Евгений  КУЗНЕЦОВ
г. Ярославль

ВСЁ ПРОЩЕНО, ПОТОМУ ЧТО ПОНЯТО
                                                          Повесть

Воспоминания  о  том,  что  ты  живой
                 Тетрадь  первая,  чёрного цвета

    Теперь и сейчас у меня задача трудная: ничего не исповедывать от себя. Удержаться от комментариев каких-либо именно личностных. — Хотя в них и есть весь смысл и вся услада жизни писательской — эмоциональной и самоценной. Но в данном случае Бог особенно строг: не имею права! Тем более, есть-таки в моей сдержанности и некая загадочность: Пусть читатель сам выстроит душу автора, назовём его даже так, этого документа! О чём и что он, автор записок, — прямо-таки превозмог себя записать…

    …Вот тетрадь. Так называемая общая. Корочки клеёнчатые — чёрные… Почему-то… Тетрадь вся помятая. Отнюдь — не почему-то.
Вот из тетради — опять же: почему-то в клетку — некоторые строки…
Некоторые, так как тетрадь, известно, весьма объёмная. Поэтому — самые типичные, самые характерные. Так что, получается, — мотивы…
    Да тут, во всём этом эпистолярном факте, сплошные мотивы! Какой-то мотив был — вообще взяться писать… Какие-то мотивы — писать именно об этом и именно так… Какие-то мотивы были… и о чём-то, наверняка, умолчать… Тем более — иногда путаница в датах, в сроках, в названиях, в деталях. Всё простим. И всё — уже прощено. Авторучка была, вот же, — шариковая, цвет пасты — синий.

«Всё это действительно было»
                      Из детства

    Из детства более всего запомнилось: добрые тёплые, пахнущие парным молоком, руки матери да суровый от постоянной нужды взгляд отца. В глубине задумчивых ласковых глаз матери постоянно присутствовала тревога: желание, как накормить, одеть, согреть нас, несмыслёнышей. И взгляд отца: суров от нужды, от постоянной тяжести труда в хомуте недостатков. Это были трудные голодные годы. Проклятая нужда заставляла людей искать способ от неё. Отец частенько выпивал с горя. (…)»

    Расположение текста на странице тетради сохранено! К тому же: следующие строки написаны на самой корочке тетради, рядом слева, — стало быть, как добавление к только что написанному.

    «Семья наша была в прямом смысле пролетарской. Кроме крыши над головой да мозолистых рук отца и матери, в хозяйстве ничего не было. Наше детство не было беззаботным и безоблачным. К делу приучали с тех пор, как, помним, нужда приучала. Раны, полученные страной от интервенции и гражданской войны, давали себя знать. Недоставало соли, спичек, керосина, хлеба, ситца, обуви, сахара — всего, что необходимо человеку каждый день. (…) Кусок хлеба и варёные картошки были лакомством. Иногда удавалось вскладчину с односельчанами, такими же люмпен-пролетариями, купить на мясо лошадь, тогда ели варёную конину. Счастье и большая радость одеть новую ситцевую рубашку или штаны, перешитые из какой-то перекрашенной старой материнской юбки или платья. А чем мы играли: в бабки, в муку, в попа-загоняла, в клин, котёл, лапту. А катались на чём? На санках, сбитых из досок, на лыжах из досок с передками из старого решета. Коньки делали из деревяшек с прибитым снизу куском из старой косы. На всю деревню была пара снегурок. Хозяина мы считали богачом и завидовали ему».

Далее — опять на листах

    «Ласково поглаживая по головам ребятишек, а нас было четверо, он приговаривал: «Ты, Вовка, учись на учителя. А Колька будет капитаном парохода». Делал паузу и глядел куда-то вдаль. И заканчивал всегда словами: «Придёт ли такое время, когда вы угостите отца на свои деньги».
     Отец редко бывал дома. С ранней весны и до поздней осени он, будучи шкипером на судах разных назначений, то на сухогрузах, то на нефтеналивных, уходил в плаванье по реке от Рыбинска до Питера. Зимой работал в Вольском затоне на ремонте судов, которых застал ледостав на пристанях. Часто ложил печи в домах водников. Работал в пекарне.
    Как сейчас перед глазами наша деревня Большое Сырнево — в версте от села Вольское вниз по Шексне на её, как сейчас помню, крутом левом берегу.
    Река Шексна славилась судоходством, рыбой, богатейшей заливной поймой, на которой мужики делали по 2-3 укоса трав в рост человека. (…)»

    Да! В текст записей я — всегда своевольный — не вмешиваюсь ничуть и категорически!.. Отнюдь — даже, в некоторых местах, не до никаких грамматических ошибок, описок… О каких бы ошибках — на данной теме — вести тут речь?!.. Правда, расставил, скрепя сердце, знаки препинания — которыми автор записей зачастую пренебрегал. — Конечно, для пущей искренности и убедительности! И убрал — дабы не искушать терпение читателя! — эти занозистые, царапающие глаза, скобки с многоточиями: (…) — Правда, из-за этого мелодия рассказа местами становится почти сказочной; и слава Богу!
    Кстати тут бы и вставить-напомнить: вся эта местность, с рекой Шексной, с городом Мологой и с многочисленными сёлами-деревнями — ныне на дне так называемого Рыбинского водохранилища…

    «К рыбалке я пристрастился рано, ещё с дошкольных лет. Редко удавалось поймать что-нибудь путное в то время. Но азарт, таинство движения поплавка… Примерно в то же время научился плавать. Всё получилось просто. Стояла под нашим берегом гонка (так звали связанные цепочкой плоты из брёвен). Вот в такой день старшие ребята взяли, да и столкнули меня с плота. В первый момент течение подхватило, и я оказался под плотом, от испуга открыл глаза, увидел брёвна над головой. Потом ударился головой о дерево. Пытался барахтаться и хвататься о брёвна, а вода тащила, пока плот не кончился. Это было крещение и посвящение в заядлые купальщики. С тех пор вода и глубина не стала казаться такой страшной. А в жизни, спустя многие годы, это очень пригодилось на фронте и после войны.
    Шексна, Шексна! Каким бы трудным ни было детство, а воспоминание о родной реке, родной деревне остались самые дорогие и светлые. Пришло время идти в школу. Моим первым учителем был Сергей Владимирович Крымов, уже пожилой мужчина с седеющей головой и с седыми усиками-щетинкой. Человек умный, добрый, почитаемый родителями. К семи годам я уже свободно читал не по слогам. Отец учил чтению своими методами. Проявлял склонность к рисованию…
     По окончании начальной школы в селе Вольском, пошёл в ШКМ (школу колхозной молодёжи — ЕК) в д. Костино, что в семи километрах от дома.

(вставка)

    Умерла бабушка восьмидесяти с лишним лет от водянки. Последние дни она сильно зябла, лежала на русской печке, там и скончалась.
У матери родилась дочка, но не пожила, умерла от какой-то сыпи на теле и в сильном жару.
    К шестому классу семья уехала в город Рыбинск, жить стало совсем невмоготу. Комната за Волгой по улице Коллективизации. Отец устроился на пекарню. Мать подрабатывала то стиркой белья, то уборкой помещений.
    Зачем снова семьёй переехали в родную деревню. В следующий год отец в школу не отпустил. Повёл на заработки.
    7 класс продолжил учиться в Костине в школе ШКМ. К тому времени жизнь постепенно улучшилась, и родители решили, чтобы я продолжил учёбу в 8 классе во вновь организованной школе в д. Троица. (Село Троица была в одном километре от деревни Милюшино, ныне присоединено в этой деревне. — ЕК.) 
    Дом в 1935-ом пришлось продать, так как предполагалось затопление междуречья р. Шексны и р. Мологи в связи со строительством Шекснинской ГЭС выше г. Рыбинска, там, где р. Шексна вливается в р. Волга.

Об отце

    Летом 1935 г. умер отец. Последние три года он работал мастером на пекарне в д. Горки. Пекли хлеб чёрный и белый, булки, баранки сдобные и сушку. Вместе с ним работал пекарем некто Свитин из д. Погорелово и старик Смирнов из д. Старово… Ходили слухи после смерти отца спустя несколько лет, что Свитин (может, один, а может, с кем в сговоре) ударил отца о дорогу. Отец был совестлив и строг и не позволял тащить с пекарни продукты. Руки у него были золотые. Он мог сделать, как мне казалось, всё. По натуре он был весёлым, любил петь, участвовал в самодеятельности в Вольском клубе, даже исполнял сольные номера.
    Десятилетним мальчиком отправили его в мальчики к булочнику-кондитеру в г Гельсингфорс в Финляндию. Впоследствии в Петербурге попал он в 1905 году в события Кровавого воскресения. Думаю, больше из любопытства, а не из убеждений вместе с ремесленниками вышли они на демонстрацию поротозеить: «Что-то будет». А обернулось плачевно. Во-первых, на правой руке лишился трёх пальцев. Отбили чем-то казаки, когда лез и удирал с площади через чугунную ограду.
    Отец много читал. Там, где жили, местные библиотеки прочитаны им полностью. Книжка на 1-2 ночи. Грамотно и толково писал. Уходя в больницу, сказал матери: «Ты уж меня не жди обратно, не вернуться мне». Забрал связку книжек, в руки взял палку и, опираясь на неё, ушёл из дома.
   Со смертью отца закончилась моя учёба в средней школе. Надо было как-то помочь матери. Или, во всяком случае, облегчить воспитание троих детей.
    Все говорили о моих наклонностях к рисованию. Я любил наблюдать природу. В облаках угадывал каких-то птиц и зверей. В корне упавшего дерева виделись причудливые загадочные фигуры зверей. Привлекала красота окружающего мира. Поехал поступать в Ярославское художественное училище. По представленным рисункам меня согласились принять. Но помешало отсутствие общежития. А нанимать квартиру было не по карману. Вот и оказался я в Рыбинском педучилище. Сдал экзамены. Стипендия небольшая, скорее, символическая, чем способная удовлетворить самые скромные студенческие запросы, хотя бы поесть пару раз в день. Сорок шесть рублей в старом исчислении. Их хватало на неделю. Часто ходили на заработки в порт, где разгружали баржи, обычно от кирпича, или на железную дорогу разгружать вагоны.
    Способности самые пёстрые, но желание учиться было у всех, одни — старанием, другие — умом. И надо сказать, что все ученики класса стали неплохими учителями. Правда, ребята-мальчики все погибли на фронте.
  Самые добрые чувства благодарности до сих пор испытываю к нашим преподавателям. Классному руководителю Фёдору Павловичу Журову, его жене Марии Михайловне Журовой… У них мы получили не только знания, но учились быть похожими на них. Подобные чувства я унёс из средней школы к учителям Шамшеву Ивану Михайловичу, Розову Михаилу Сергеевичу, Попову Сергею Николаевичу.
  Вообще, надо сказать, что поколение тех «наших» учителей отличалось интеллигентностью, мастерством, каким-то особенным чутьём познания своих подопечных, что позволяло им быть глубоко уважаемыми, близкими к учащимся и в то же время быть на высоте, на разумном расстоянии.
    В педучилище в 1937 году вступил в комсомол, а в следующем году по путёвке комсомола уехал на работу. Итак, закончить педучилище не удалось: осенью 1939 года, в самом начале учебного года, в техникуме проходило общешкольное комсомольское собрание, на котором выступал то ли представитель обкома комсомола, то ли ЦК комсомола с призывом к студентам третьего курса досрочно поехать на работу в сельские школы. Не хватало учителей, особенно в отдалённых сельских школах. Многие сельские учителя были мобилизованы в армию в связи с финской компанией.
    Я решился. Всего из нашего класса откликнулось на призыв пятеро. В том числе Маруся Куликова из деревни Лаврентьево — дочь бывшего председателя сельсовета… Кстати, Маруся была моей первой симпатией. К ней питал свои юношеские чувства. Всё это было тайной для неё и для меня. Так тайной и осталось на всю жизнь. Итак, прощайте друзья!
    Назначение получил в Некоузский район Ярославской области. А там Некоузским рано (районный одел народного образования — ЕК) был направлен учителем в Посошниковскую двухкомплектную начальную школу. Пришёл я в школу — шёл урок. Увидев меня через стеклянную дверь, учительница вышла в коридор, поглядела на меня сверху вниз, хотя сама была невысока, спросила: «Ты, мальчик, к кому?»
    Многие мои будущие ученики, особенно ученицы 4 класса, сидящие за задними партами, выглядели совсем девушками и ростом выше меня — переростки, подумал я. По окончании «мероприятий» в школе, обязательно приглашали к себе на квартиру и устраивали пир.
     В этой компании, на двадцатом году жизни, я впервые узнал водку.
     К водке я с детства питаю отвращение, не переношу запаха хмельного перегара. — Это привилось при жизни отца. От него часто пахло водкой.
    Осенью (после летних каникул 1940-го года — ЕК) приехал в школу. Проработал всего месяц. В первых числах октября вручили мне повестку о призыве в армию: «Явиться через три дня в райвоенкомат, имея при себе то-то и то-то».
    В тот же день ушёл из школы в Некоуз за расчётом. Времени оставалось в обрез. Надо проститься с матерью. Только одну ночку ночевал у неё. 9 октября 1940 года мама провожала меня в Вольском на «Информатор». (Это наименование небольшого пассажирского теплохода озёрного типа, который курсировал раз в сутки от Рыбинска до Вольского.) Мог ли я, стоявший на верхней палубе с чемоданчиком в руке, подумать, что это было прощание с моей дорогой и единственной мамой. Она, обливаясь горькими слезами, стояла на корме пристани, махала снятым с головы платком. Пароход отплыл. Вместе с уплывающей в даль пристанью уходило в прошлое детство и юность, ушли в прошлое образы дорогих мне моей матери и младшего брата. Их не суждено мне больше увидеть.
    Команду из 43 призывника 10 октября отправили из Некоуза в Ярославский областной военкомат, а оттуда застучал вагон по рельсам, отсчитывая километры до г. Белостока в Западную Белоруссию.
    Сегодня 10 марта 1987 г. Проснулся среди ночи. Приснилось: никак не могу спуститься с крыши Белостокского костела, пытаюсь приладить на куполе бечёвку, а зацепить её не за что. Жуть. Внизу смотрят, кричат, подсказывают. Столько лет минуло, а кошмары по ночам напоминают войну и начало перед ней. И сейчас стоит перед глазами этот костел на центральной площади г. Белостока. Запомнилось, как 1 мая 1941 года маршировал в колонне по праздничной площади мимо костела, на котором были установлены пулемёты для расстрела праздничных колонн ксензами-католиками. Слышал потом, якобы какая-то счастливая случайность помогла нашим работникам НКВД обнаружить засаду».

