезнь мировой. Разве меньше пьют те же самые британцы, французы, немцы. Просто у них культура пития выше, чем у нас. У нас же пить не умеют, пьют и не закусывают. Отсюда и все беды.
    — Ты что, коров загубить хочешь! — ворвался я к Василине. — А ну марш на скотный двор, пьяница, алкоголичка! — и начал стыдить. — Ты же женщина! Мать! И не стыдно до такой степени напиваться!
    А у нее в свое оправдание один ответ:
    — Я на улице пьяная никогда не валялась.
    — У тебя все еще впереди!
    Растрепанная лежала на диване и встать не могла.
    А тут еще напасть — отключили электричество по непонятной причине. Телефоны тоже молчали. Доильными аппаратами управились бы быстрее, а вручную отдоить более двухсот коров — нужны люди. Поднял на ноги всю бухгалтерию. Зашел в кабинет к Зюзину.
    — Хватит дремать! Бери жену, дочерей, которые постарше, и с ними на ферму. Станем пример показывать.
   Выше председателя отнесся к моим словам как к унижающим его достоинство и враждебно исподлобья глянул на меня. Пришлось прикрикнуть и пригрозить, что урежу зарплату, которую тот получал не за счет партвзносов, а из доходов колхоза.
    Позвал и бабу Улиту, объяснив ей ситуацию.
   — У меня грабли почти не действуют, — и показала свои руки, которые назвала граблями, с раздутыми суставами, — Ну да ладно, помогу, сколь смогу. Подруг покличу.
   — Вот, вот! — обрадовался я. — Зови всех, кто сможет хоть одну корову отдоить.
    Вскоре скотный двор наполнился колхозным людом. Пришел и стар, и млад спасать коров. Я даже умилился и подумал, что зря обвиняют наш народ в лени и нерадивости. Возможно, нет более отзывчивых людей, чем мы.
    В два ряда стояли привязанные целями, погромыхивая ими, черной масти с белой мордой Ярославской породы коровы, жуя из кормушек траву. Когда мы их отдоим? Коз я доил прежде, а коров не приходилось. Подсел на табуреточке к первой корове. Хвост привязал к ее ноге, чтобы не хлесталась. Баба Улита, пришедшая на ферму с четырьмя подругами, показала, как надо доить, — и закипела работа. Отдоил первую, вторую, сел к третьей.
    Накормленные сочной травой коровы отдавали молоко хорошо.
  Появилась в рабочем халате Василина и, увидев доящего председателя колхоза, захохотала на весь двор. Со стороны картина, возможно, казалась в самом деле уморительной: председатель за дояра, а она, доярка, в загуле. Села на корточки рядом со мной, но не удержалась в таком положении, упав на бок и угодив пьяной харей прямо в коровье дерьмо. Видно, не напрасно я ей напророчил.
    Последним пришел Зюзин со своим семейством, с женой и двумя старшими дочерьми, далеко не дурнушками. На лицах недовольство. Как же! Унизил Ваше председателя. Сам Зюзин не смог отдоить ни одной коровы. Попыхтел возле одной, пролил молоко, получив удар грязным хвостом по глазам. Человек настолько обленился, что простого гвоздя в стену вбить не сможет.
    Стемнело. Я велел зажечь керосиновые фонари. Работа пошла веселее. Когда додаивали последних коров, вдруг вспыхнуло электричество. Не догадывались пораньше дать.
    Василина не стала ждать, когда ее уволят, и, захватив пожитки, исчезла из Никульского, освободив таким образом квартиру.

Глава 10. Новые соседи
    Пришлось давать объявление: срочно требуется доярка. Предоставляется жилье, зарплата гарантированная.
    Утром возле конторы увидел чету с узлами, замызганная худенькая женщина лет под сорок с синяком под глазом и такого же возраста длинный узкоплечий мужчина, а также двое детей, девочка лет шести и мальчик чуть помладше. Понятно, откуда-то их выгнали, и вот ищут новое пристанище. Выбора у меня не было. Пригласил в кабинет вначале женщину, и первый вопрос:
    — Пьешь?
    — В рот не беру. Готова побожиться, — и отрицательно замотала головой с растрепанными волосами. Она в самом деле не походила на алкоголичку.
    — А с вами кто? Муж?
    — Можно сказать, муж. Хоть мы и не расписаны.
    «Однако успели наплодить детей», — подумал я и снова спросил:
    — А он пьет?
