Литература и жизнь

Сергей КАРАМЫШЕВ
г. Рыбинск

СКАЗКА О ПОСТМОДЕРНИЗМЕ

    Жили-были Революция и Модернизм. Революция была девкой смазливой, но непутёвой. То за ней таскались толпы поклонников, то вдруг все от нее с отвращением отстранялись. Она сама завязывала романы. Любила вскружить своему избраннику голову, раскрутить его на самые фантастические расходы, на самые нелепые предприятия. Потом же, как следует, натешившись, бросала несчастного, и тот долгое время страдал, сожалея о напрасно потраченных годах лучшей поры своей жизни. Неизвестно, сколько бы продолжались все эти шашни, — не познакомься Революция с Модернизмом.
    Это был юноша хоть куда! С благородными чертами лица, стройный и безупречно одевавшийся по самой последней моде. Будучи неискушенным в любовных делах, он, конечно же, запал на вечно шумную, веселую и непредсказуемую Революцию. Так начался их роман.
    Влюбленные то сходились, то расходились. Ссорились, проклиная друг друга. А потом вдруг опять оказывались вместе. Как это водится, Революция забеременела. Поначалу хотела избавиться от лишней докуки. Подумывала, куда бы податься, чтобы сделать аборт. Но Модернизм был категорически против.
    Так народилось у четы чадо, получившее имя Постмодернизма. Ребёнок был талантлив, но рассеян. На всё с горячностью бросался, и всё без сожаления бросал. Родители звали его Постик или Постец. 
    Услышал как-то о младенце со странным именем почтенный старец Христианский Пост и решил узнать — нет ли между ними чего-нибудь общего. Подошел он к песочнице, где играл Постик и увидел странную вещь: вместо того, чтобы пользоваться песком, младенец лепил свои фигурки из фекалий. Когда же взгляд последнего упал на почтенного старца, он показал язык и бросил в старца одним из своих новоиспеченных произведений. Пост ушел, думая о том, как бывает обманчиво имя человека.
    По достижении отроческого возраста странности у Постика сохранились, однако он научился их тщательно скрывать. Учился Постец по-разному: то хорошо, то — из рук вон плохо. Отличался мечтательностью. Впрочем, иногда мечтательное настроение резко обрывалось, чтобы уступить место бурной деятельности. Ребёнок хватался что-то конструировать, рисовать, сочинять. А потом уходил из дому, чтобы бродить по каким-то пустырям. Со сверстниками он общался мало. 
    С возрастом матушка Революция подурнела. Те черты характера, что раньше к ней привлекали, исказились, огрубели, стали просто отталкивающими. В доме она постоянно что-то меняла: ломала и выбрасывала старые вещи, передвигала с места на место мебель, кривлялась перед зеркалом до самоисступления. А Модернизм ушел в работу. Всерьез занялся архитектурой. Сначала просто проектировал, а потом не брезговал и строительными подрядами. И дома бывал всё меньше. В общем, дом, где воспитывался Постец, мало привлекал к себе кого бы то ни было.
    И вот как-то пожаловал в гости к Модернизму и Революции дядюшка Структурализм. Он принялся учить Постика играть словами. Увлек его в глубины этимологии. Заставил по-новому взглянуть на грамматику. Наконец, переиначил его детское имя на более солидное — Постум. Одним словом, дядюшка с отроком подружились. 
    Игра словами так завлекла юного Постума, что он порой забывал обо всём остальном на свете. Сочинял тексты в разных стилях. Через (пусть и поверхностное) изучение языков (в том числе, древних) погружался в разнообразные эпохи жизни народов мира, пытаясь прочувствовать новый для себя образ мышления с каждый раз неожиданной шкалой ценностей. Это, с одной стороны, развивало юношу; с другой же — сообщало ему некоторую ущербность, выражавшуюся, среди прочего, в подвижности, текучести мировоззрения. Он витал в своих мечтах — то здесь, то там, точно погружаясь в глубокие воды, лишь изредка выныривая из них на поверхность настоящего.