     Впервые в чёрной тетради — дата записей… Не было её даже в самом начале этих воспоминаний! Но, повторяю, воздержусь от комментариев…Как и от исправления, местами, некоторых слов.

    «В субботу, 21 июня, вечером, мне, перед заступлением на пост по охране боеприпасов, удалось посмотреть кино в дивизионном клубе-бараке. Ночь была тёплой, душной, спускался туман в лощины огромными слоёными пирогами. В 2 часа ночи разводящий привёл очередную смену. Я и другой часовой сгрудились около караульной палатки в городке. Закурили, болтаем, чтобы бодрствовать положенные два часа. Стало светать небо. Потом порозовел восток. На небе вдруг засветились одинокие тучки. И вдруг воздух задрожал от нарастающего гула. С Запада из тумана выплывали косяки чёрных стальных птиц. На нижней стороне крыльев, освещённых ещё не взошедшим над горизонтом солнцем, в жёлтых кругах ясно виднелись чёрные кресты. Колонны юнкерсов шли на восток. Где-то там, в стороне границы, вставали огненные столбы взрывов. А сзади нас на востоке Белосток вдруг вспыхнул в огненных столбах взрывов и грохоте. Над нашими головами на бреющем полёте промчались группы истребителей. Воздух гудел, как будто огромная пружина вдруг распрямилась оттуда с запада. Это и было начало войны.
    Среди дня двинулись в сторону границы на прикрытие моста через реку. По мосту отходили части. Везли раненых много, пограничников с фуражками с зелёным околышем.
    Первый труп — в кювете у шоссе лежала молодая женщина лицом вниз. Видимо, жертва истребителей — они в начале войны гонялись на бреющем полёте и за одним человеком.
    Огневые позиции меняли по несколько раз в день. Устаём адски — ведь надо откопать для пушек и приборов капониры, а для людей хотя бы ровики. Иногда не успевали — налетают очередные стаи бомбить мост.
     В горло не лезет пища, вот уже какой день — только питьё одолевает. Все грязные, чёрные от пыли и копоти, потёков пота. Солнце печёт неимоверно. На стволах пушек краска обгорает от непрерывной стрельбы. В голове звенит, и в ушах какая-то каша. Воспалённые глаза прослезились, веки сами смыкаются от усталости. Не спится вот уже который день.
    В первый же день от прямого попадания бомбы в центр батареи, погибло всё отделение приборщиков во второй батарее дивизиона. Гибель товарищей (ведь мы тоже приборщики) встречены с болью, тревогой в нашей первой батарее. Буквально мечется батарея с одной позиции на другую. Наконец выдали каски, противогазы и индивидуальные пакеты и пластиковые «смертники». Так называли мы капсулы типа баллончика с крышкой на резьбе размером длиной мм 40, диаметром мм 15 (в него боец должен вложить свой домашний адрес и хранить патрончик в потайном кармашке у пояса брюк). Я хранил впоследствии в нём и фото 4 х 3 будущей жены — Тихомировой Нины, одноклассницы, с которой не очень вязалась переписка, как мне казалось, из-за её строптивости».

    Позволю здесь лишь некую справку — притом не от себя, а о себе, обо мне персонально: Эта Нина Тихомирова — моя будущая мать! Моя мама…

    «В один из дней на том берегу к мосту, который прикрывала батарея, прорвались танки... Картина ужасная: с воздуха пикируют самолёты, танки бьют из пушек. С визгом врезался в землю кусок рельса, сброшенный «юнкерсом». С неимоверным воем упала в реку пробитая насквозь железная бочка, так же сброшенная с самолёта. Потом посыпались листовки о безнадёжности сопротивления и прочем. Тишина приходила с наступлением ночи. Кто-то в шутку или всерьёз сказал: фрицы ночью не воюют — спят и пьют шнапс. Ночью приходило некоторое физическое облегчение. Засыпали, даже стоя у орудий.
    Однажды, ранним утром, где-то около  4-х часов, солнце ещё не показалось над лесом, а только позолотило высоко в небе перистые облака. А над рекою и прибрежной поймой повис густой туман, а в прибрежных кустарниках запели первые птицы. Тревожную тишину разорвали автоматные очереди. Вдруг все проснулись. Пулемётная трескотня сменилась взрывами гранат. На батарее боевая тревога: с тыла окружают немцы.
    Командир батареи Большаков отдал приказ: развернуть пушки и открыть огонь картечью по лесу, где слышались команды немецких офицеров, ругань подвыпивших немецких молодчиков эсэс.
    Стало светать по-хорошему. Судьбу батареи и людей решили минуты, стоило ввязаться в перестрелку и не принять решительных действий, можно было загубить и материальную часть и личный состав батареи. Ком. батареи распорядился: вынуть из пушек замки, в стволы — песку, и в атаку. Связи с дивизион. штабом не было. Один автомат на батарею и карабины.
    Бросок на лес, в котором засели, очевидно, десантники. Судя по эпикировке: куртки со стоячим воротником, на нём эмблемы — череп и скрещенные кости. Широкий ремень — слева парабеллум, справа — кинжал, инкрустированный фашистской свастикой. На ногах гетры полосатые и кованные тяжёлые ботинки. И все, как на подбор, — русоволосые, упитанные, рослые. Как сейчас вижу: на сосновом нижнем сучке огромной сосны стоит эсэсовец, широко по-хозяйски расставив ноги, и поливает вниз из автомата. Я тоже стрелял по нему.
Схватка была не продолжительной, но она стоила нам потери нескольких товарищей и в том числе нашего командира старшего лейтенанта Большакова.
    Страшные дни, страшное время для беззащитных женщин, детей, стариков — война никого не щадила. Фашизм воевал и с мирным гражданским населением. Таковы его цели. Это войной и не назовёшь — уничтожение всеми средствами. Об этом говорят и итоги войны — гражданского населения погибло вдвое больше, чем военных».

    Здесь наверняка был перерыв при записывании. Впрочем, во всей тетради угадать эти перерывы — с таким, явно, трудом автор неволил себя! — невозможно…

    «Вот и миновал 42-ой победный мой 1987 год. Как хотелось жить — выжить, когда война склонилась к нашей победе. Когда страна обрела силу, способную разгромить фашизм. Хоть один день после Победы!
    Нынешний мой 1987 год был каким-то сумбурным, дурашным. С погодой что-то невероятное происходит. Синоптики роются в архивах — ищут аналогию в погодных явлениях в нынешнем и прошлом столетии.
За что же погибли 20 миллионов советских людей? Разве могли они думать о том, что Победу и 42 года мира стяжатели используют в целях личного обогащения.
    Вот уже и июнь 1987 года. 46 лет начала войны. Мало нас — ветеранов — осталось в строю. Приходит новое поколение. Сумеет ли оно сохранить мир, а если грянет гром — в лихую годину постоять за нашу Родину.
   Возвращаюсь в 1941 год. Мы атакуем фашистский десант. Проскочили лес. Впереди неизвестность. Скитались по лесам, и вперёд на восток по звёздам. День на 2-ой или третий мы столкнулись с двумя полуторками нашего дивизиона, они принадлежали взводу боепитания дивизиона. Обрадовались, но радость оказалась недолгой. Мы ещё не знали, что находимся в огромном котле, который фашисты замкнули, овладев Минском, где-то 300-400 км восточнее.
    Фашисты часть огня перенесли по уходящей машине. И мы поднялись и побежали по ржи в сторону леса, вправо от шоссе. Кругом взрывы. Оглядываюсь, кричу: «Вовка, давай вместе, не отставай». Взрывы, крики раненых, дым. Ворвались в лес. — Вовки не оказалось. Может быть, куда-то в сторону убежал из пекла — не хотелось думать о худшем.
    Позднее с фронта я написал письмо родителям и девочке — подруге Владимира. Просил сообщить: пишет ли Володя. Ответили — пропал «без вести».
   Прошло много лет. В пятидесятых годах случилось мне, после какого-то совещания в Рыбинске, стоять в очереди за растительным маслом — наказала мать купить. Стою, озираюсь по сторонам, волнуюсь, опаздываю. (Тогда ещё не было моста через р. Волгу, не было и автобусов — ездила на попутных машинах.) Вдруг сзади в очереди замечаю знакомого человека. Знакомое круглое, по-девичьи розовое лицо. Начинаю рыться в памяти. Кто он? Да ведь это Куликов Вовка — это он!
     Тот тоже приглядывается — тоже трясёт в памяти прошлое. И вот — мы буквально бросились друг к другу, обнимаем друг друга за шею, и у обоих слёзы на глазах. Тут уж не до масла. Вышли из магазина и в ресторан «Утёс». Заказали по кружке пива — на большее денег не было. (А кружка 16 рублей.) Поговорили по душам. Сколько же нас осталось из 43 человек, призванных Некоузским военкоматом в 1940 г. Оказывается — я третий...
    Потом были «будни отступления»: кто как мог — шли «по звёздам на восток». Капитан приказал отдыхать, замаскироваться, и чтоб бы ни звука. Лично я так и сделал: улёгся под сосной и уснул. Проснулся от выстрелов. Вскочил, не пойму, в чём дело. Смотрю, сгрудилось в кружок человек 10-15, что-то кричат, доказывают друг другу. Я к ним. В середине стоит обыкновенный боец из отступающих. Кричит: «Это он стрелял!»
     Подскочил капитан: «Кто стрелял? Сволочи, в бога мать!»
    Показывают на окружённого солдата. Тот тоже что-то объясняет, доказывает, что он не стрелял. Капитан вынул пистолет и в упор двумя выстрелами убил подозреваемого. Приказал обыскать. И что же? Под нашим солдатским обмундированием оказалась фашистская одежда и какой-то пакет с сургучными печатями по углам и в центре. Обычный фашистский лазутчик из хорошо обученных и русскому языку и тактике действий в нашем тылу.
     Журнал «Огонёк» за 1987 г., № 33, август. Стихи Евгения Евтушенко.
«Ещё не поставлены памятники».

    Переписанное целиком стихотворение заняло более одной, в клетку, страницы в тетради.