    — Бывает, выпивает. Но запоями не страдает.
    — Почему у вас синяк под глазом?
    — Споткнулась в потемках, — засмущалась она. Женщина, из документов узнал — Алевтина, держалась застенчиво и тараторила, отвечая на вопросы.
    — Согласна работать дояркой?
    — Хоть сейчас!
    Попросил позвать мужчину. Вошел и без приглашения сел на стул, развалясь. На лице надменное презрительное выражение и гримася.  Ясно, актер, лицедей.
    — Ты мне блатные ужимки не строй! Я на них в молодости насмотрелся! — прикрикнул я на него.
    — Да что вы, начальник! Я ничего не строю.
    — Я не начальник колонии, а председатель колхоза и звать меня Онисим Федотович.
    —Примем к сведению.
    — Сидел?
    — Немного.
    — Не спрашиваю— сколько. А спрашиваю— сидел?
    — Отбывал.
     — За что?
    — Кражу.
    —У нас особо красть нечего. Но предупреждаю…
    — Да что вы, начальник, Онисим Федотыч, я завязал.
    — Пасти скот будешь?
    Он согласно качнул головой, похожей на огурец. Мужчина носил гордое имя Вадим.
    Они стали моими соседями, поселившись в квартире Василины.
    Несколько дней прожили тихо. Алевтина в рабочем халате ходила на ферму, вписавшись в график. Вадим по утрам в штормовке и резиновых сапогах с кнутом через плечо гнал за околицу колхозный скот, при этом нещадно матерясь.
    Сделал ему замечание.
      — Ты идешь по селу и ругаешься. Тебя слышат дети, женщины.
   — Начальник… Онисим Федотыч, коровы по-другому не понимают, — ответил он мне. — Ругаешься — глядишь, слушаются.
    Бывалые люди за словом в карман не лезут.
    — Прекрати сквернословить! Услышали бы нас наши предки— что  подумали бы!
    — Ладно, ладно. Попытаюсь. Хотя не обещаю, что исправлюсь.
    Я сидел дома, слушая по телевизору новости. Вдруг за стенкой поросячий визг. Вскочил и, обежав дом, ворвался в квартиру новых жильцов. Вадим в присутствии детей смертным боем бил жену, произнося самые скверные слова. Схватив за шиворот, оттолкнул его. Вся избитая, Алевтина тряпкой валялась на диване, стыдясь, загораживала лицо ладонями.
    — За что он тебя?
    — Просто так, ни за что. Когда выпьет, на него буйство находит, — тихо плача, ответила она. Перепуганные дети из угла зверьками поглядывали на родителей.
    Как я забыл, ведь сегодня получка. Когда-то колхозникам ничего не платили, и они работали. Теперь платять на уровне средней зарплаты рабочего на производстве — и не найти нормальных людей. Всплыли слова бабы Улиты: народ пошел испорченный.
    — Так бить женщину! Я с тобой завтра разберусь, — пригрозил я. — Вон отсюда!  А ты, Алевтина, запрись и не пускай его. 
    Я полагал, что она не поднимается. Но доярка встала как ни в чем не бывало и захлопотала по квартире, собирая разбросанные тряпки. Удивительно живучи русские бабы!
    Рано утром Вадим угнал стадо и несколько дней не попадался мне на глаза.
    Из стада не вернулась корова. Хватились ее не сразу, а на другой день. Чутье подсказывало, дело рук Вадима. Но чутье — чутьем, нужны доказательства.
    — Ты похитил корову? —учинил я допрос пастуху.
    — Что вы, начальник… то бишь председатель! — сделал он невинные глаза. — Чай, блуждает где-нибудь. Придет.
    — За сохранность стада отвечаешь ты!
    Отправил подростков и сам пошел с бригадиром Коврижкиным и собакой прочесывать лес, где гуляло стадо, и наткнулись на брошенную шкуру и потроха. Понятно, корову забили и потрошили. Сообщил в милицию.
    Дальше все развивалось как в детективе. На воскресном базаре обнаружили двух молодых людей, торговавших говядиной.
    — Откуда мясо?
    — Сами вырастили.
    — Где справка из сельсовета?
    Молодые люди поприжали было поднятые хвосты и во всем признались: в сговоре с пастухом из Никульского забили корову.
    Вот и строй с такими людьми светлое будущее! Не раз вспомнишь слова бабы улиты. На Вадима надели наручники и увели.