    Постум стал эксцентричен и эгоистичен. Но дядюшка Структурализм этого пока не замечал. Его радовали успехи юноши в самых тонких областях филологии. Их совместные словесные игры-дуэли стали притягивать зрителей. Даже Модернизм ими увлекся. А уж матушка Революция теперь души в своем отпрыске не чаяла, и стала приветливой к дядюшке, который, к слову, приходился Модернизму двоюродным братом.
    Чаще всего юный Постум изливал свою душу на бумагу или полотна. Когда он погружался в творчество, вокруг начинал царить первобытный хаос. Жирная грязь пенилась и пищала под ногами. Из нее то и дело выглядывали головки змеёнышей революции. Пока никто не видел, рептилии начинали свару, часто пожирая друг друга и даже каждая — саму себя. Но стоило Постуму цыкнуть на них, они уползали в грязь, после чего она превращалась в обычный дощатый пол.
Теперь Постум смотрел на себя как на чародея, обладающего тайным знанием. Увлекся культурой древнего Вавилона и оккультизмом. Поступь приобрела важность, а взгляд — сосредоточенность. Он стал немало внимания уделять одежде, заботясь о том, чтобы ее можно было читать как книгу загадочных символов. В таком виде он и вылез на свет Божий из своей берлоги.
    Стоял тёплый солнечный день. На беду первыми, кого Постум встретил, были дядюшка Структурализм и почтенный старец Христианский Пост. Те прогуливались, о чем-то оживленно беседуя. И вдруг увидели торжественную поступь Постума, которую оба, не сговариваясь, сочли жалкой клоунадой.  
На правах родственника первым из двоих начал речь Структурализм:
    — Дорогой Постум, скажи на милость, ради чего весь этот маскарад? Готовишься к выпускному балу?
      Пост при этом добавил:
   — Да, молодой человек, Ваш облик представляет из себя какую-то смесь древнего халдея с фантастическим роботом.
      Структурализм продолжил:
    — Может быть, это вовсе и недурно, во всяком случае, оригинально. Однако, поверь, никак не вяжется с твоей важной походкой и серьезным, даже гордым, взглядом. Уж если веселиться — так веселиться…
    Постум несколько сконфузился, покраснел. Вовсе не хотелось ему сейчас веселиться. Он вышел с целью апробации некоторых собственных наработок. Прохожим следовало бы смотреть на него если не с благоговением, то уж, во всяком случае, с почтением. И вдруг — такая досада, такой провал! Чего-то Постмодернизм не учёл. Чтобы уж совсем не ударить в грязь лицом, он несколько помялся, после чего вдруг расцвел в улыбке и сказал:
    — Я, знаете ли, экспериментирую. Сегодня вышел так, завтра выйду по-другому, послезавтра — еще как-нибудь по-новому. Жизнь — в творчестве, и творчество — в жизни.
    — Да вы — философ! — щуря  в улыбке глаза, воскликнул Христианский Пост.
    — Может быть, совсем немножко, — смущенно улыбаясь, ответил Постум.
    — Но если вы хотя бы немножко философ, — продолжил почтенный старец, — ответьте: в чем смысл жизни человека?
    — О, Вы сразу о таких высоких материях! — вклинился в беседу Структурализм, — Мы, знаете ли, с Постумом всё больше играем, это позволяет вникнуть не в один, а сразу в несколько смыслов одного и того же слова. Количество смыслов увеличивается в геометрической прогрессии с каждой новой ступенью, с каждым новым уровнем: от словосочетаний — к предложениям, далее через строфы — к текстам. Если жизнь рассматривать как всю совокупность текстов, которые сумел человек наговорить, даже оставаясь наедине с собой, только представьте, какое количество смыслов может заключать в себе одна единственная человеческая жизнь!
   — Я согласен с дядюшкой, — отозвался Постум. – Я достаточно долго экспериментирую со словами и текстами. Теперь пришла пора экспериментировать с жизнью. Что из этого получится, я сам не знаю. Какие смыслы я еще увижу — покажет опыт.