    «Из «Правды» 26/У111/87.
    Некто Черкашин из Подмосковья создал карту-родословную Пушкина из свыше 3-х тысяч имён с тысячелетней историей рода… Таким образом в 11 колене Пушкин и Лермонтов — братья. За 1000 лет истории никто из рода Пушкиных не запятнал честь фамилии, честь Родины.
    Я не знаю, какая сила вынесла меня из рва. Ухватившись за траву, я вынес себя на обрез канавы. Пытаюсь достать из кармана немецкую гранату (а на спине карабин). В меня выстрел в упор. Пуля шлёпнула около колена в землю. Вскочил на ноги. Противник держит наган (как сейчас вижу чёрный глаз его) обоими трясущимися руками. Размахиваюсь гранатой и бросаю по ногам. Он замешкался. Я бегу прыжками, меняя направление.
    Вдогонку ещё несколько выстрелов, один угодил в ногу, но сделал почти царапину над большим пальцем левой ноги. (Впоследствии нога распухла и нарывала почти вся ступня.) Граната не разорвалась, так как я не успел снять её с предохранителя. Видно, родился в сорочке, как теперь думаю. Ведь была верная смерть — только нерешительность врага помогла её миновать. Что ни говори — приходится верить в «судьбу» человека.
    Перебравшись на противоположный берег, присоединился к уцелевшим бойцам. Ночами шли по звёздам на восток. С ними мы добрались до Беловежской пущи. У всех в голове была одна желанная цель: выбраться к своим войскам. Беловежская пуща — это заповедник: почти не тронута человеком. Это и заповедник с диким зверьём.
    Шли на восток уже двое суток с короткими привалами, на которых сразу мертвецки засыпали. Однажды дали по куску мяса. Варили в касках, ели его, едва закипит вода в каске.
    Вот впереди в 20-30 метрах из амбразуры дзотов поливают почти в упор пулемёты. Спасают толстые сосны. У меня из левого уха и носа сочится кровь: рядом за деревом разорвалась граната, воздушной волной прорвало какие-то сосуды. В голове звон, а в глазах огненные искры, и всё плывёт.
    Но вот опять: «В атаку, ура!» Дзоты завалили телами. Немцев, выскакивающих из землянок, их прикалывают штыками, расстреливают.
Животный страх и инстинкт самосохранения делают своё дело. Когда вышли из-под обстрела, сосчитали людей — 62 человека, это из батальона, в котором было около восьми сотен.
    За долгие месяцы нахождения в тылу врага — это было самое суровое испытание. Лежал я в борозде между грядами. Как сейчас в глазах: огурцы свисают над головой. Думаю: вот и конец всему.
  Пробираться на Восток становится с каждым днём всё труднее. Дороги и населённые пункты забиты войсками противника. Их группа из одиннадцати человек. Сидят в этом болоте уже неделю, голодные. Выбраться не могут — кругом оцеплено немцами. Первое, что бросилось в глаза: в касках плавают небольшие рыбёшки вроде пескарей. Они их ловят пальцами и едят. Другие едят какие-то белые корневища толщиной в палец то ли от осоки, то ли какой другой травы. Хлебнул и я с ними с голодовки.
    Добывать пищу становилось всё труднее. В деревнях немцы создавали охрану под предлогом борьбы-защиты от бандитов-партизан. Вооружали подобранным русским трофейным оружием. Впоследствии эта охрана превратилась в полицаев со своим полицейским руководством. Назначались старосты населённых пунктов из противников сов. власти, людей с тёмным прошлым и т. д. Всё это в свою очередь повлияло на большую организованность окруженцев. Стали создаваться партизанские группы и отряды.
    Судя по листовкам, которые сбрасывали немцы с самолётов, линия фронта всё уходила на восток, и надежда перебраться через неё у нас становилась всё более трудной.
    Бывало, и повезёт. На реке Березине встретили старика-пчеловода. Он помог своей лодкой переправить через реку. Пригласил на пасеку, угощал мёдом, хлебом. Всем, что имел. Занятный старик. Участник гражданской войны. Указал место, где в 1812 году переправлялись наполеоновские войска через р. Березину. Местами из-под воды выглядывали сохранившиеся сваи сгоревшего тогда моста. С его лодки глушили гранатами рыбу. Её в омутах всплывало набело.
    Стали ходить слухи по деревням. То тут, то там появляются партизаны, рассказывают о них былицы и небылицы. Пытаемся влиться в какой-нибудь отряд, но партизаны неуловимы.
    Это был уже август. Однажды натолкнулись на вооружённую группу наших. Встретили нас недоверчиво и не проявляли большого желания к объединению. Как я понял: у них одни офицеры, многие из одной части. После совещания с нашим капитаном достигли согласия на объединение.
Теперь нашей группой командовал майор Якуба, украинец по происхождению. В отряде половина украинцы, были двое крымских татар.
   Еврей Харон — впоследствии вёл дневник наших действий в тылу. Был вроде писаря. Многих забыл.
    В отряде около 70 человек. Примкнули несколько бывших партийных работников из западных областей. Их влияние в отряде было не последним. Якуба выработал с общего согласия стратегию поведения в тылу противника. В большие дела не ввязываться — беречь кадры, при первой возможности перейти линию фронта и влиться в регулярную армию. Пользы будет больше — утверждал он. Но, чтобы не сидеть сложа руки, — уничтожать полицейские участки, волостные управления с изменниками Родины. Совершать диверсии на линиях связи, ближайших дорогах.
    Поздней осенью пробирались лесом. Обошли Минск, вышли в район городов Торопец, Усвяты, Сураж, Великие Луки, Невель, Полоцк. В Усвятском районе, в нескольких километрах от деревни Есипово, в лесу решили строить землянки для зимовки. Да и где он, фронт? Немцы кричат: «Питер наш, Москва горит. Остались считанные дни, когда с Красной Армией будет покончено». У нас связи нет. Радио нет. Кругом фашистские листовки, а в деревнях приказы. Постоянно мелкие группы отряда уходили в разведку по разным направлениям. Одновременно имели задание добывать оружие и боеприпасы, медикаменты и продукты. Необходимо было добыть рацию или хотя бы радиоприёмник.
    В разведке неоднократно приходилось бывать и мне. Уходили втроём-вчетвером. — Я, Иванов Николай, Лисничук и кто-нибудь из офицеров. По заданию командира нам надо было посетить деревню Прамище. Там жила пенсионерка-учительница. Она помогала добывать через знакомых подруг кое-какие медикаменты. Сушила для нас сухари. Собирала новости. Ходили к ней скрытно.
    Выскочили из-за стола, в сени, потом на повить, спрыгнули в огород. Немцы заметили, когда мы миновали сараи на задворках. Открыли по нам огонь из автоматов, а группа велосипедистов решила отрезать от леса, прижать нас к озеру. Деревня была на берегу озера. Пришлось отстреливаться. Ушли благополучно в этот раз. В деревне немцы сожгли несколько домов.
    И смех и грех, как вспомнишь похождения по заготовке продовольствия. Это ещё по осени. Набрели на колхозную свиноферму в одной из колхозных бригад. Случайно совершенно. Нашли бригадира.
    — Поросята есть?
    — Нема. Немцы всех порешили. Была одна свиноматка с маленькими. Так и тех забрали. Приказали матку покормить. Приедут заберут.
    — Покажи, что за свинья.
    Ферма новая, крепкая. А внутри пусто. С огромным отвисшим до пола животом-мешком по проходу бродит свинья. Худоба — кожа да кости. Что делать? Решили свинью брать. Не оставлять же немцам.
    Зимой достали где-то старенький радиоприёмник. Каким-то способом один из умельцев исправил его. Нашли с немецких автомашин сначала аккумулятор, потом батареи. Москву приёмник принимал плохо. Слушали больше финов. Они в одно и то же время сообщали сводку боевых действий и успехов немецких войск. Это помогло нам примерно установить линию фронта и положение дел на фронте.
    Сам факт — зима, говорил за себя. Не получилось быстрой победы у фашистов. Не пригодились им и пригласительные билеты на празднование рождественских праздников в Москве.
    Помогали и языки. Тоже не обходилось без казусов. Языка взяли, а куда его девать потом. Отпускать нельзя.
    Глухой осенью, когда выпал первый снег, морозы заявили о себе по-настоящему. В одну из таких морозных ночей группа партизан возвращалась с задания, подобрала в лесу мальчишку лет 14-15, посиневшего, окоченевшего, который брёл по лесу в надежде наткнуться на партизан. Привели в землянку, отогрели, накормили.
    Мальчик всю осень скрывался в лесу. Питался тем, что принесёт мать. Его преследовали такие, как он, сыновья полицейских. Грозились: «Не пойдёшь в полицию — прикончим».  У мальчишки отец и брат в советской Красной Армии. Мальчишка оказался не только стойким и смелым, но и полезным в отряде, так как хорошо знал местность.
   Помню, бежит мальчишка по  середине улицы и, не обращая внимания на стрельбу, показывает дома, где участок, где дома полицаев. Спустя несколько месяцев, когда отряд соединился с регулярной армией, я вновь увидел нашего «героя Сеньку» в г. Усвяты. Выглядел он по-взрослому.
    Вчера исполнилось 67 — это уже не 37 и не 47, и даже не 57. Прямо сказать, дата безрадостная. Всё уже прожито, что полагалось судьбой, впереди — малый кусочек жизни. Единственное утешение: жизнь прожита не зря. Много пережито, увидено. Теперь черёд за нашими сыновьями и внуками — им строить новую жизнь. Пусть будут они более счастливы и радостней, чем мы. Это зависит от них. Пусть они не увлекаются критикой ошибок нашего поколения, не смакуют на них. А примут к сведенью, чтобы подобное не повторилось в будущем».

    Не могу удержаться — опять же: не от себя, а о себе… День рождения моего отца, Кузнецова Владимира Васильевича, был 31 декабря. Чтоб читатель здесь не озадачился — он с 1920-го года. Ныне же — Царство Небесное! Мама — с 1921-го, 13 января… Царство Небесное!
    …При дальнейшем прочтении тетради не будет, возможно, повода оговорить-уточнить кое-что из биографии и её, моей мамы. Их, трёх дочек с матерью, бросил отец, бывший каким-то начальником на так называемом Волгострое. О его судьбе спрашивать мать или бабку было не просто запретно — страшно-запретно! Этот факт в жизни всех этих женщин стал судьбоносным… даже более — резцом их лиц и характеров…