    Забить молодую дойную корову! Да как у них поднялась рука! Откуда берутся такие люди, сами ли рождаются или жизнь их делает! Решил рассчитать и доярку: корова пропала из ее группы, и она вовремя не сообщила. Пусть убирается, откуда явилась. Обойдемся без нее.
    — Я боялась, — оправдывалась Алевтина, шмыгая носом и жалостливо глядя на меня. — Муж пригрозил, что убьет, ежели скажу.
    Это было похоже на правду, и я сжалился, вспомнив о детях.
    — Ладно, оставайся.
    Пасти стадо стало некому. Хоть хлопочи за Вадима, чтобы отпустили. Так и бывало. Арестуют за какое-нибудь преступление тракториста или комбайнера в страду — а работать некому. Звонит председатель в горком или обком, те — в прокуратуру — и отпускали преступника, который после всего им содеянного весело скалил зубы: ничего вы со мной не сделаете, я нужный кадр для общества. Случалось, загребали из-за какой-нибудь ерунды. Приставала к комбайнеру теща.
    — У всего зерна находишься. А пудик пшенички своим курям привезти не можешь.
    Чтобы ублажить тещу, привез. Сосед дохнул — и комбайнера поймали с поличным. Два года получил за пуд зерна. Там не разбираются, закоренелый ли ты преступник или обычный человек, поддавшийся уговору или соблазну.

Глава 11. Пастьба
    — Давай, Иваныч, — предложил я своему бригадиру Коврижкину, — пасти по очереди, пока нового пастуха не сыщем.
    — Что ж, коли некому… рази я против, — забубнил он, моргая глазами, — Только и этого борова надо привлечь.
    — Кого? — не понял я.
    — Который Выше председателя.
    — Он все стадо растеряет.
    — Пожалуй, так.
    Кинули жребий. Мне выпало первому.
    После утренней дойки сопровождаемый шутками доярок погнал стадо за околицу, держа на плече кнутовище. Сам же кнут длинной змеей волочился по росистой траве.
    — Гляди, себя не ухлестни, председатель! — смеясь, кричали они мне вдогонку.
    И точно — замахнулся на отставшую корову и задел себя концом кнута, к которому вплетена из конского волоса хлопушка, по затылку, сбив фуражку. В детстве неплохо владел кнутом и мог им хлопать. Хорошо, что никто не видел, а то смеялось бы все село. Почесав ушибленное место, погнал дальше на берег Каменки.
    В пойме пластами ходил туман, то опускаясь к самой воде, то поднимаясь выше кустов ивняка и черемух, росших вдоль реки. Пахло грибной сыростью. Коровы припали к траве, подрезая ее передними зубами, поднимали морды и прожевывали, глядя большими добрыми глазами на пастуха, как бы говоря: на хорошее ты место нас привел, наедимся вволю. Бык с толстыми у основания рогами и острыми концами на полкорпуса возвышался над коровами, ревниво оглядывал стадо. Он считал себя хозяином. Когда смотрел на меня, в глазах вспыхивала злоба. Бык ревновал меня к коровам, понимая, что я, как и он, мужского пола. Я прикидывал, куда бежать спасаться в случае нападения. Кнутом его вряд ли остановишь. Бывало, бык до смерти закатывал пастуха.
    Над лесом показалось солнце, стряхнуло с себя хмарь и начало разгораться, поднимаясь выше. Туман рассеялся, ни клочка не осталось, и обнажилась текущая по гальке вода. Коровы брели к реке и вкусно пили воду, а потом долго стояли, увязнув передними ногами, языком облизывая морду, причем кончик языка попадал то в одну ноздрю, то в другую.
    Наевшись, коровы легли и перетирали жвачку. Только бык стоял и с другого конца, как мне казалось, бросал на меня злобные взгляды, время от времени помыкивая утробным звуком, похожим на рычание льва, но не решался кинуться. Я старался не провоцировать его и держался на почтительном расстоянии.
    На траве коров доят три раза, утром, в обед и вечером. Прежде, когда доили вручную, доярки приезжали на подводе к стоявшему на полднях стаду. Теперь коров гонят на ферму, чтобы отдоить аппаратами. После стадо вновь выводят и пасут до вечера.
    — Онисим Федотыч, а вы хороший пастух! — польстила мне бойкая бабенка Нина в белой косынке, повязанной по-пролетарски концами на затылке, — Коровы ноне хорошо дали, — и угостила меня кружкой парного молока.