    — Я Вас понял, молодой человек, — отозвался Пост. — Но прошу Вас, будьте осмотрительней в экспериментах с жизнью. Не увлекайтесь состоянием наркотического опьянения. Потому что чрезвычайное изобилие смыслов (а наркотик — едва ли не лучший катализатор их размножения) может привести Вас к их полной невосприимчивости. Вы заблудитесь в них, и тогда Ваша драгоценная жизнь может закончиться в тупике безумия.
    Постум на секунду задумался, после чего вдруг воскликнул:
    — Извините, но мне нужно спешить. — И ускорил шаг, отчего полухалдейская наружность его приобрела еще более комизма. Молчание нарушил Структурализм:
   — Да, боюсь, что вы, почтенный, в вашей критике душевного устроения молодого человека можете оказаться правы. Больно уж я с ним разыгрался да разрезвился. Талант его несомненен, а вот в голове — ветер. Точнее, целая роза ветров.
    После этих слов Структурализм и Христианский Пост удалились с места встречи с Постумом в молчании.
  Юноша, конечно, знал, чем может грозить употребление наркотиков, и принципиальных возражений против Поста не имел, однако задел сам факт, что кто-то пытается учить его жить. «Ладно, посмотрим» — мысленно сказал сам себе Постум, перебирая в уме соответствующие заклинания.  
    Его влекло проникать во всё тайное: от содержимого черепных коробок прохожих  до законов движения галактик, от распространения разного рода излучений до телепатии.  Ему не очень-то хотелось разговаривать с людьми, зато нравилось вбуравливаться в их тайные мысли и посылать в их души скрытые импульсы. При этом люди чувствовали его пристальное к себе внимание, но не могли понять, что ему, собственно, от них нужно. И начинали относиться к нему с настороженностью.
    Постуму хотелось власти над людьми. От них он надеялся получить взамен признательность и даже любовь вместо нынешних настороженности и недоверия. Действительно: если он их так облагодетельствовал, что тратит свое драгоценное время и свои гениальные способности, чем они могут ему воздать, как не любовью? Если же не хотят его любить, то по справедливости должны быть наказываемы. А наказывать проще всего, выплескивая на них накапливающийся в глубинах подсознания, точно в отстойниках, весь его чудовищный негатив. Пусть ломают над ним головы, пусть утонут в ни для кого неразрешимых загадках, пусть задохнутся в спёртом воздухе постмодерновых мечтаний-миазмов!
    Дядюшка Структурализм еще пытался как-то упорядочить психическую жизнь юного Постума. Однако, увы, безуспешно! Словесные игры казались последнему вчерашним днём. Да и что могут слова с многозначностью смыслов?! Намного эффективнее использовать их в качестве оболочки волевых импульсов. Так текст внешне может иметь вполне невинное содержание, однако в нем можно разместить с помощью тайной системы кодов определенный алгоритм для размышлений, чувствований, наконец, — готовую программу действий, своего рода приказ, для субъекта, на которого обозначенный текст воздействует.
  После ряда успешных экспериментов из Постума полились реки завораживающих текстов. Он, улавливая в окружающем пространстве то гармонию, то какофонию, смешивал их. Потом вкраплял в получившуюся смесь ключевые слова — субъекты и предикаты, раскрашивал их эпитетами, связывал отдельные куски смыслов меткими метафорами, сплетал из отдельных струй некое общее течение, расширял и углублял его; затем бросал на самую его поверхность яркие фантики, обрывки парусов и прочих снастей, напоминая о недавно утихшей буре, осознание чего впрыскивало в кровь читателей адреналин. Так он научился затягивать людей в свои липкие сети.
    К Постуму пришла известность. Появились поклонники, особенно же — поклонницы. Последние, такие податливые, готовые благоговеть перед всяким его капризом, очень быстро юношу развратили. Он имел власть, славу и удовольствия. Но хотелось власти еще более полной, славы — всё более блистательной, удовольствий — стремящихся к вершинам утонченности. Пресытиться этими благами представлялось невозможным. 
    И вдруг, совсем близко к вершине счастья, откуда-то в душу вползла змея уныния. Она принялась разрывать устоявшиеся правила, выгрызать целые смысловые блоки, отравлять сознание скрежетом и дымом. Наконец, она вползла в самое сердце и затаилась, наполнив его какой-то неутолимой жаждой.
