Семён РАБОТНИКОВ
г. Переславль-Залесский

БЕСЫ

1

    Марат Халявкин, худощавый с резко обозначенными скулами на бледном лице, ладно бы крестьянин глухой деревни, а то житель северной столицы, коренной питерец, пережил такое, о чем жутко говорить. Когда перевалило за пятьдесят, его стали смущать... бесы. Они являлись ночью в полусне. Бывает такое состояние, когда человек сам не знает, спит или бодрствует, все неопределенно, зыбко. Бесы вставали перед Халявкиным и телепатически беседовали с ним, длинные почти до потолка, полупрозрачные. Смутно угадывались голова и туловище, но ни рук, ни ног не разглядеть. Их обычно приходило двое или даже трое, но третий стоял в отдалении и был почти неразличим. По-видимому, он у них считался за старшего, а двое других — его подручные. Они выкачивали из Халявкина энергию и старались что-то внушить. Такую немощь испытывал, что не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
    Со временем Халявкин понял: бесы требовали от него ни более, ни менее — душу! И тут начиналось яростное противостояние человека с нечистой силой. Марат напрягался изо всей своей мочи, мысленно отталкивал их от себя, боролся, понимая, что силы неравны. Он — слабый человек, а они — всесильные духи. Кроме того, их двое или даже трое, а он — один. Что-то ему надо сделать, чтобы они отступились, но долго не мог понять — что. Однажды в порыве отчаянной борьбы его вдруг осенило — перекреститься. Но не так-то просто можно было сделать это движение. На правой руке словно многопудовая тяжесть, и не пошевелить ею, и все-таки он превозмог себя. Собрав все силы, осенил себя крестным знаменьем. Бесы сразу уменьшились в размере, вспыхнули и исчезли. Даже запах серы остался в воздухе.
    Кто внушил, что в такие моменты нужно перекреститься — он не знал. К вере и обрядовости церкви был совершенно равнодушен. Не испытывал ни симпатии, ни неприязни к тому, что называется религией. Проходя мимо церкви или собора, думал, сколько труда положили люди. А для чего? Только чтобы полюбоваться на них? Не лишенный вкуса, восхищался куполами Никольского собора или колоннадой Казанского. Только и всего. И вдруг сотворил крестное знаменье, которому никто его не обучал.
    Теперь Халявкин знал, как бороться с бесами, и со злорадством ждал их появления. Приходите, и вы от меня получите! Так примерно, рассуждал он.
    Они появлялись в самый неподходящий момент. Вечером, когда только что засыпал, в полночь или под утро, двое или трое, полупрозрачных, страшно длинных, смутно угадывающихся, но ясно ощущаемых.

2

    С приближением старости Халявкин часто прихварывал. То насморк, то бронхит, то еще какую-нибудь болезнь подхватывал, как ребенок, которого приучают, к садику, где тот никак не может акклиматизироваться. Да и невозможно не захворать живя в таком губительном климате. Врачи совершенно не помогали. Кто-то надоумил Халявкина заняться закаливанием — купаться в проруби.
    Марат с  женой Маргаритой, разведенной дочерью Ксенией и внучкой Наденькой обитал недалеко от парка с прудами, связанными протоками, довольно глубокими. Летом по воде скользили лодки с отдыхающими, а зимой в одном из водоемов делали прорубь. Несколько раз наблюдал, как купаются «моржи». Группа мужчин разного возраста в плавках, среди них две-три женщины в купальниках выходили из раздевалки и ступали по снегу в резиновых тапочках. На головах тоже резиновые шапки. Мороз под двадцать или даже за двадцать, а «моржи» двигалась не спеша, нисколько не страшась мороза. Вокруг толпился народ, нахлобучив на головы шапки и подняв воротники. Купальщики по лесенке сходили в прорубь и, загребая руками воду, плавали несколько минут. Потом как ни в чем не бывало поднимались по лесенке из воды и так же не торопясь двигались к раздевалке. С обнаженных тел стекала ледяная вода, а им хоть бы хны. Дрожь пробирала глядящих.
    В одно из январских воскресений, когда мороз не превышал и десяти градусов, Марат отправился в парк и присоединился к купающим. Был он не совсем здоров, шмыгал носом и надеялся, что купанье поможет исцелиться. Войти в воду постепенно, как делали «моржи», не смог. Вода буквально обжигала холодом ноги. Разбежавшись, пригнул в прорубь, подняв большую волну.
    Глядевшие отступили, засмеявшись. На их сапогах и ботинках замерзали капли. Оказавшись в воде, Халявкин почувствовал, как по позвоночному столбу снизу к голове побежал словно электрический ток, и ноги стали непослушными, Зацепившись за лесенку, попытался подняться и не смог. Другие купальщики догадались, что с ним что-то не благополучно, и помогли вылезть из воды. Он не ощущая своего тела, кое-как, будто на ходулях, добрался до раздевалки и упал на лавку.
    Прислужница, пожилая женщина, тоже сообразила, что с ним что-то случилось, растирала его худощавое тело махровым полотенцем.
    — Вы новенький? — спросила она и назидательно заговорила. — Так нельзя. Надо потихоньку, полегоньку, а вы очертя голову прямо в воду. Можно паралич конечностей получить... Снимите плавки.
    Без стеснения стащил прилипшие к потерявшему чувствительность телу плавки, и прислужница долго растирала ему пах и ягодицы, бурча:
    — Худой какой! Кожа да кости. Вас что жена не кормит? У других жиру как у тюленей.
    Тут гурьбой ввалились купальщики и оживленно заговорили, обмениваясь впечатлениями от купанья. Похоже, все они испытывали большое удовольствие от пребывания в ледяной воде.