    На следующее утро настала очередь бригадира Коврижкина пасти коров.
    Только через несколько дней нашли подходящего пастуха.

Глава 12. Копка картошки
    С зерновыми управились вовремя, и освободившиеся комбайны перегнали в другое хозяйство, чтобы помогли в уборке зерна там. Предстояла копка картофеля, которого посадили всего десять гектаров вместо спущенного планом трехсот. Посовещались с Коврижкиным, надумали никаких шефов не привлекать. Больше в земле оставят, украдут, чем соберут. Управимся сами. Выгоню всю бухгалтерию на поле, а то расплылись до невероятных размеров. Выше председателя с женой заставлю работать. Пусть пример показывает, как и положено высокоидейным людям. Позвонил в шефствующее предприятие, сказав, что рабочих присылать не надо, чем несказанно обрадовал руководителей. Во время страды хоть останавливай производство.
    — Что у вас, народу прибавилось? — спросили.
    — Ага, бабы нарожали, — отшутился я.
    Старики сплели из ивовых прутьев двуручные корзины под картофель, да такие красивые и прочные, что хоть отправляй на выставку. Так что недостатка в таре не должно быть. С Коврижкиным все рассчитали, по скольку борозд осилим за день, какие трактора и машины задействовать. все эти мелочи надо учесть, чтобы не случилось простоев. На ночь выпаханные борозды не оставлять: может стукнуть заморозок, и картофель померзнет. Для уборки картофеля придуманы комбайны, но они далеки от совершенства. Наше хозяйство их не имело. Полагаться надо на ручной труд.
    К тому времени строители соорудили картофелехранилище на краю села. Оно уходило на три четверти в землю. Наверху только шиферная крыша да окна для ссыпки картофеля в сусеки.
    Настал день — и работа закипела. Все, кто мог и был свободен, вышли на поле, даже баба Улита с подругами в телогрейках и при фартуках.
    — Как же! Надо помочь колхозу. Картошка, говорят, второй хлеб.
    — Не второй, а первый, — поправила ее старушка с лицом, похожим на запечённое яблоко. — После войны ей спасались.
    Глядел, как прирожденные крестьяне трудились. Их не надо подгонять. Боже упаси! Обидятся. Не торопясь, но споро разгребали руками землю, чтобы не пропустить ни одной картошины. Тут же сортировали, крупную в одну корзину, мелочь — в другую. Пойдет на корм скоту. Прошелся по выкопанным бороздам — не нашел ни одного пропущенного клубня.
  Вот бухгалтерия заметно отставала, отвыкли при сидячей работе от настоящего труда. Некоторые женщины так расплылись, что наклониться не могли, и собирали стоя на коленях. Да вот Выше председателя больше стоял, разогнувшись, чем наклонившись. Делал вид, что контролирует работу.
    Вокруг пламенем полыхали увядающие леса, и хотелось только любоваться ими. Потянуло дымком. Вернувшиеся из школы ребятишки на опушке развели теплину и пекли картошку. Нет ничего вкуснее испеченной в золе картошки! До обушлившейся корочки, помню, съедали ее в детстве.
    Не заметили, как убрали все поле. Сусеки хранилища заполнил отборный картофель.
  — Возлагаю на тебя, Коврижкин, ответственность за хренение. Ежели поморозишь картошку…— напомнил я ему запись в журнале, найденном в председательском столе.
    — Не-ет. В таком хранилище она не померзнет, — помотал он головой.
    — И кабаны не разроют.
    — И кабаны не разроют, — повторил Коврижкин.

Глава 13. Спасение коровы
    Спозаранку прибежал бригадир Коврижкин.
    — Бяда, Федотыч! Корова у скотного в навозной жиже увязла!
    — С концами? — всполошившись, спросил я.
  — Пока живая, но выбраться не может. Послал за трактористом Санькой Топорковым.
    Быстренько оделся, и мы пошагали к скотному двору.
    Несколько дней мокрило. Улица, разъезженная тракторами и машинами, превратилась в грязное болото. Не только у скотного, но и тут можно завязнуть. Осенью деревня выглядит не очень живописно. На голых ветках холодно посвечивают капли. Срываясь, они звонко щелкают по лопухам. От озноба все тело передергивало.
    Корова по самое брюхо стояла в густой жиже — и ни с места, сколько ни понукали. Да и близко к ней не могли подойти.