    «Зима сорок первого заявила о себе дружными морозами и ранним снегом. Встала проблема — надо ложить кирпичную времянку, которая бы держала тепло, давала возможность и обсушиться, и пищу готовить. С кирпичом не проблема. Кругом вызженные деревни. Печи с трубами стоят как обелиски, напоминая о том, что здесь было жильё. А печников нет. Якуба заявил: кто возьмётся сложить печь, тому даю неделю отдыха — спи сколько хочешь.
    Печь ложили я и Колька Иванов. Взялись с условием, что кирпич и глина дело не наше. Сложили, затопили. Пару в землянке, как в плохой бане — холодного пару. Когда печь просохла и прогрелась, настроение у всех поднялось. Потянулись к ней, как мухи весной на солнце.
    Однажды захватили обоз с зерном, которое везли колхозники в г. Великие Луки под конвоем полицаев. Зерно теми же лошадьми доставили мужикам, живущим с семьями в лесу неподалёку от сожжённой деревни за помощь партизанам. Народ был очень доволен, и обещали старики в знак благодарности нагнать самогону к Новому году. Они это выполнили. В землянке появились полные фляги самогону-первака.
    Среди пришедших оказались два местных коммуниста, тоже скрывавшихся в лесу неподалёку от своей родной деревни. Они сообщили весьма неприятную весть. В их родную деревню прибыл карательный отряд из немцев и полицаев, человек триста-четыреста. По всей вероятности, будут прочёсывать лес. А от нас эта деревня в км 6-7. Давать открытый бой с нашим малочисленным отрядом было неразумно. Решили уходить на запасную позицию.
    Это была первая облава карателей. Вторая была в конце января уже на новом месте.
    Земля горела под ногами захватчиков, им не давали покоя партизаны, хотя их действия очевидно были пока или не согласованы, или мало согласованы. Каждый отряд по-своему вредил оккупантам. Где-то рядом действовал отряд деда Миная, но о нём до нас доходили только слухи.
    Наконец вышли из-под огня. Вышли, как из могилы, с того света. Оплошай часовой Славка из Свердловска, не уйти бы живыми из этого оврага. Ценой своей жизни он, не зная этого, спас отряд. Собралась в какой-то деревне обсушиться и отогреться. Выставили охрану.
    Проверка показала — недосчитываемся двух человек. Нет Харона и Славки из Свердловска.
    Вечером того же дня Якуба посылает группу на место происшествия. Выяснить обстановку, попытаться разыскать пропавших. Ночью группа сообщила. Были на месте боя. Нашли труп Харона. Тело изрешечено автоматами. Пулевое ранение в голову. Очевидно, пристрелился. Харона похоронили в полуразрушенной землянке, разобрав настил пола из сосновых жердей. Славку не нашли. И только на следующий день, уже потеряв всякую надежду разыскать пропавшего, кто-то случайно наткнулся на замерзающего Славку.
    В конце февраля 1942 года разведгруппа отряда наткнулась на заброшенной лесной дороге на вооружённую группу. Кто-то не выдержал — завязалась перестрелка, и бог знает, чем могло кончиться, если бы кто-то не выругался отборной матерщиной. Те и другие поняли: стреляют «свои по своим». Хотя и полицаи могли встретиться. Разобрались способом парламентёра. Оказалось, встретили разведчиков регулярной армии из 21-ой курсантской бригады, которая наступала по Калининщине, идёт на г. Усвяты. Ребята поделились с нашими махоркой «Белка» и кусочками пиленого сахара. О том и о другом мы уже и забыли. Это было доказательством их принадлежности к наступающей армии. О наступлении мы только догадывались. Новость окрылила, вселила в каждого надежду выбраться из окружения. Наверное, у каждого в тайне появилась надежда и на жизнь. Не все же на фронте погибают.
    5-го февраля к вечеру прибыло командование бригады. Связались со штабом армии. Было приказано пополнить бригаду из состава нашей колонны, а командный состав — офицеров — направить на пересыльный пункт куда-то в тыл.
    Вызывали по одному в штаб. Там несколько человек вели допрос: где служил, как попал в окружение, в каком отряде был, какая военная специальность. Меня направили сначала в разведку артдивизиона, потом наводчиком в артдивизион бригады. Но это было потом. А сначала нам отвели домик в Усвятах, но отдохнуть в нём не удалось. В тот же день нам утроили проверку на боеспособность и на стойкость. Схватка была не долгой. В ход пошли и гранаты. Кто-то истошно вопил сквозь стрельбу: «Партизаны!» Это сыграло свою роль. Немцы и полицаи партизанскую хватку знали, стали отходить от села.
    А Колька возьми, да и стукни прикладом об угол дома. Раздался выстрел-очередь, которая пробила ладонь. Колька бросил автомат, схватился за руку, из кисти которой хлестала кровь. Перевязать было трудно — положили жгут на запястье. Отправили в Усвяты. Позже говорили ребята, что его якобы признали самострелом, судили. Хотя это было случайностью — не преднамеренным ранением.
    Прошло 4 месяца, как не брался за ручку — то некогда, а то и лень. Какая-то апатия. Хотя за это время произошло не мало событий значительных. 20-го января умела тёща. Я всю жизнь звал её: «мамаша». В своё время она действительно заменила мне в чём-то мать. Конечно, мать есть мать, родную мать заменить невозможно.
    Не забуду: раз 8—10 вставал в атаку: «За Родину, за Сталина!» А ныне — Сталин злодей, узурпатор, убийца, виновник многочисленных потерь и в послевоенные (и довоенные) годы. Трудно к этому привыкнуть.
  Однако возвратимся к февралю и марту 1942 года в г. Усвяты. Сначала был наводчиков, потом командиром пушки. Работа была самая прозаическая, по тогдашним представлениям о войне. Запомнились эпизоды, когда прямой наводкой били по укреплённым огневым точкам, особенно при проведении операций по захвату языков, по захвату каких-то высоток — так называемая разведка боем.
    В июле месяце бригады стали переформировывать в 47 стрелковую дивизию. Меня забрали в артразведку 559 артполка сформированной дивизии. Потом (как имеющего среднее образование) направили во взвод управления командующего артиллерией дивизиона радистом. С рацией пришлось пройти последующий отрезок войны через Невель, Витебск, Полоцк, Даугавпилс, Паневежис, Ригу, Курляндский полуостров и Бухарест (как ни странно). Было несколько серьёзных боёв за высоты, разведка боем и прочее, в которых нас направляли с рацией для связи. Шли бои «местного значения».
    На фронте, как мне казалось, жизнь солдата находится во власти судьбы. Жил человек — нет человека. Наверно, мне в этом повезло. Судьба всесильна, солдат перед ней раб. Какой бы он смекалкой ни владел — судьба не отвлечённое понятие. Она находится в чьих-то руках, кто-то её создавал. Скажем, решил командир в который уже раз по приказу свыше взять высоту. И попали его подчинённые, и полегли на поле боя в «долине смерти». Как было, например, под селом Чайки (теперь Псковская область). Там около 400 человек погибло. За эту высоту с Чайками.
       А вдруг и незачем было брать эту высоту?!
   Потекли будни обороны. Бои местного значения. Напрасно думать, что они ерунда. Такие бои часто изматывают больше боёв наступательных. И потерь в них не мало. Помнятся бои за одну из высоток. Её в течение года много раз брали то мы, то немцы. Трупов за зиму под высоткой скопилось — гора. Однажды на НП приехал какой-то генерал. Посмотрел в стереотрубу и приказал взорвать завалы трупов, чтобы улучшить обзор с НП.
    Я и радистом стал после гибели радистов дивизии: попали под миномётный огонь в одном из боёв местного значения.
    Была артподготовка. Батальон пошёл в атаку. В цепи атакующих пожилой обросший солдат. На усах и бороде сосульки (лежал в снегу с ночи). И вот он атакует — бежит, слёзы текут по грязным обросшим щекам. Отрешённый взгляд — да он ничего не видит. Винтовка в обнимку обеими скрюченными руками. Какой он вояка. На меня это здорово подействовало, до сих пор как сейчас вижу старика. После боя (брали какую-то деревушку) возвращали с рацией во взвод. Смотрю, у дороги лежит этот старик — свернувшись в комок. (…)
    Особенно больно было смотреть на мальчишек-курсантов, прибывших из воинских училищ на пополнение. Поднимут их в атаку, и она для них, необстрелянных глупышей, становится и первой, и последней.
    Скверно на фронте особенно осенью. Когда днём льёт дождь часто, а ночью морозит. Намокнет шинель, а ночью замёрзнет, как панцирь, — не согнёшь, и не греет. Было и такое, когда в окопах под ногами вода, всю её касками не отчерпаешь. Таскали под ноги трупы убитых — так по ним и ходили. Хоронить — было не до этого.
    Однажды в батарее пропали два солдатика. Стали разбираться — оказалось, что они недавно призваны из местных. Их деревня находилась по ту сторону фронта. Предположили, что они ушли через линию фронта — местность знакомая. Послали дивизионных разведчиков в тыл к немцам — выловить дезертиров. Так и было. Потом из судил ревтрибунал (тройка). Привезли на батарею. Построили личный состав. Выкопали ровик около болота. Подвели к нему ребят. Вышел представитель ревтрибунала. Зачитал приговор: «За измену Родине приговорены к расстрелу». Грянул залп, и всё кончилось для виновников. Один из них совсем юнец-сопляк, а другой якобы женат — тоже молодой парень. Законы войны суровы: пойди разберись — справедливы или нет. Тот, что постарше, успел крикнуть: «За Родину, за Сталина». Так и умер за Сталина, который осудил его.
    Были отчаянные ребята. Некоторые из них были судимы на гражданке. В дивизионной разведке был один разведчик, неоднократно судимый. Вот идёт группа по захвату языка. У него кинжал в зубах. Остальных просит прикрыть. Ползёт один, как кошка, выследит фрица, бросается на него. Кляп в зубы сунет. Берёт языка на плечи, как барана, и бегом обратно — силы и ловкости был неимоверной. Так и погиб однажды после восьмого языка. Добежал под пулемётом до колючки, бросил немца через неё, а сам повис на проволоке мёртвым. Долго пытались впоследствии снять товарища и предать земле. Был посмертно представлен к званию Героя Советского Союза.
    В 1944 году брали город Невель. За что дивизии было присвоено звание Невельской.
    Как стал радистом? При штабе дивизии в течение месяца изучали рацию, оперативную работу на ней, морзянку. Занятия шли день и ночь.
В июне 1944 г. Проводилась наступательная операция «Багратион» (условное ходовое название). Мне эта операция особенно запомнилась. Начало ей было намечено на 22 июня. Всё началось с того, что на нашу передовую прибыл первый офицерский штрафной батальон (его называли Сталинский почему-то). 21-го ему была поставлена задача провести разведку боем и взять господствующую высоту. Была артподготовка, и штрафники пошли. Они ворвались в траншеи, взяли высоту, и вместо того, чтобы закрепиться на ней, попёрли немцев и дальше — углубились в оборону противника что-то около 20 км. (Нарушили (!?!) приказ.) Наши переполошились: что делать? Доложили до штаба армии (возможно, и выше). Было приказано втягивать в прорыв войска.
    Вот тут и досталось на орехи. Прорыв-то на узком участке. С флангов бьют миномёты, пулемёты, пушки. Мне с напарником приказали дать связь какому-то пехотному подразделению, командный пункт которого в одной из деревень — там за линией фронта км в 6—8.
    Мы пошли тоже по этому шоссе. Кругом раненные, убитые, стоны, взрывы, а приказ есть приказ. Добрались до танков, залегли в кюветах. Огневой налёт пережидаем. Вот-вот накроют. Я решил не ждать — выйти из-под обстрела. Поднял голову, кричу напарнику: «Будем идти по минному полю, где утром прошла пехота». Следы заметны. Смотрю, ползёт среди раненных солдатик, а за ним тащатся его кишки, окровавленные и в земле. Это так меня поразило: я встал и пошёл — будь что будет.
    Связь мы командующему дали. Впоследствии за проявленную находчивость и выполнение приказа нас обоих наградили Орденом Славы.
    Где-то в этих боях я получил пулю под «дыхало», как говорят. К счастью, она оказалась потерявшей силу, шла рикошетом от морозной земли. Один, санитар, наверное, зубами прихватил пулю и с трудом выдернул. Я до сих пор думаю, что мне основательно повезло. Даже не верится, что всё это было. Всё не придумано. А кажется, это был сон.
     Где-то в районе г. Шауляй мы шли на отдых в тыл. Вдруг приказ: занять оборону на высотах где-то в направлении прорыва немецкими танками обороны под Шауляем. В этой передряге у меня осколком прошило рацию.
Вновь поредели наши полки в боях на Курляндском полуострове».

    …Листаю-смотрю вперёд — записи скоро кончатся. И, как предполагал, нет в них некоторых эпизодов, о которых отец иногда невзначай проговаривался устно. Например… Как и ему, партизану, доводилось расстреливать потом тех захваченных «языков»…
    Как он, отец, и ещё один партизан были однажды схвачены-таки полицаями, связаны и заперты в одном деревенском доме в подвале, чтобы утром быть выданными немцам и повешенными… и как они были спасены друзьями-партизанами… Как он, уже в регулярной армии, в 43-ем вступил в ВКП(б): чтобы, случись такое, «умереть коммунистом»…

    «В 1986 году при встрече с ветеранами дивизии в г. Риге мы посетили братское кладбище, где покоятся многие сотни солдат и нашей дивизии. Всего на нём похоронено 7500 человек.
    Годы сказываются на памяти, всего теперь уж не припомнишь. Особенно плохо помню наименования населён. пунктов, плохо запоминаю фамилии. Помогает карта Витебской области и книжка о боевых действиях дивизии. Но те фамилии, что названы в списках, подлинные.
    Запомнился капитан Заяц — помощник начальника штаба командующего арт. дивизии. Майора Пасюка (или Пасюкова — забыл). Мы, то есть взвод управления, по существу, находись в его руках. Бывший учитель, белорус, спокойный, умный, молодой капитан. Окончил военное училище. Жив и сейчас. Теперь он профессор. Живёт и преподаёт в Кишинёвском вузе. О Зубкове речь пойдёт позднее».

    Но — записей в этой толстой общей тетради, что в клетку, больше нет… свободными, впрочем, остались лишь несколько листов. И почему-то, почему-то хочется сказать: В самом деле! Поэтому — забегая вперёд — ещё одна, право, необходимая и неумолимая справка: Мой отец — после Войны — всю жизнь проработал директором детского дома, а моя мать всю жизнь проработала в том детском доме воспитателем: первыми их подопечными были, разумеется, сироты войны и дети репрессированных.
    Загадочностями символическими и завершу изучение этой тетради!
Воспоминания-записки эти мой отец делал по моему прямо-таки требованию. — Потому что я тогда писал мои первые рассказы, ну и — всё понятно. И наконец — последнее, некое гнетущее замечание… Сегодня — после написанных мною во вдохновении и радости многих и многих рассказов и романов — обнаруживаю: Отцу в тот год, когда он с таким трудом и с такой мукой открывал каждый раз для нескольких строк эту чёрную тетрадь… было столько же лет, сколько мне сейчас!

  Работник  детского  дома

Тетрадь  вторая,  голубого  цвета

    Отца моего записи биографические — по моей настоятельной, когда-то, просьбе! Сейчас же они, эти строки, — спустя три десятилетия! — явно кажутся мне прямым ответом не на мою ту, к отцу, просьбу… а на мой собственный вопрос к самому себе: как и зачем жить?! Так что — первейшее впечатление-замечание моё по прочтении данных воспоминаний: Как много чего в этих записях… нет! Для меня, сию минуту, лично — нету в записях некоторого ещё более дорогого, драгоценного… Может быть, потому что писалось всё это моим отцом, как он указывал, в санатории, вдали от дома… А быть может — как раз поэтому! Но — отец мой теперь, в Невозвратном Пребывании, сам уже внимает о том, что в жизни как таковой есть ценность!.. и вообще — бывает ли она, какая-либо ценность, кроме самой жизни!..
    …Тетрадь эта общая — светло-голубая! Символично? — Возможно…
Тем более, на корочке шариковой авторучкой написано некрупно: «Победа.». Одно слово. Притом — с точкой после этого слова! Вот уж эта точка — именно символичная… …Главное же: Ничего не повернётся моя рука тут — ни добавить, ни изменить! Ни даже подлинных имён.
   При всей моей неизбывной жажде расшифровывать каждое слово и каждое телодвижение каждого! (Хотя некоторые имена и факты отцом приведены — явно, если пришлось бы любому это читать, для родных и знакомых…)
     Разве только некоторые длинноты в описаниях и перечислениях неизбежно было убрать: родным-знакомым всё и все известны, а посторонним ничего не скажут… И лишь — некоторые сокращённые слова восстановить… Со знаками препинания законно разбираться — было ещё и увлекательно: отец — в усилии искренности — часто не знал, какой знак препинания ставить… и ставить ли хоть какой вообще!.. Символично. Да знаменательно!

    «29/1/1989. Город Трусковец. Я снова в Трусковце. На этот раз и не собирался. Путёвку предложили — решил ехать, может, это в последний раз.
    Итак, 1945 год. Конец войны. В конце апреля 1945 года часть 6-ой гвардейской армии сняли с Курляндского полуострова, срочным порядком погрузили в эшелоны и погнали на запад. Нам думалось, едем к Берлину — там шли бои. Но эшелоны шли на юг. И оказались мы в городе Будапеште — столице Румынии. Передислокация была настолько поспешной, что за 6—7 суток мы не получали ничего, кроме сухарей да кипятка, да какой-то рыбы. Она была настолько секретной, что даже не всё начальство знало, куда едем.
    Картина была примерно такой. Разведке стало известно о существовании заговора старорежимных генералов румынской армии, имевшего целью восстановление буржуазного правительства. В ночь прибытия наших войск в Бухарест король Михай (этот 19-летний наследник престола) собрал генералитет в своём дворце и арестовал его (не без помощи нашей конрразведки). За этот подвиг Сталин наградил Михая орденом «Победы» и спортивным самолётом.
    Конечно, какие бы заслуги ни имел король, но «Орден Победы» полагался только советским генералам, особо отличившимся как полководцы в годы войны. Не сравнишь, скажем, Жукова с королём, не нюхавшим пороха.
    Мы взводом построили несколько шалашей из тростника. Его заготовили в пойме Дуная. Кстати, о Дунае. Иногда ездили купаться. Казалось, что вода в нём выше берега. Румыния переживала сильную засуху 1945 года. Голод, нищета. Кругом непривычная тишина — ни взрывов, ни стрельбы.
    Однажды — это было в ночь на 8 мая — я дежурил на рации. Время от времени скуки ради ручку настройки волн переводил на Москву — Москву послушаешь. И вдруг, где-то под утро, слышу: Германия капитулировала. Толкаю спящих разведчиков, связистов: «Ребята, войне конец!» Кругом поднялась такая стрельба, такой переполох! Все выскакивают на улицу — кричат, целуются, стреляют в небо. Где-то появилась гармонь, кто-то пустился в пляс. И так до утра. А утром решили отметить победу. Собрали новое бельё, пошли в соседнюю деревню и выменяли на цуйку (спирт-самогон где-то градусов под 90). Выпили по кружке, а закусывать нечем. Лук да американский лерд (топлёное свиное сало). После этого у меня желудок заболел. Да, рвало многих.