Постуму вспомнилась давняя беседа с Христианским Постом, и страстно тотчас захотелось погрузиться в состояние наркотического опьянения. Революционные гены, наверное, сказали здесь свое веское слово.
    Достать одурманивающее зелье не составило для Постума особой проблемы. Первый раз погружаясь в транс, он проговаривал подходящие для этого случая заклинания. Внезапно перед ним раскрылась удивительная вселенная, залитая ярчайшим светом и наполненная завораживающими звуками, красками и ароматами. В этой вселенной безраздельно царил Постум. Всё, чего ни касался его взгляд, раскрывалось перед ним, являя удивительные тайны. Только вспомнить он их потом никак не мог. Оставалось сладостное ощущение, и хотелось вновь и вновь его повторять. Так Постум стал наркоманом.
   Поначалу он старался соблюдать меру, задавая самому себе какую-то программу мысленных операций перед каждым сеансом. Выполнить её никогда не удавалось. Однако существование такой программы оправдывало в глазах Постума всё более частые погружения в кайф. 
    Под вдохновением от его ожидания он хватался за бумагу, изливая на этот податливый материал всё более мутные потоки своего сознания, подсознания и даже подподсознания. Всё вокруг бурлило и пенилось: это был первобытный бульон, из которого силою мысли можно было создавать новые, никем еще невиданные, живые существа. Так обретали явь боги и богини. Они были послушны своему создателю. А новоявленный демиург  посылал их в свои тексты, в которых те жили и работали на него. О существовании означенных богов и богинь могли догадаться только посвященные в тайное знание. Извлечь их из текстов было невозможно. Они могли быть убиты только с самими текстами.
Постмодерн научился видеть в чужих текстах чужих богов и богинь. Одни из них ему были симпатичны, иных он воспринимал равнодушно; наконец, третьи вызывали отторжение и ненависть.  Он начал приручать враждебные тексты, беря их фрагменты и внедряя в них слова-вирусы — носители созданных им божеств. Означенные фрагменты он вставлял в собственные тексты. От этого они звучали фальшиво, но Постмодерну нравилось. 
    Казалось, всё идет как надо: постмодерновый Олимп населился и расцвел. Да вот беда: поселившаяся в сердце змея вдруг стала пожирать богов-олимпийцев. Они, крича от смятения, стали проваливаться в её бездонную пасть. А та стала стремительно превращаться в космическую черную дыру, где бесследно исчезали звёзды, мечты о счастье, силы души, слова, фразеологизмы, предложения, строфы, тексты. В глазах Постума застыл ужас.
    У него не оставалось другого выхода, как погружаться вслед за своими произведениями в бездну. Сеансы наркотического опьянения становились всё чаще. Сознание угасало. Постмодерн начал вести чисто растительное существование. Выглядел он нехорошо: глаза выцвели, лицо осунулось, теперь его прокрывала росшая седыми клочками щетина; кожа, от природы еще молодая, подёрнулась не морщинами, а чем-то вроде кракелюра. 
    Тексты Постмодерна еще гремели славой, время от времени к его берлоге приходили зеваки, чтобы поглазеть на гения современности. Родители не знали, что с ним делать и как ему помочь. Наконец, он впал в детство. 
    Прогуливались как-то почтенный старец Христианский Пост с дядюшкой Структурализмом и подошли к песочнице, где занимался творчеством развалина-Постмодернизм. Он всё так же лепил фигурки из фекалий, называя их богами и богинями, и был очень увлечен своим занятием. Но стоило собеседникам приблизиться, Постмодернизм изобразил гримасу ненависти, потом — восторга, и тут же принялся швыряться новоиспеченными своими произведениями. 
    Собеседники, не сговариваясь, смотрели на постаревшего юношу с удивлением и жалостью. Однако он этого не понял. В своих глазах он был великим победителем отживших веков с их устаревшими моралью, наукой и религией. Охая и отряхиваясь, Структурализм и Пост поспешно удалились. 
    — Да, — сказал с сожалением последний, — таков апофеоз Постмодернизма.

©    Сергей Карамышев