    — Погодь. Я болотные сапоги натяну, — Коврижкин побежал домой и вскоре вернулся в резиновых сапогах по самый пах. Взяв хворостину, пролез к корове. Сколько ни стегал ее по крестцу, корова не трогалась, прочно увязнув.
    — Ты ее лаской, лаской! — советовала доярка Нина, вышедшая с фермы, корова была из ее группы. — Ну милая, ну хорошая! Я тебе хлебца дам, — вынув из кармана рабочего халата кусок хлеба, стала приманивать. — На, на! 
    Корова мыкнула, попыталась сдвинуться — и не смогла.
Тем временем подъехал на колесном тракторе Санька Топорков, молодцеватый парень. На кудрях еле держалась шапка.
    — Мы ее тросом вытянем, — он выпрыгнул из кабины и размотал трос. — Бери, Иваныч, конец и корову за рога зааркань.
    Коврижкин так и сделал, снова пролезши к корове в болотных сапогах.
    — Потом вам меня придется вытаскивать, — бурчал бригадир.
    — Мы тебя за одно место привяжем и мигом выдернем, — скалил молодые зубы Санька.
    Коровьи рога обмотали тросом, благо рога у нее росли в разные стороны, и Топорков медленно тронул трактор.
    — Стой, стой! — заорал Коврижкин. — Ты ей голову оторвешь!
  Тракторист нажал на тормоз. Шея у коровы вытягивалась, но она по-прежнему не двигалась.
    — Ты помедленней, Санька, а я ее сзади толкать буду. 
    Несколько раз предпринимали попытку — и никакого результата. Сбежалось полсела, и стар, и млад. Коврижкин почесал затылок и словно оттуда извлек мысль.
    — Без бульдозера тут не управиться. Беги, Санька, пригоняй бульдозер.
    Только когда бульдозер разгреб навозную жижу и сделал проход, корова наконец вышла на свободу.
    — Как я ее отмою! — сокрушалась доярка Нина.
    — Веди в баню, — посоветовал кто-то из толпы.
    Подобное, когда животные застревали в грязи, в хозяйствах происходило нередко. А фермы все укрупняли, на триста, четыреста, пятьсот голов. Ученый люд защищал диссертации, не ведая, что животные не летают по воздуху, а ходят по земле, превращая ее в грязь. То было время гигантомании. 

Глава 14. Романовская овца
   Когда-то романовские овцы, кстати, выведенные в нашей местности, одевали. обували и кормили крестьян. А уж лучше баранины или овечины мяса не сыскать. Даже захудалый крестьянин имел одну-две овцематки, а позажиточней держал штук пять-шесть. С молодняком получалось целое стадо. Овцы неприхотливы и плодовиты. Ягнятся два раза в году и приносят по два, три и четыре ягненка. А сосков у овцематки всего два. Вот и приходится кормить по очереди. Пока двое насыщались, других держали. Стригли два раза за год. Зимнюю густую шерсть снимали в апреле, когда она им не нужна: тепло. Летнюю — в августе-сентябре. До холодов успевала вырасти новая. Из шерсти скатывали валенки, делали войлок и прочее. Из шкуры после выделки шили шубы, полушубки, тулупы.
    В колхозах овцы не прижились, мельчали, хворали, дохли и стали на грани исчезновения. Тогда о романовской овце вспомнили и начали популяризировать, обязав колхозы строить овчарни и разводить овец. В Никульском тоже стояла кошара, в которой к моему приходу в село оставалось десятка три-четыре кашлявших овец.
    — Всех их надо извести. Не приживаются у нас овцы, — сказал Иван Иванович Коврижкин, с которым мы еще зимой вскоре после моего избрания обследовали кошару. Уж он-то лучше меня знал, почему не приживаются.
    — А ты держишь овец? — спросил я его.
    — Как же без овец! С десяток имею, и баран есть.
    — Покажи.
    Вошли в его просторный двор, где, кроме коровы в стойле, имелось два тепляка, их еще называют овшенниками, в которых содержались овцы. Отдельно отгороженный стоял баран с двумя завитками мощных рогов, росших из головы. Он пытался выйти из загона и что было мочи колотил рогами в прясло. 
    — Сломаешь, гад! Уже второе прясло доламываешь! — Коврижкин ударил его по морде, чем еще больше разозлил барана. Тот поднялся на дыбы, готовый помериться силой с человеком.