                                              В. В. Кузнецов (слева). Румыния, 1945 год.

    Голод заставил Михая обратиться к Сталину с просьбой вывести войска из Бухареста, так как не под силу содержать их. Сталин дал согласие. И вот в июле мы двинулись пешком из Бухареста в Кишинёв (Молдавия). А накануне Михай устроил банкет для высшего начальства.
   А на утро начался марш по раскалённой (босой не ступишь) земле, которая обжигает даже в сапогах. Шли по ночам по 50-60 км — форсированным маршем.
    Во взводе была телефонистка Маруська — худощавая высокая девчонка. Она прошла с нами с боями с Полоцка, кажется. Машка накопила богатства на три огромных чемодана. Их сумела погрузить-пристроить в штабную полуторку к шофёру Сеньке Толкачёву. — «Тамбовский волк». С его лёгкой руки один чемодан не доехал до Кишинёва. Ребятня промотала шмотки румынам по пути следования.
Такова судьба многих девчонок на фронте. Но не всех.Помню, была девчонка в дивизионной разведке. Многие к ней подкатывали, даже офицеры, но покорить никто не смог. Погибла, говорят, девчонка.
   Вдруг бежит капитан Заяц Павел Иванович (ныне профессор кафедры в Кишинёве). Кричит: «Ребята, идёт генерал. Быстро приводите в порядок оружие!» Все бросились к повозкам. Первым подбежал к повозке Ваня Куликов, мой товарищ с момента организации дивизии, с 1942 года. Схватил за ствол свой автомат, дёрнул на себя из-под какого-то сверху наваленного хлама: хомутов, мешков и прочего. И… автомат выстрелил. Выстрел пришёлся в самое сердце.
       — Ой, ребята, — успел сказать и упал на руки обступившим повозку.
    Такова судьба человека. Кажется, прошёл через огонь всей войны, и ничего больше не угрожает. — Жив остался, повезло. Ан — нет. Одна роковая оплошность, и нет человека. Написал я письмо родителям в деревню Чашница Переславского района Ярославской области — сообщил им горькую весть о гибели товарища.
    По ходу марша и по прибытии в город Кишинёв многие заболели малярией. На ходу падает человек, и температура по 40. Говорят, какая-то тропическая лихорадка. Глушили её хиной. Я тоже заболел, но довольно быстро очухался.
    В Кишинёве разместились в бывших суворовских казармах на окраине города. Наш генерал неподалёку поселился с Зойкой у вдовы с сыном. Дом большой, светлый, ухоженный. Сад с огромными грушами.
    Дисциплина, конечно, не довоенная, когда каждый ефрейтор за генерала был. И это не казалось обидным или унизительным. Недаром Армию считали школой воспитания мужества, дисциплины, достоинства. Если парня не брали в Армию. То он считался второстепенным. Какой он парень!
    Вспомнился эпизод из Румынии. Однажды шли мы группой по селу (ещё под Бухарестом). Наблюдали такую сцену. Идёт по улице легковая машина, рядом с ней идёт хорошо одетый мужчина средних лет, при галстуке, в шляпе и прочее. Сельчане кланяются ему. Женщина у колодца, поставив вёдра. Тоже поклонилась. Мы выждали, подошли к ней. Оказалась она полу-украинкой, владеющей украинским языком. Спрашиваем: «Что это за человек идёт рядом с машиной?»
    — О. это почтенный человек — наш сельский учитель. У нас в селе трое таких почитаемых людей — учитель, землемер и поп. (Как-то по-своему назвала она.)
    Зайка, полевая подруга генерала, пышно разодетая и изрядно пополневшая — видимо, беременность, похорошела, порхает вокруг стола. Сам сидит в плетёном кресле. Я доложился. Генерал разрешил осмотреть радиоприёмник. Оказалось, действительно мелочь, лампа сгорела.
    Зойка внимательно смотрела за моими манипуляциями. Вообще она была не хамка, с солдатами и с сержантами не заносилась, наоборот, часто обращалась панибратски — попросту. Её заинтересовали часы на моей руке. Часы ещё из Прибалтики, подарили мне наши разведчики. У них этого добра хватало. Часы хорошо смотрелись: с позолоченной решёткой и корпусом (а может быть, золотые). Якобы швейцарские, с точным ходом. Я заметил её интерес, но было поздно. Раньше они у меня были зашиты в шинели.
    — Что, нравятся?
    Она: «Покажи».
    Снимаю, показываю. Она примеривает к своей руке. Говорю: «Бери, если хочешь. Дарю». Одним словом, кончилось тем, что я с часами расстался, а она в обмен отдала мне свои — какую-то штамповку.
    Генерал: «Зачем обижаешь сержанта?»
    Она: «Мы поменялись. Это подарок на память будет о нашем взводе».
    — Кузнецов, а ты давно на фронте?
    — Я кадровик, товарищ генерал. Вот думаю в отпуск проситься.
    — Правильно, — говорит, — пиши рапорт.
    Всем кадровикам полагался отпуск на 20 суток по приказу Верховного. Я, грешным делом, написал на 45 суток. Думаю, пока домой еду да обратно, от 20 суток ничего не останется.
    Так отправился я в отпуск на Родину. Куда еду, и сам не знаю. Мать умерла в 1943 году (10 января) в больнице. Брат Анатолий (младший брат — ЕК) умер в Глебовской санитарно-лесной школе тоже во время войны. Дома нет. Брат Николай где-то по Сибири промышляет. Подумал так: в крайнем случае, поеду в Посошниково, где раньше работал в школе, если в Милюшине не остановлюсь. Теперь уж не помню содержание последних писем будущей жены и матери Нины Владимировны. Переписка была, но надежд она особых не внушала, помнится.
    В Рыбинске остановился у бывшего одноклассника Рябкова Бориса (пришёл с фронта без ноги — инвалид). В тот же день вместе с ним решили сделать визит к Нине. Она жила на лице Ломоносова, 15. Хозяева хорошие были.
    Да так и не доехал я до Некоуза. Нина сопроводила меня в деревню к матери. Там я и провёл свой отпуск. Мать, Анна Дмитриевна, оказалась доброй женщиной. Сделала всё возможное, чтобы мне было хорошо. Отнеслась ко мне по-матерински. Она стала мне второй матерью, можно сказать, до конца своей жизни. (Анна Дмитриевна Рябова — моя бабка по матери, для меня: баба Аня. — ЕК.)
   Однако надо возвращаться в часть. Доехал до Москвы. Слышу, на вокзале передают по радио указ о демобилизации первой очереди специалистов села, в которую входили учителя, агрономы и прочие.
   Ехать не ехать в Кишинёв? Решил: ехать! Надо расстаться с фронтовыми товарищами по-человечески. И вот снова Кишинёв. Зря ехал — бездельничали до октября.
    Наконец, в октябре демобилизовали. «Домой» добирался как умел.
До города Черновицы ехал на платформе с углём. Там ночевал на ступеньках вокзала (несуществующего — взорван немцами). По прибытии в Рыбинск встретил Нину. Опять уехал в Троицу (село, соседнее с Милюшиным, ныне присоединено к нему — ЕК). Осенью получил повестку из Рыбинского РК партии. Пришла моя учётная карточка, приглашали встать на партийный учёт. В райкоме принял первый секретарь РК Мазанов Иван Андреевич. Первый вопрос: что думаешь делать?
Я говорю, что пока надо оглядеться, в моём распоряжении месяц.
     — Вот съезжу в Некоуз, там я работал до армии в школе. Посмотрю, одним словом.
    — Ты вот что, никуда не езди. Ты теперь член нашей парторганизации, а дела у нас в районе по горло, — говорит Мазанов.
    Разговор был долгим. Секретарь призывал к чести коммуниста, к партдисциплине и прочее. Предложил: «Вот съезди в Милюшино. Там есть в деревне Костино детдом. Познакомься с делами. Может, понравится. Думаем директора там снимать — развалил детдом и хозяйство».
    Кончилось тем, что на руках с удостоверением уполномоченного Рыбинского РК я отправился для знакомства-проверки состояния детского дома. Директор Павлов некто встретил с опаской и подозрительностью, и явным нежеланием расстаться с тёплым местом. Хотя понимая, что состояние дел ужасное, судя по ответам на мои вопросы.
    Жил он в теперешнем здании столярной мастерской, его жена и пятеро детей мал мала меньше, конечно, сидели на шее детей детдома. (Жена — что вдоль, что поперёк, в дверь не пролезет. Да и дети пузыри надутые — не в пример работникам детдома.) Он пригласил меня пообедать после обзора детдома и длительной беседы. Девочка-дочь приволокла с кухни полведра супа и ещё что-то. На столе оказался кусок сливочного масла и прочее.
    В райкоме я сразу заявил, что гнать немедленно надо Павлова, жалко только детей его — они не виноваты. Мазанов говорит: «Вот и принимай детдом. Ты молодой. Ведь не фронт — не убьют, а трудностей ты бояться не должен — всё легче, чем на фронте. Кто, если не мы, должны спасать детей, сирот, родители многих погибли на фронте».
    К беседе подключился зав. РОНО Четыркин И. И. Получив приказ, с 1 ноября 1945 года я принял детский дом № 46 им. Ленина. Стыдно было за то, что он при таком развале носил такое высокое имя. Собственно, принимать-то было нечего. Единственное богатство — это дети, истощённые, озлобленные, полуголые, несчастные. Вся документация представляла из себя бесформенную кучу бумаг у Павлова на квартире.
    Продуктов нет, стёкол в окнах нет — закрыты проссанными матрацами, дров нет — топятся с пня, картошка, около гектара, замёрзла в поле, не выкопана и так далее. К тому же транспорта нет, кроме одного быка — он и транспорт, и тягач. Кошмар! Только самолюбие — что я, хуже Павлова? — удержало меня в этом аду.
    День начинался с того, что я лично с завхозом-женщиной отправлялись рядом в лес за дровами, чтобы согреть детей, натопить печи.
    Проблема была с продуктами: их доставляли из Рыбинска на том же быке (Каяс его звали). Ночь идёт он до города, полдня получаем и загружаемся. И вновь ночь обратно.
    Было ещё одно богатство в детдоме — это вши. Их было столько, что можно из штанов голиком выскребать. Однажды зимой организовали борьбу со вшами. По договорённости с начальником лагеря заключённых в деревне Григорово, мы отправили в камеру (в специальную печь — ЕК) лагеря всё носимое и постельное на 4-5 подводах, взятых в колхозе. Детей раздевали буквально догола, кровати тоже оставались голые. Так повторяли по несколько раз. Привезём тряпьё (рваньё) — пар валит, оденем ребятишек, кровати накроем. Начнём проверять, через какие-то часы — опять вши. Тут без конца гладили утюгами. В конце концов эту зараз удалось в основном победить. Смотрю, и ребятишки ожили. А то у многих всё тело было в расчёсах, царапках.
    Если учесть, что в одном-единственном здании умещались и спальни, они же и классы, где учили уроки, и кухня, и столовая, и кладовые — всё тут, как в банке селёдок. Да ещё теперешний кабинет занимала семья бухгалтера (он и жена эвакуированы из Ленинграда), а в комнате над кухней жила повар Беляева — тоже эвакуирована из Ленинграда. Все они объедали, грабили детей и без того с их скудным рационом. Воспитатели — в основном случайные люди. Были даже фронтовички. Квартиру Павлова занимали они. Зайдёшь вечером к ним — у каждой на кровати по парню. Пришлось со многими расставаться.
    Детей около ста. В школу ходили в Троицу. С одеждой была беда. Морозились. И слёзы, и грех. А уроки учили между кроватей, прямо на полу, почти не раздеваясь зачастую из-за холода. Чтобы чернила не мёрзли, их кто-нибудь держал в ладонях. По очереди. Особенно трудно было долгими осенними и зимними вечерами. Освещались коптилками. В лучших случаях — фонарями и настольными лампами. От них какой свет! Только копоть одна.
    В коллективе детей более половины — дети погибших воинов, 16 человек финов из-под Выборга, один китаец — Гриша Ян-Цын-Хо, как сейчас помню, немец Гоша Беккер и так далее. Полный интернационал.
     Были и очень трудные дети, с запущенным воспитанием. Но были и хорошие дети (хотя дети все хорошие, могут быть только плохо воспитанными), очень способные. В будущем большинство из них, тех детей военных лет, вышли, как говорят, в люди: стали врачами, инженерами, шоферами и так далее.
    Поздней осенью из армии пришёл бывший (довоенный) директор детдома Кузин П. Ф. Он явно был нацелен на прежнюю должность, тем боле, что один из домов в деревне Костино, принадлежащих детдому, занимала его многочисленная семья: отец, мать, жена, пятеро детей. Семья жила впроголодь. В облоно (областной отдел народного образования — ЕК) узнали об этом и предупредили роно о том, что Кузин растратчик. Он избежал судимости перед войной только мобилизацией. У них была отобрана корова за растрату, из дома не выселили из-за детей «семьи фронтовика». (Хотя выясняется, что на фронте он не был. Служил в КГБ. Помню, как он восхищался и хвалил своего начальника и министра Берию.)
    Однажды зимой Кузин пришёл ко мне на квартиру (я жил в Костине) и сообщил, что он вчера был на партийном активе (?!) в РК партии, и в докладе председателя райисполкома «О работе с кадрами в районе» было сказано в мой адрес следующее: «Вот у нас есть какие руководители. Работает в Костинском детдоме директором некто Кузнецов, член партии. Он, вместо того чтобы получше кормить детей, завозит продукты по пути в детдом и сваливает их к будущей тёще».
От такого сообщения я пришёл в отчаянье — надо бросить всё, к чёрту эту работу!
    На утро, чуть свет, я поехал в Рыбинск выяснять отношения с председателем райисполкома(!?). Откуда он взял такую клевету.
     Мне почему-то показалось, что это коварный и хитрый ход Кузина — он подсунул такую анонимку. Расчёт простой: скомпрометировать меня — а это шаг к директорству.
    В райисполкоме в этот день заседал исполком. Я дождался перерыва. И, когда все вышли в приёмную и в коридор покурить, зашёл в кабинет председателя райисполкома (некто Алексеев). Он сидел за огромным столом, покрытым зелёным сукном. Некурящие члены исполкома толкались возле стола.
    Каково же было моё удивление (хотя я виду не подал) — это был тот самый уполномоченный РК Алексеев, который вместе с Серафимом Овчинниковым пьянствовал в Погорелке и блядовал с учительницами Погорельской школы. Осенью мне пришлось быть в гостях у Овчинникова в Погорелке, там он некоторое время работал, кажется, председателем сельсовета. (Овчинников — муж моей тётки Екатерины Владимировны Овчинниковой, сестры моей матери, для меня всегда: тёти Кати. — ЕК.)
    — Вы председатель райисполкома? — спрашиваю.
    Он:
    — Да, я. Что вы хотите? Кто вы такой и как сюда попали?
    — Я пришёл выяснить, на каком основании, не проверив фактов, вы оскорбили меня как человека, как коммуниста?
    Он:
    — Идите вон из кабинета. У нас исполком. Как вы смеете со мной(!) так разговаривать?
    Я:
    — Я пришёл в орган советской власти.
    Он стал стучать кулаком по столу, потеряв самообладание:
    — Вон, вон.
    Я тоже, потеряв самообладание, откуда только сила взялась и смелость, бью по столу кулаком, да так, что чернильница подпрыгнула, опрокинулась на бумаги.
     — Вон, вон, — истерично вопит Алексеев.
    — Нет. Я не уйду, пока вы не назначите комиссию для подтверждения клеветы. Остаюсь в кабинете.
    Слышу, сзади меня подхватили под руки.
    Оглядываюсь: Четыркин, зав роно и ещё кто-то.
    — Я тебя под суд отдам! До ЦК дойду, но не прощу оскорбления
Выручил Четыркин: Я поеду, говорит, успокойся, Кузнецов, выйди в коридор, переговорим». — Увлёк меня подальше от беды. Ведь упекут как милого. Кто в составе исполкома — прокурор, начальник милиции, зав. роно, зав. сельхоз отделом и прочие.
    Четыркин шепчет мне в коридоре: «Плюнь ты на это. Он болтун, дел в районе не знает, пользуется тем, что ему кто-то подскажет. Какой доклад без фактов».
    Весной 1946 года я решил восстановить подсобное хозяйство и тем несколько облегчить решение вопроса о питании детишек. Расчищали и корчевали участок под овощи, а за столяркой надо было пахать поле под картофель. Ребятишки весной копали оттаявший не выкопанный осенью картофель и пекли из него лепёшки.