    — А молодняк где?
    — В избе.
    Отправились в избу. За печкой в стайке на соломе лежало несколько штук черных кудрявых ягнят. Услыхав хлопок двери, вскочили на ноги и тоненькими голосками заблемкали, требуя кормления. Ягнята появляются на свет черными, потом сереют. Иногда рождаются альбиносы. Но это признак вырождения. 
    — В самые морозы овец по очереди сюда ввожу на кормление, — пояснил бригадир.
    — Бывали у тебя случаи падежа молодняка?
    — Ни разу, — Иваныч даже как бы обиделся на меня, — такое может случиться у нерадивого хозяина, а уж он-то хозяин заботливый, все продумал, все предусмотрел.
    — Почему в колхозе нельзя все также устроить?
    Мой вопрос повис в воздухе. 
    Где-то в середине лета ко мне в контору пришли муж и жена Синицыны, Ефим и Марья, среднего возраста, жители деревни Фалисово, что в четырех километрах от Никульского, и предложили:
    — Нельзя ли нам взять овец к себе в Фалисово на ферму?
    — Можно, конечно, — обрадовался я. — Берите и ухаживайте как за своими. Оформим как семейный подряд. Оплата по результатам труда.
    В тот же день они перегнали овец в свою деревню. Там пустовала небольшая ферма, требовавшая ремонта. Несколько раз за лето и осень я навещал Синицыных. Овцы у них не хворали, тучнели, давали хороший приплод. Так что появилась надежда, что порода романовских овец не исчезнет как мамонты с лица земли. Ферму строители починили, а Ефим обложил ее со всех сторон для тепла соломой, как делали в старину крестьяне. 

Глава 15. Снятие с должности
    Я знал о неудовольствии высшего руководства, вызванного моей работой. Вообще-то должность председателя провальная, — при Сталине снятый председатель отправлялся прямохонько в тюрьму. Кой-какие слухи до меня доходили. Выше председателя слал доносы, это входило в его обязанности.
    В январский день, только не морозный, как в прошлом году, а вьюжный, к колхозной конторе подкатила заснеженная «Чайка», из которой солидно вынес свое тело Кирилл Филиппович Талызин в норковой шапке. Ее чуть не унес ветер — не удержи он ее обеими руками на голове. Его сопровождали все тот же водитель с внешностью доцента и незнакомый мне человек, смуглый лицом. Талызин привез очередного «кота в мешке», на этот раз чужака. Вот до чего дожили! На руководящие должности в серединной России, выбирают, считай — назначают, не своих, а пришлых, будто свои уже выродились и к чему не пригодны.
    На этот день было назначено отчетно-перевыборное собрание, и мы гостей ждали. От ветра люди потянулись в помещение, докуривая сигареты. Искры, как трассирующие пули, далеко летели по снегу.
    Талызин недружелюбно скользнул по мне взглядом, и мне все стало ясно. Я не шибко расстроился. Без моего желания выбрали меня в председатели. Но я не хотел уходить с поста, ничего не сделав для колхоза. Шевелилась во мне, может быть, наивная мыслишка возродить крестьянское хозяйство. Кто сказал, что нельзя жить коллективной жизнью?! Плюньте ему в рожу! Можно, еще как можно! Только без указов и постановлений, а по воле самих тружеников. Сколько и чего сеять и сажать, какой скот держать — решать им самим, а не сверху.
    Оратор я никудышный. Некоторым и сказать-то нечего, мысли никакой нету, но так ораторствуют, переливая из пустого в порожнее, что заслушаешься. Цицерон! На трибуне я теряюсь. Пора бы уж привыкнуть, далеко за сорок перевалило, а я, как школьник, вызванный к доске, заикаюсь, косноязычу, злюсь на себя и говорю еще хуже.
    Я что-то мямлил о предоставлении инициативы и как пример привел супругов Синицыных, взявших кошару, чем навлек на себя гнев партийного руководства. Талызин не дал мне договорить.
    — Кулаков хотите расплодить! — грозно изрек он. — Нет у вас классового чутья! И не считайте себя умнее начальства!
    Какого классового чутья? Это в наше-то время! Чай, не 20—30 годы. Существуют же люди отжившими категориями!
    — Картофеля вместо спущенного по плану трехсот гектаров посадили всего десять гектаров! Это же прямое вредительство, саботаж!
    Только хотел возразить, что с десяти гектаров собрали больше, чем с двухсот, и картофель лежит целехонек в хранилище, а не гниет в буртах, как секретарь рявкнул:
    — Хватит! Недосуг слушать! Ясно одно, вы не оправдали доверия партии, и мы рекомендуем другого… Встаньте, представьтесь…
    Поднялся пришлый, смуглое лицо которого резко контрастировало со светлыми потерявшими летний загар лицами селян.
    — Хусейн оглы Ибрагим… по-русски Хусейн Ибрагимович…
    Я надеялся, что за пришлого не проголосуют, или только малая часть, но руки протянулись почти все. Так уж внушили людям быть послушными. Правда, руки вытягивались неохотно.
    Мне припомнили все: и статью в газете, в которой выражал сомнение в правильности политики укрупнения хозяйств, из-за чего исчезли десятки тысяч деревень (поэтому-то меня и посадили в председатели, чтобы проучить), и использование не по назначению кирпича, — вместо коровника выстроил картофелехранилище, и даже приписали аморальное поведение, — связь с дояркой Василиной. За это я отвечу перед женой, а не перед тобой, Талызин, имевшего похождения со своими секретаршами, менявшимися каждые два-три года, одна красивей другой. Губа у него на этот счет была не дура.
    — Вам придется сегодня же съехать с колхозной квартиры, потому что новоизбранному председателю негде жить, — напоследок обратился ко мне Талызин, видно, решивший досадить мне до конца.
    — Разумеется, — ответил я. — На две-три ночи, пока сдаю дела, меня пустит любой житель Никульского.
    «А вот тебя вряд ли кто возьмет», — добавил я про себя.
    Обычно попавшего в номенклатуру, но «не оправдавшего доверия» не бросали на произвол судьбы, а куда-то пристраивали на менее престижную должность, — заведующего банно-прачечного комбината или парикмахерской. Мне же ничего не было обещано, и я так понял, что на мне поставили крест. О чем я не горевал. Пока председательствовал, освоил две специальности — дояра и пастуха. Так что не пропаду и с голода не помру. Вот ты куда пойдёшь, секретарь, когда тебя попрут с должности? Ведь ничего не умеешь, кроме как делать убежденную физиономию и произносить затверженные фразы. 
    Забрав немногие вещички и передав ключ от квартиры соседке Алевтине, отправился к бабе Улите.
    — Пускай, баба Улита, на несколько ночей старого квартиранта.
    — Рассчитался! — ахнула она.
    — Лучше сказать: рассчитали, хотя я ни копейки не нажил. С чем приехал, с тем и уезжаю.
    — Говорила я тебе: трудно будет!
    — Знал, что трудно, но не предполагал, что так трудно!
    — Жалко мне тебя, родимый! — баба Улита пригорюнилась, подперев подбородок правой рукой, а левой поддерживая локоть.
    — Не надо меня жалеть… Поставь-ка лучше самовар.
    Кинулась разжигать самовар. Самоваров у нее два, большой ведерный — для гостей, и маленький литра на два-три очень красивый — для себя. Исчезают из быта самовары, их заменяют электрочайники, держат как сувениры, а когда-то самовар считался неотъемлемой частью крестьянского дома, да и в городах их держали. Самовар на столе — праздник. 
    Сидели за столом, пили чай из самовара, беседовали о старине, как люди жили, женились, выходили замуж, трудились, веселились. На окнах серебрились морозные разводья, изображавшие пальмовые леса и диковинные цветы. 

Глава 16. Дома
    Острота чувств поубавилась, но проблема осталась. Жена хоть и грозилась не пустить меня на порог — пустила. Да и не имела она такого права, не разрешать жить мне в моей же квартире. Мы разделились. Я с сыном Славой обитал в самой маленькой тринадцатиметровой комнате, Зинаида с двумя дочерьми Полиной и Галей в комнате побольше, и одна комната, ее называли гостиной, общая, где редко собирались вместе.
    Что делать? Каяться, слезно молить прощения? Я этого не умел, да и не хотел, не потому, что считал себя правым. Конечно, виноват, но не так уж и сильно. Жившему одиноко мужчине в самой поре подвернулась красивая доступная бабенка. Да и время такое — весна, когда, как говорят в народе, щепка на щепку лезет. Зинаида поступила слишком опрометчиво, оставив меня одного. Могла бы навещать время от времени. Я же приезжал в город на короткое время, чтобы только передать деньги. Так что и ее вина есть.