    Пахали участок мы с завхозом Александрой Васильевной Фроловой (покойной уже давно). Она водит быка впереди, а я чуть не на себе толкаю плуг сзади. На ногах ботинки солдатские, штаны по колено в грязи, рубашка без пояса — вид самый заурядный.
    Бежит чуть не бегом секретарь парторганизации Смирнова — некто. Говорит: «Володя, сюда идёт пред облисполкома — депутат Верховного Совета Провоторов». — «Как он сюда попал?» — спрашиваю. «Машина изломалась у Воли (река недалеко от Костина — ЕК), ехал в Пошехонье, — отвечает. Машину там чинят. А он заинтересовался: «Что это за особняк?» — показывает на Костино. Отвечаю: «Это детский дом». «Ну что же, пойдём посмотрим», — говорит. Он идёт сзади, пыхтит около здания, а я тебя ищу».
    «Ты переоденься во что-нибудь, а то вид у тебя не директорский», — говорит Смирнова.
    Я говорю: «Было бы во что переодеться».
    Вижу, он уже идёт, некогда прихорашиваться. Стою. Подходит, спрашивает: «Мне бы директора».
    Я не знаю, признаваться или нет?
    Отвечаю: «Вот я и есть директор, если похож на него».
    Он посмотрел подозрительно.
    «Чем занимаетесь?»
    «Пашем на быке под картошку»,
    «Больше не на чем и некому?»
    «Некому», — отвечаю.
    Смирнова шепчет: «Покормить бы его чем. Ведь с утра стояли на дороге».
    Я пошёл к повару — у него была корова. Организовали яичницу-глазунью и селёдку с картошкой — были у меня.
    Смирнова: «Водки нет?» — «Есть четвёрка», — отвечаю.
    Он выпивать не стал. Поел немного.
    Это угощение, наверно, подлило «масла» в последующие события.
    «Как детей кормите?»
    «Плохо, — отвечаю. — Продуктов нет, снабжают плохо».
    «А сам не плохо питаешься», — прочитал я на его лице.
    Приглашаю: «Пойдёмте, сейчас обед, увидите сами».
    В столовой он посмотрел на стриженые головы ребятишек, синие бледные лица, молча взял у одного ложку, поддел суп, вылил-процедил из ложки содержимое в алюминиевую миску. Повернулся, вышел из столовой и быстро зашагал к машине, ничего не сказав, ни плохого, ни хорошего.
    А я подумал: «Будет буря».
    То же подумала и Смирнова, сказала: «Почернел как туча»,
    Провоторов в Пошехонье не поехал. Может, было уже поздно, может, настроение у него испортилось от посещения детдома. Только машина укатила в Рыбинск.
    Вечером в Костино пришла записка: «Явиться к 10.00 (следующего дня) с данными о снабжении продуктами детдома и питании детей» — в РК партии вызывали.
    Утром, чуть свет, ведь ездили на попутных машинах, на верхотуре, то на ящиках, то на бочках, отправился с данными, подготовленными вместе с бухгалтером.
    Заседало бюро РК. Пригласили в кабинет первого секретаря — был тот же Мазанов Иван Андреевич, который направлял в своё время меня в детдом.
    «Ну, докладывай, как ты кормишь детей, — предложил Мазанов. — Сам как кот в масле катаешься, а детей моришь», — говорит.
    Вижу гнев в глазах первого. Да и члены бюро, видимо, в курсе дела, ёрзают на стульях, и вид у них такой, что сейчас соскочат со своих мест и вцепятся в меня.
    А я подумал: «Дальше фронта не пошлют. А судить меня не за что. я не вор и не враг ребятишкам».
    Рассказал я, привёл документы, накладные о поступлении продуктов и спрашиваю членов бюро: «Можно ли с этими продуктами кормить детей 4 раза в день при полноценном меню?» Если на квартал нам отпущено 100 кг чёрной вермишели, бочка кильки, сколько-то сахара, сливочного масла, мяса». Подняли председателя райпотребсоюза Денисова.
    Тот: «Всё, всё даём».
    «Как это всё даём? — бросает Мазанов. — Вот отпустили то-то и то-то», — говорит.
    Одним словом, повторяет то, что перечислил я.
    Денисов оправдываться, но его посадили, так как ничто из присутствовавших не был заинтересован в правде, которая могла всплыть.
А правда была такова. Фондовые продукты, особенно мясо, сливочное масло, колбаса — иногда, растаскивались жёнами тех же членов бюро прямо со склада райсоюза. Что же, жене председателя Райисполкома не дадут 2-3 кг мяса или масла?!
    После этого случая месяца 2-3 снабжение несколько наладилось, а потом опять вошло в свою колею. Приходилось со скандалом вырывать продукты со склада.
    Всё это толкало нас (меня в основном) на необходимость иметь своё подсобное хозяйство. Не сразу, а через год, два, три мы уже полностью обеспечивали себя с подсобного хозяйства картофелем и овощами, в большой степени молоком и процентов на 30 мясом. За свою бытность директором я построил крольчатник, потом его переделали на птичник, построили овощекартофелехранилище, скотный двор, кормокухню.
     Имели в своё время 200 кроликов, 200 кур несушек, 2 лошади, 5-6 коров с надоем 3000 литров, 5-6 телят на мясо. Имели овец, свиноматок и поросят на откорме.
    Больно сознавать, что сейчас в нашей спецшколе нет ничего ни в огороде, ни в поле, ни на дворе. (С конца 60-х годов вместо детдома была вспомогательная школа-интернат. — ЕК,). Я много читал Макаренко и в работе использовал его опыт. Как правило, мы каждый год что-то строили. Во имя этой цели работал весь коллектив. В основу воспитания мы всегда ставили труд. Воспитанные в труде в последствии выпускники благодарили нас за это, так как в любой обстановке, в которую они попадали, им было не трудно. В детском доме сложился очень дружный, заинтересованный коллектив, работали на совесть, времени не считали, хотя зарплата была очень низкая.
    Даже у директора зарплата была 790 рублей (это до 1961 года — до денежной реформы 1-10), то есть 79 рублей брежневскими деньгами. Трудно было жить и содержать семью. Я очень благодарен Анне Дмитриевне, Кате, они помогли нам поднять детей, предоставив нам крышу и общий стол.
    Нужда заставила думать об условиях жизни детей не только в смысле питания, одежды. Надо было строить спальный корпус.  А средств нет. В это время я был депутатом сельского совета и членом исполкома сельского совета. Председателем был Чистяков К. И. Однажды я говорю Чистякову: «Пропадает здание в Некрасове». Это не доезжая теперешней Огарковской больницы был хутор. Двухэтажное деревянное, обшитое тёсом здание после революции было отобрано у помещицы, муниципализировано советской властью. Когда-то принадлежало сельскому совету. А сейчас оно завалилось на один бок, окна выбиты, печи изразцовые мужики растаскивают, в здании дерут дранку. Того гляди, сожгут здание. Одним словом — бесхозное здание. А хозяин у него есть. Это артель «Швейник» в г. Рыбинске. Она когда-то купила здание у бывшего председателя колхоза «Пламя Октября» у Бутусова Константина Ивановича. Я говорю Чистякову: «Давай на исполкоме поставим вопрос об этом бесхозном здании. Предварительно переговорим с новым председателем исполкома Козыревым Петром Яковлевичем.
    Козырев поддержал нас: «Принимайте решение о постановке здания на баланс сельсовета с последующей передачей детдому, а мы на исполкоме райсовета поддержим ваше решение».
    Я поехал в облоно, обрисовал картину, заинтересовал начальство — ведь здание даром идёт в наши руки. А финансировались мы через облоно. Дали мне денег 45 тысяч, как сейчас помню. Там, в Ярославле, подобрали бригаду плотников. Заключили договор, и они быстрым темпом начали разбирать здание и перевозить в Костино. К осени, когда был собран первый этаж, в детдом явились трое — хозяин здания, директор артели «Швейник», зам. прокурора г. Рыбинска и ещё кто-то.
     Меня припёрли к стенке за самоуправство: «Как ты мог? Как посмел?» И так далее. А я им решение исполкома райсовета показываю. Звоню Козыреву: «Так и так. Стращают отдать под суд». Козырев отвечает: «Не бойся. Пусть ко мне приходят. Ты выполняешь решение райисполкома».
     На этом закончилась история с постановкой спального корпуса. Конечно, если не считать сложности завершения работ — поспешного ввода его в строй в зиму 1951-52 года.
    А здание уникальное в своём роде. Оно до революции принадлежало помещице Демидовой, которая имела свой кожевенный заводик, мельницу.
    Потом построили баню-прачечную, кочегарку, электростанцию, пять домов для квартир, ледник, теплицу, столовую. И всё это удалось не столько на деньги (их давали очень мало), сколько на энтузиазме работников и детей. Каждая «стройка» давалась не без приключений.
  Мы гордились тем, что первыми в районе (в школах, детдомах) зажгли электрическую лампочку от своей электростанции на базе приобретённого дизеля с генератором. Затем первыми пробурили артезианскую скважину. Наконец, первыми в области — по сельским детдомам — перешли на центральное водное отопление от своей кочегарки.
    По развитию подсобного хозяйства наш детдом вышел на втрое место в области вслед за детдомом в с. Багряники Пречистенского района. Там директору присвоили звание Заслуженного учителя. А меня направили на Всероссийское совещание директоров детдомов по обмену опытом. Я готовил доклад по опыту воспитания детей школьного возраста чрез общественно-полезный труд. Доклад взяли, но прочитать доклад не удалось, так как регламент не позволил. На совещании мне был вручён значок «Отличник народного просвещения» и соответствующее удостоверение.
    Не вся гладко было в жизни и работе — наверно, больше было огорчений, которые рубцами на душе и на сердце откладывались с годами. В пятидесятых годах утонул бывший воспитанник детдома Соколов Лаврик, который приехал на лето в детдом (домой к родителям не поехал) из ремесленного училища из города Выборга. Вызывал прокурор. Следствие виновных не нашло и дела не возбудило (против воспитателя). Сочли, видимо, что мальчик не являлся воспитанником детдома.
    Повар Беляева жила на втором этаже здания — прямо над кухней. Жила богато, имела корову, кур, телёнка. Ясно, что тащила продукты. Поймать её было трудно. Пользовалась отходами для содержания своей скотины. Стали её прижимать. Особенно завуч Николаева Маруся из д. Погорелово. В ответ на это кто-то (считали, что Беляева) написал жалобу в райпрокуратуру о том, что завуч бьёт детей. Был действительно один случай. Маруську вызвал прокурор, наорал на неё, стращал отдать под суд. Обязал на другой день снова явиться для дачи письменного объяснения. Она посчитала, что её могут арестовать. Ночью, на квартире у брата, в туалете повесилась на кушаке от платья. Оставила записку: «Враг направил оружие прямо в сердце». О содержании и о существовании этой записки, переданной мне её родственниками, никто не знал. Зачем было тревожить коллектив, и так понесший удар потерей товарища по работе.
      Повара пришлось увольнять.
    Для расширения подсобного хозяйства я добился увеличения земельного участка до 20 га в общей сложности вместе с парком, постройками и т. д. Кроме того, за нами закрепили покосы в лесном массиве за Рокановым. Косили рабочие 2-3 человека, но в основном старшие воспитанники. На покос рвались все, на лесные кулиги. Это было какое-то праздничное настроение, так как всё было необычным. Надо было вставать часов в 4-5 утра, ехать 6-7 км на лошадях или машине в лес. Косить зарю. Потом привозили завтрак прямо в лес. После завтрака все разбродились по лесу в поисках грибов или на чернику. Ребят особенно прельщала вот эта свобода — надоедал надзор воспитателей. Потом сушка сена. Обед. Копнами и стоговали сено. Ставили в лесу 10-11 стогов сена. Вечером усталые, но довольные возвращались домой.
    В огороде обычно торчали малыши, и содержался он всегда в хорошем состоянии. Но бывали случаи, когда дела сенокосные и малышей увозили на сушку сена на луга у моря (Рыбинского водохранилища — ЕК). Надо же было случить, что именно в эти дни, в разгар сенокоса, в детдом приехала инспектор министерства просвещения из Москвы. Её интересовал вопрос трудового воспитания. Пришлось её вести на луга. Она восхищалась дружной, непринуждённой работой и общением воспитанников. Не хотелось вести в огород. Подзаросли грядки сорняками. Но делать было нечего. Повёл. Открыли калитку огорода — на первом плане морковь, а по ней сорняки. Инспектор: «Ах, какая красота! Какая прелесть!» А я молчу, думаю про себя: «Ну и ну, знаток сельского хозяйства — инспектор».
    Детдом находился в прямом подчинении облоно. Облоно и финансировало. Оно же имело и базы материального снабжения (кроме продуктов). По несколько раз в месяц приходилось ездить по командировкам. А если учесть, что автобусы не ходили, то на грузовых машинах не обходилось без приключений. В пятидесятых или в конце сороковых случилось по вызову ехать в облоно. Жили мы в Костине. Утром встал часов в 5. Пошёл на кухню чего-нибудь перекусить и снять пробу приготовленного с вечера холодца (студень). Вышел на шоссе, сел на какую-то попутку. Не доезжая до Рыбинска, где-то на 5-6-ом км меня начало рвать. Рвало долго и до крови. Кончилось тем, что пришлось слезти с машины. Лежал на снегу, хватал губами снег, но рвота не прекращалась, хотя и нечем было. Терял сознание.
В детдоме переполох — отравился директор. Повар сообразила — подхватила холодец в противнях и бегом в пруд, в прорубь. Когда приехали с СЭС (со санэпидемстанции — ЕК), то взять проб на обследование было не с чего.
    Наверное, случай с отравлением нашёл продолжение в состоянии здоровья. Хорошо ещё, что дети не отравились. Ведь врачи сделали заключение: полное (химическое?) отравление организма.
    Жизнь постепенно налаживалась. Несколько улучшилось снабжение. Улучшилось сообщение с городом. Известный генерал Батов Павел Иванович, уроженец Рыбинского района, дважды Герой Советского Союза, прислал из Германии в адрес Рыбинского РК партии два вагона трофейного имущества. Райком распределил имущество по детским домам и другим учреждениям. Нам на детдом дали комплект шерстяных одеял, несколько комплектов постельного белья, 1500 штук полотенец и другие вещи. Эти одеяла, пока я работал, почти двадцать лет служили ребятишкам.
    А вот в соседнем детском доме № 104, что был в полевом здании школы в Троице, там прахом пропали вещи. Как-то меня включили в комиссию по проверке работы детдома № 104 в составе комиссии облоно. Я сразу заметил, что одеяла разрезаны пополам, и кровати покрыты этими половинками. Директорша заметила моё недоумение, шепчет мне на ухо: «Не выдай!» Вот так, кто работал для детей, а кто за счёт детей-сирот и без того обездоленных судьбой.
    Постепенно в детдоме сложился крепкий коллектив, в основе своей работавший самоотверженно, не считаясь со временем, можно сказать — бескорыстно, так как зарплата была очень низкой. Это были в основном местные люди. Появились выпускники Углического педучилища — тоже очень способные девочки, ставшие впоследствии хорошими воспитателями и учителями. К сожалению, всех их местные женихи постепенно увезли в город. Душой педколлектива, конечно, была Нина Владимировна. Она во всём задавала тон: в организации самодеятельности, в организации кружковой работы, в подготовке праздника, в разрешении конфликтных ситуаций и среди детей, и среди работников. Её уважали за справедливость и прямоту. Сама она своей работой, своим поведением показывала пример, увлекала за собой. Не только я, детдом, а потом и вспомогательная школа, дети благодарны ей за это.
    Мать говорит, что она своё здоровье оставила в этом чёртовом детском доме. И её можно понять.