  Отношения с женой меня не особо тревожили, как подрастающие дети, особенно дочери. Мы с Зинаидой делали вид, что у нас все нормально, но девочки чувствовали, что между папой и мамой что-то произошло, они стали чужими, и даже догадывались о причине. Казалось, это их не должно особо трогать, но я замечал, они сильно переживают. Успокаивая дочек, говорил, что по-прежнему люблю их и никогда не оставлю.
    Возрастание детей пришлось на время гнусное, подлое, когда кучка негодяев страшно обогащалась, остальной же народ нищал и был обречен на вымирание.
    Приходилось браться за любую работу, лишь бы просуществовать с семьей. А детям нужно давать образование, которое стало платным.
    Зинаида иногда срывалась на крик:
    — Председатель колхоза! Сделай что-нибудь! Другие-то могут, а ты ничего не можешь!
    Давно уже не председатель колхоза. Что я мог? Ограбить какого-нибудь приватизатора, как и поступали бандиты. Но у него капитал в швейцарских банках, а в карманах мелочовка. Да и за преступления большой срок дают. Нет, на это я не способен. 
    Бог помог. Дети выучились, сын женился, дочери вышли замуж. Появились внуки. А мы с женой, несмотря на то, что на пенсии, продолжаем по мере сил трудиться. Власть бросает народу обглоданную кость, то что остается от пиршества сытых. 

Глава 17. Эпилог
    Я интересовался, что происходило в Никульском.
    Чужак руководил хозяйством долго, шесть или семь лет, строго выполняя все указания свыше и с каждым годом разоряя его. На кошаре в Фалисове вместо Синицыных посадил своего соплеменника, которых за короткий срок съел всех овец, не оставив на племя ни одной овечки. Романовская овца снова на грани исчезновения.
  Бывший секретарь Обкома Талызин стал губернатором области. Затем просидел один срок депутатом в Государственной Думе. А теперь он сенатор! Удивительная, как у таракана, приспособляемость к условиям. И конечно, чья-то рука. Но мы-то хорошо знаем, что плавает по поверхности.
    Хочется задать ему вопрос: за сколько часов он сменил прежнюю идеологию на новую рыночную. Но разве его застанешь. Проживает в Москве и летает на Канары. К нам в Приволжск наведывается изредка. Как-то зимой по телевизору мелькнула его физиономия с южным загаром.
    В праздник Петра и Павла, сев в ржавые «Жигули», заскрипел в Никульское. Захотелось собственными глазами увидеть, что осталось. Везде одна и та же картина, — не ораные поля зарастали мелколесьем. Чего же вы хотите! С наполеоновскими амбициями, но обывательским мышлением Беспалый назначил исполняющим премьера внука двух известных русских писателей, но с душой Иуды Искариота который во всеуслышание заявил, что сельское хозяйство России и не нужно, поставив таким образом страну в зависимость от Запада. Говорят, ему памятник в Москве возвели. Давненько не бывал в столице. Нечего там делать. Глядеть, что ли, как сынки зажиревших котов гоняют наперегонки по улицам, давя прохожих.
    Первое, что кинулось в глаза, когда наконец по ухабистой разбитой дороге прибыл в Никульское — строительные леса вокруг храма. Церковь реставрировали. Не с этого ли начнется возрождение России? Я не был воинствующим атеистом. Что-то заложенное в детстве матерью жило во мне, и я далеко от Бога не уходил. Забывал о Нем, если все складывалось благополучно, и обращался к Нему, когда случались невзгоды, сам удивляясь себе.
    Изукрашенный наличниками и резьбой по карнизу дом бабы Улиты стоял целехонек. Но сама баба Улита отошла в мир иной. В доме хозяйничали незнакомые мне люди, дачники. Во всем селе не осталось ни коровенки, да и коренных жителей не было. Спросил прохожего мужчину, знает ли он Ивана Ивановича Коврижкина, бывшего бригадира, — тот долго моргал глазами и отрицательно потряс головой.
    В колхозной конторе размещалась администрация, по-старому — сельсовет. Ступеньки выщерблены, дверная ручка болталась. Там меня никто, конечно, не помнил.
    Вот возле речки Каменки простоял долго. Вода, завихряясь, бежала по гальке в другую реку побольше, а та — в Волгу. Сколько же воды утекло с тех пор, как я тут не был!

©    Семён Работников