                                               Н. В. Кузнецова. Конец 1950-х годов.

    8 лет проработал в детдоме шофёром Ошмарин Фёдор Алексеевич. Безотказный, услужливый и безропотный. За это я ему прощал и левые поездки, и выпивки (понять его было можно — четверо детей и жена без работы, а он один работник). Федю знали все шофера и всё ГАИ. Знали, что чем больше Федя выпьет, тем тише едет. Напивался он до такой степени, что в кабину подсаживали вдвоём. И ни одной аварии. Сила у него была, как мне казалось, неимоверная. Помнится: ехали мы с ним на охоту на Ухру. Он за рулём, я рядом, в кузове его брат, из Ленинграда приехал, и ещё кто-то. До ехали до Пачеболки. Стоит среди моста через речку матрос в тельняшке, пьяный, машет ремнём с медной бляшкой. Не пропускает, лезет под машину.  А четверо пачебольских мужиков стоят у перил моста, смеются (тоже выпивши). Любуются на сына — один из четверых был отец. Что делать? Не отходит, и всё, а мы на охоту опаздываем, смеркаться стало. Федя выйдет из машины, поуговаривает парня, отведёт его в сторону. Только сядет за руль — он опять впереди машины.
    Смотрю, Федя в лице меняется. На лице то румянец, то пятна белые. Не вытерпел, вышел, взял он морячка одной рукой за воротник, другой за штаны и как пучок соломы бросил через перила в лужу. Пока мужики бросились выламывать жерди из огорода — мы дали газу.
    За внешним спокойствием и невозмутимостью в нём были заключены и мужество, и физическая сила. Федя всю войну возил на фронте боеприпасы, а там обстрелы, бомбёжки. Наверно, шофёру и надо было таким быть.
    Был ещё случай. Была амнистия, выпустили из тюрем ворьё. Я был на совещании в РК партии. Зашёл на набережной в магазин за баранками. Стою, руки за спину под плащом. Смотрю, в карман лезет рука. А в грудовом кармане были у меня листовки, «Молнии» и ещё кое-что дали в райкоме. Я молниеносно разворачиваюсь и не сдержался, ударил хозяина руки прямо в зубы. Он наотзадку падает прямо на окно, и стекло полетело. Бабьё подняло визг, крик. Я оставил баранки, повернулся (один я мужчина), думаю, надо уходить. Воришка вытирает морду. Выхожу — ещё двое стоят у ступенек.
    «Недаром ты бледный был, как полотно», — говорит Федя. А Колька-Пачебол (вспомнил) говорит: «Никто не тронет. Вот если бы ты помешал украсть у другого, тогда они тебя не отпустили бы. А тут ещё ему поддадут — воровать умей».
    Очень жаль Фёдора Алексеевича — умер он нелепо. На свадьбе напился, переел. Вышел на крыльцо, лёг на крыльце и задохнулся собственной блевотиной.
    Сижу и думаю: о чём пишу. А ведь это всё было. Ничего не придумано. Жизнь, как слоёный пирог да ещё с начинкой. Слоями ложатся годы, и каждый из них с начинкой. Возраст дерева можно узнать по годовым кольцам. А у человека где эти годовые кольца?
    Ехал я в Ярославль. Полный автобус пассажиров. Кругом весна. В кювете у дороги и по обочинам вода. Травка зеленеет. За чертой города голосуют три солдата, и с ними старшина. Все ребята молодые, но видать в армии не первогодки. Старшина навеселе. Кто-то крикнул: «Лиса! Лиса!»
     Я сидел сзади, сразу не понял, в чём дело. Шофёр притормозил — солдаты кричат: «Стой, стой!» Он открыл двери, солдаты бросились из автобуса. Лиса перебежала дорогу рядом с автобусом — деваться некуда: бросилась в воду и поплыла через огромную лужу. Старшина первым бросился в воду. Пытается схватить её за хвост. Солдаты тоже за старший. Вот-вот схватил старшина намокший хвост — сантиметры отделяют. Но лиса оказалась проворнее. Выскочила на сухое и была такова.
    А я подумал: вот такие отчаянные ребята бросались первыми в атаку. Первыми форсировали на фронте реки и становились героями.
   Что это — смелость или удаль русская безотчётная. По натуре я, наверное, натуралист, поэтому и к деревне прилип — корнями вцепился в землю. Тяга к деревне, к лесу, к морю не последнюю роль сыграла тогда, когда определилось, где работать.
    В те далёкие годы Рыбинское море кишело рыбой, масса была уток. Сижу в кабинете на втором этаже, смотрю: что за чудо? Идут погорельские женщины — тащат на жерди, положенной на плечи, огромных щук…
Надо сказать прямо, что обилие рыбы в первые послевоенные годы (условия для размножения были прекрасные) спасло многих людей от голода, а может быть, и от смерти.
   Впоследствии я тоже пристрастился к рыбалке — тогда этот способ был бесконтрольный. Зимой ловили, щуку, окуня, судака. Был поставлен рекорд: один мальчишка из д. Роканово за день поймал 65 судаков.
Помню один случай в моей рыбацкой жизни, когда я напал на косяк окуня. Буквально за полтора-два часа натаскал кг пятьдесят окуней. Еле до Костина добрался.
    Отличной была и охота на утку. Жаль тогда не было пороха и дроби, доставали с трудом. Было у меня ружьё бельгийское с витыми стволами «три кольца». Правда, правый курок был неисправен, часто делал осечки.
    Как-то заскочил Кузин П. Ф.: поедем на Ухру, машина есть. Я был тогда секретарём парторганизации, а он в сельсовете работал. Ружьё купил у меня начальник лагеря в Григорове (Вольский лагерь назывался). Впоследствии из него он отстрели себе три пальца. Купил я потом двуствольную тулку. Охоту не бросил. До смерти не забуду единственного убитого глухаря, охоту на зайца, охоту на тетерева из шалаша. За глухарём пригласи Чистяков К. И. Он был председателем сельсовета. Когда по весне приезжал из Москвы Виноградов Владимир Васильевич (двоюродный племянник моей бабки Анны Дмитриевны — ЕК), ходили с ним и на тетеревиный ток, за Погорелово в выгон. Теперь этот выгон зарос лесом — за двадцать с лишним лет там выросли берёзы. Ёлки, осины толщиной 20-30 см.
    Первую охоту за зайцами тоже запомнил. Позвал Костя Чистяков с Расторгуевым — оба заядлые зайчатники. С ними ещё сыновья. У Чистякова была собака гончая Урок. За этот день, как ни странно, я убил трёх зайцев, но довольствовался первым. Таков закон: второй заяц — хозяину собаки.
    Почти тридцать лет я был депутатом сельсовета и много лет заместителем председателя. Один созыв был депутатом Рыбинского совета. Более 15-ти лет был секретарём партийной организации (неосвобождённым, конечно). Называлась она территориальной, так как объединяла коммунистов всех десяти колхозов и всех организаций сельсовета. Это были пятидесятые и шестидесятые годы — самые тяжёлые во всех отношениях. Я же исполнял и заведование агитколлективом — тоже нудная работа. Набегался по коллективам досыта, особенно при проведении всевозможных компаний при административно-командном управлении хозяйством, как теперь говорят.

                                                             В. В. Кузнецов, 1960-е годы.
    На самых трудных участках в самых трудных ситуациях многое брал на себя. Народ в те годы был согласный, организованный. Всё новое поглощал жадно. Интересовало его всё. И внутри страны, и за рубежом. Каждое посещение колхоза я обычно сопровождал беседой о международном положении, затем переходил на хозяйственные дела.
     Бывало, придёшь на один конец деревни, а народ уже собирается в колхозную кантору, а летом просто среди деревни. я любил разговаривать с народом, особенно в отдалённых колхозах. Руководили колхозами мужики, часто едва умеющие расписаться, но дело знали. Председатели часто менялись. Многие прошли сталинскую школу воспитания в лагерях за сдохшего телёнка. Тогда виноватых сразу находили. Я имею в виду годы довоенные, военные и сразу после войны. Мало желающих стать председателем колхоза, когда проходили отчётно-выборные собрания в колхозах. Командной силой был райком партии. Секретарь РК — это первое лицо в районе: где там советская власть! Он — связующее звено между Москвой и любым хозяйством, любым винтиком-человеком. Хорошо, если секретарём оказывался человек честный, умный и понимающий людей.
    Особенно трудно проходили хлебозаготовки при низкой урожайности зерновых, что в колхозе и на семена ничего не оставалось. Мужики хитрили, мудрили, врали, чтобы как-то сохранить зерно на семена, хоть что-нибудь (хоть шую) выдать на трудодень колхознику. За это часто жестоко платились. А весной для посева зачастую зерно везли из города. Когда сеяться было нечем. Весной к плугу становились и сами председатели.
    А займы как проводили! На каждую деревню спускался ориентировочный план. Допустим 10 домов по 500 рублей — это 5 тысяч. Вот и лавируй: кто-то подпишется, если сагитируешь, на 700. А кто победнее — на 200 рублей. В середине деревни большой дом Громовых. Глава семьи, Николай Иванович, больной туберкулёзом, долговязый и тщедушный мужик, всю жизнь пасёт колхозное стадо. Жена, скотница-доярка, на скотном дворе в Старове. Детей куча: все мал мала меньше. Самый маленький лежит на куче тряпья рядом с телёнком прямо у входной двери. Посмотрел я на не ребятишек — не до займа. Извинился пред хозяйкой и вышел. Займы были одним из средств, которыми диктатура Сталина вела индустриализацию, строительство, содержание многочисленных лагерей заключённых.
  В агитколлективе были все учителя и другая интеллигенция: зоотехник, ветеринарный врач Шишкин (сгорел заживо: бросился что-то спасать в чулане горящего ветпункта, где и квартира была), почтовые работники и прочие. Среди учителей — почти все мои бывшие учителя: Попов С. Н., Шамшев И. М., Розов М. С., Зарубин Н. И. и другие. Часто приходилось лавировать на собраниях коллектива: такт соблюсти и одновременно спросить о проделанной работе. Особенно болезненно реагировал Зарубин Н. И. Каждое неосторожное слово могло ранить — ведь он всю войну был в плену. (Николай Иванович Зарубин был учителем литературы в десятом моём кассе — и не знал, как и мой отец не знал, и как никто в мире не знал, что я уже год мечтаю быть писателем и даже веду тайный дневник, с 1970-го года! — Е.К.)
     Вернёмся к семейным делам.
    Самой неудачной сложилась жизнь у младшей из дочерей Анны Дмитриевны. У Октябрины — младшей сестры нашей матери. Сначала вышла замуж за Горохова, киномеханика нашего клуба. Неглупый парень, развитой, рисовал хорошо, труженик неплохой. Но выпивал излишне. А пьяный обижал жену — бил, щипал до синяков. Дальше — больше. Разошлась с ним. Стала жить с Бикеней (прозвище такое), с Костей Смирновым. Ранее судим. В поведении все замашки лагерные: и жестикуляция пальцами, и лексикон лагерный и прочее. Кончилось её «супружество» с ним тем же. Пожила в Огаркове и сбежала опять к маме. Ходил, упрашивал вернуться — она ни в какую. Он винил тёщу: разбила жизнь.
    В июле 1952 года (тут описка: в июле 1961-го — всё происходило у меня, семилетнего, на глазах! — Е.К.) пришёл, дома в Троице никого не было. С ребятишками на улице водилась полуслепая бабушка Екатерина (Екатерина Ермильевна Виноградова — моя прабабка по матери — ЕК). Вошёл в дом, взял канистру с керосином, разлил его коридору и зажёг. Дом сгорел дотла. Сгорело всё имущество трёх семей.
    Поджигатель сначала не подпускал никого к окнам, потом выскочил из кухонного окна и побежал к лесу. Народ кричит: «Вон он побежал к лесу!» Я за ним. Кричу: «Стой, от меня не уйдёшь». Еле догнал. Заломил ему руку за спину, веду. Присоединились милюшинские ребята. Говорят: «Давай его в огонь». Лупили чем попало. Но в огонь я побоялся, подумал: самосуд, отвечать придётся. Врезал ему по зубам напоследок, когда посадили в милицейскую машину. Судили, дали пять лет.
  Пришлось мне форсировать начатое строительство собственного дома в Милюшине. Фундамент и сруб помогали делать Новиков Валентин и брат Николай (Николай Васильевич Кузнецов, мой дядька — Е.К.) по найму.
    В основном всё сделано моими руками, начиная со сруба, кончая печками, дверями, рамами. Было очень трудно, уставал зверски. Рубил почти по ночам, ведь работу не бросишь — жить не на что. Тёща купила дом на страховку опять в Троице, а сначала ютились у нас в Милюшине.
    У Кати были после Серафима любовники, но до замужества дело не дошло. Назначили молодого врача в Огарковскую больницу: некто Лисин был интересный парень. С женой что-то не жил. Облюбовал Катю. Ездил на мотоцикле почти ежедневно в Троицу. С ней жил как с женой. Да плохо кончил: разбился на мотоцикле за Огарковым.
    В общем, жизнь сложена часто нелепо, во многом глупо — поступками людей: плохо управляема для тех, кто слаб характером, у кого нет настоящей «большой» цели. Первое письмо мне удалось с фронта послать в первый день по выходе из-за линии фронта в конце февраля 1942 года матери (Анне Дмитриевне — Е.К.). Оно было коротким: «Жив, подробности после. Владимир». Всё.
    Не было у письма и обратного адреса, так как ещё не определено, куда я попаду после выхода из-за линии фронта.
    Мать считала меня погибшим, вернее — пропавшим. Со слезами она ходила по соседям, делилась большой радостью. В марте я написал матери снова, просил прислать адрес Нины. На письме уже был обратный адрес. Нина отозвалась и по моей просьбе прислала своё фото размером 3х4, на обороте которого я написал её адрес и положил в «смертник», там, где хранился адрес матери на случай, если убьют. Переписка с ней не очень вязалась — не чувствовалось в письмах тепла, которое так дорого ценилось на фронте. Часто доставал маленькое фото и любовно и бережно всматривался в лицо, которое казалось самым дорогим. Теплилась в душе надежда на случай — вдруг жив буду.
    Свадьба была скромной. Пригласили своих бывших учителей Розовых, Шамшевых и ещё кого-то. 5-го мая была свадьба. Накануне пешком пошли в Рыбинский ЗАГС регистрироваться — Нина не захотела регистрации в сельсовете. Обратно — тоже пешком. Тёща сшила мне белую рубашку из простыни. Галстук дал Розов М. С.
    Первый ребёнок умер от воспаления лёгких прямо на руках у Кати и матери — задохнулся. Потеря сына привела нас в отчаянье. Особенно переживала мать — я боялся за неё. Потом родился Игорь. Накануне я уехал в санаторий. Телеграмма о рождении сына встретила меня в санатории. Спустя несколько дней пошли тревожные телеграммы о болезни новорождённого. Кончилось тем, что за неделю до окончания срока путёвки приехал домой. Встретили Нина, её мать со слезами: «Умирает ребёнок». Я бросил чемодан, не заходя в дом, пошёл искать попутку везти ребёнка в городскую детскую больницу.
    В больнице пожилая врачиха Пятницкая положила ребёнка на стол. Развернула многочисленные одеяла, даже пар повалил от ребёнка и одеяний. Послушала, говорит: ребёнок здоров. Вы просто его перекутали-перегрели. Для контроля оставляю его до утра в больнице.
    Так что в нашей семье небо не было безоблачным. Постоянные тревоги, треволнения. На этой почве всякое бывало. Родилась двойня: Женя и Лариса. Стали подрастать. Женя прогрессировал, Лариса — отставала в росте, весе и общем физическом развитии. В начальных классах школы у Жени сильно болела голова. Он это скрывал. Придёт из школы, ляжет на кровать вниз лицом. Как камень. Молчит. Потом повезли по врачам. Спустя некоторое время точно такую «экскурсию» пришлось совершить с Ларисой. Матери показалось, что у девочки искривлён позвоночник, чуть не горб растёт. Кончилась поездка тем же, что и с Женей. Ничего у девочки не обнаружили.
    Малые дети — «малые тревоги», хотя их не назовёшь в нашем случае малыми. Подрастут — большие тревоги. Игорь пил запоями — дошёл до обмана. Лариса не смогла выйти замуж, а Женя так и не женат в тридцать с гаком. Вот и жди от них внуков».

      …Женя — это и есть я, Евгений Кузнецов.
     Все комментарии, как и предупреждал, — в моих рассказах, повестях, романах…

    «Трускавец снова. Июль 1990 г.
Что же происходит вокруг. Брожение умов, брожение и сумятица и в политике, и в экономике. Наиполнейший разброд, местничество и ещё чёрт знает что. Что, однако, первично? Куда идём и куда придём? Нам уже не разобраться, да и не дожить — что-то будет? Дай бог нашим детям и внукам спокойной и светлой жизни. Мы заканчиваем свой путь с уверенностью в том, что мы отдали всё, что могли, ничего не жалели и не жалеем сейчас. Только осталась одна обида за всё, что творится. Вот по радио молебен служат (это я по киевскому и львовскому радио).
Вернусь, однако, к пережитому.
    О людях разных — больше о хороших и мастеровых. Работал в детдоме инструктором столярного дела Ганичев Павел Тимофеевич. У него большая семья: три сына — все стали военными — и две дочери.
    Однажды я дал ему задание сделать тумбочку для телевизора (для детдома, разумеется). Спустя некоторое время интересуюсь: «Ну, как с тумбочкой, Павел Тимофеевич?»
    Отвечает: «Вы меня не торопите. Я плохо делать не умею. И руку портить не стоит».
    Так он и жил и работал с этим правилом. Не гнался за лёгким заработком-наживой.
    А вот Быстров Василий Павлович, этот любил тебя сразу озадачить такую сумму загнёт за работу — что не знаешь, что сказать. У него был расчёт: больше спросишь — больше сторгуешься. Часто останавливались на половине запрошенного. Но делал он своё дело с искусством, с любовью. Положит ряд кирпичей всухую, подгонит их один к одному, по линейке прикинет, отойдёт посмотрит со всех сторон. Потом уж за глину.
      Работая с такими людьми, думаю, я перенимал привычку, что бы ни делал, делать хорошо.

                              ⁠В. В. Кузнецов с воспитателями детдома, 1980-е годы.
     Всё уметь делать в жизни — без этого нельзя, особенно в деревне.
   У нас и мать такая: где бы ни работала, старалась делать всё хорошо. Бывало, будучи воспитательницей, до полночи сидит всё что-то подбирает, ищет, думает, как занять с детьми каждую минуту, сделать её содержательной и полезной для жизни. Не случайно бывшие воспитанники называли её второй матерью. А для большинства она, наверно, была и единственной, так как среди дей были сироты, а то и брошенные родителями. Были и такие: приезжает к нему мать родная (обычно, когда дети становились уже взрослыми, 7-10 класс), а он от неё в лес, в кусты прячется. Поплачет такая «мама», да и уходит ни с чем.
     Мать отдала этим детям и здоровье, и душу, вот почему рано состарилась, вот почему у неё здоровье ни к чёрту, поэтому она легко ранима реагирует на каждое обидное слово».

    Неужели конец?!.. Все этим записям. Жаль… Почему-то или не почему-то — но жаль. …Нет в этой тетради отца — не малейшего напоминания о том, что он в юности мечтал стать художником! Ни сожаления об этом несбывшимся… Впрочем, он некоторые годы после Войны писал картины маслом — для чего сам, по специальным книгам-пособиям, изготавливал этюдник, холсты, рамы! Но о том в записях — ни намёка… А вот в кабинете его детдомовском над столом директорским висел — до известного времени — огромный карандашный портрет усатого, с мудрым прищуром, вождя — копия, конечно, с фото…
    Нет и о том, что он время от времени — ради всего лишь баловства! — точнейшие и живые портреты родных и гостей простым карандашом делал за считанные минуты… Ведь я — если кое-что лично обо мне, — ещё ребёнком многое своими ушами слышал, своими глазами видел и однажды… отцу позировал!
    А отроком даже пытался как-то раз с отцом всерьёз заговорить:
    — В чём смысл жизни?
    Он же мне — прерывая такое общение и нарочно уходя:
    — В продолжении… своего… рода…
    А сколько лет покупалась ящиками минеральная вода: у отца долго болел желудок, о чём он говорил кратко: «С фронта». И об этом ни слова…
Ни о том, что всю мебель для новопостроенного дома — по тогдашней бедности всеобщей — изготовил, по книгам, своими руками: стулья-столы, комод, шифоньер, мягкий диван, мягкие кресла… Ни о том — что его брат родной, тоже прошедший всю войну, побывавший даже в штрафниках, приехал в ту же деревню, притом уже с женой, тоже фронтовичкой, построил недалеко от него, от брата, свой дом, родил детей… Не говоря уж — о том, что ко времени окончания этих записей отца… вышла моя первая книга!.. посвящённая — не между прочим — моим родителям…
    …Это умолчание — наивное? Или невольное?.. Да нет! — Как бы ни были разнообразны воспоминания — они определённо избирательны.
Так что — с чего и началось осмысление этой тетради — записи отцовские прежде всего… явно для читательницы строгой и безотлучной: называемой им тут чаще всего тоже строго — матерью.
    Что же! — Недаром меня родила именно — она, такая. Вот, скажем, и я, что-то не включая сюда, — старался придать всем записям некую психологическую и философскую интригу. Да и сюжетную завершённость.
И — повторюсь строго: невозможно смотреть на эти тексты — как на «материал для…» В них — драгоценность: энергетика неумелой искренности. …И всё объяснено.
    Тетрадь чёрная… тетрадь голубая… Вот насколько пестры Цвета Жизни. Так — жить и жить! Вопреки всему. Да и всё общество человеческое по сути — детский дом! Ведь кто-то кого-то всегда контролирует. Тогда — опять же: Как и зачем жить?
    Значит, и впереди у меня — только путь!

Ярославль. 27 апреля — 12 мая 2020    
    
©    Евгений Кузнецов