3

    Не сразу, а спустя какое-то время после злополучного купанья и стали возникать перед Халявкиным видения. Он никому не рассказывал об этом. Боже упаси! Иначе его приняли бы за сумасшедшего, а чего доброго упекли в психушку.
Особенно Марат опасался жены и дочери. После возвращения Ксении от мужа он в семье стал как бы лишний, и раньше особой теплоты не было, а теперь полный разлад. Жена, постаревшая, подурневшая, воспылала такой жалостью к дочери, что о муже забыла, точно его на свете не существовало. Правда, деньги с него требовала.
    — Чего Ксения ушла от мужа и назад вернулась? Зятя Юрку я уважал. Мужик как мужик и почти не пьющий.
    — Значит, он ее недостоин, — безапелляционно заявила Маргарита.
    — Может, она его?
    Жена взвизгнула.
    — Как ты можешь так говорить о собственной дочери!
    — Правда дороже матери и отца. Ксения самая заурядная бабенка, не блещущая ни умом, ни красотой. Неужели не понимает, что жить стало тесно в двушке со смежными комнатами.
    — Ты — страшный эгоист! — вынесла Маргарита мужу приговор и удалилась, поджав губы.
    Халявкин работал мастером в механическом цехе большого завода. Карьеру он так и не сделал в советское время, потому что не был членом партии, а теперь уже и поздно. Наверх вскарабкались юнцы из комсомольских работников, мало сведущие в производстве, но чрезвычайно амбициозные.
    В выходной отправился в ближайшую к дому церковь. Чуть ли не первый раз ступил в Божий храм, с интересом разглядывая убранство и людей, собравшихся на богослужение. Кое-что он читал, кое-что слышал, так что это не являлось для него совершенно новым и неожиданным. К своему удивлению, увидел, что присутствуют немало молодых и встречаются симпатичные женские лица.
    К батюшке, немного постарше Халявкина, выстроилась на исповедь порядочная очередь, и он стал в хвост. Некоторых священник отпускал быстро, с другими задерживался. «О чем они беседуют?» — задавая себе вопрос Халявкин.
Через какое-то время подошел и его черед. Несколько волнуясь, подступил к батюшке
    — Имя?
    — Марат.
    — Такого имени нет в святцах. Это в честь якобинца, которого, как поросенка, заколола Шарлотта Корде в ванне, дали вам ваши родители имя?
    — Наверное.
    — Так вы не крещеный?
    — Не крещеный.
    — Вот что, молодой человек, — батюшка назвал его молодым человеком, хотя он им не был, — сейчас начнется литургия. Побеседуем после.
    — Хорошо, — согласился Халявкин, отойдя в сторонку.
    Простоял полуторачасовую обедню, стараясь делать что и окружающие, молился, кланялся, подпевал, когда запели символ веры, и все время размышлял. Оказывается, он отстал в развитии. Немало людей приобщились к вере, которую недавно поносили, а он остался прежним, не то что бы неверующим, но равнодушным.
    По окончании литургии молодые родители с крестным и крестной принесли крестить крупного примерно годовалого младенца мужского пола, который кричал на всю церковь. Чего ты орешь, хотелось спросить его. Младенец на короткое время умолкал, а потом снова закатывался в оре, оглушая всех. «А может, и мне нынче окреститься?» — мелькнула у Халявкина мысль. У женщины, торговавшей в уголке свечами и духовной литературой, поинтересовался, как зовут священника.
    — Отец Онуфрий, — услышал в ответ.
    Подойдя к священнику, спросил:
    — Можно мне принять крещение, отец Онуфрий?
    — Не только можно, но и нужно. Но не с бесовским именем Марат, а другим, — и подал святцы, — Выберете сами.
    Халявкин недолго полистал и остановился на имени Агафон.
    — Старинное русское имя, — одобрил выбор священник.
    Разделся до трусов и стал посреди церкви перед купелью, в которую собирались окунуть младенца. Тот широко открытыми глазами глянул на обнаженного мужчину, мужчина — на него. Что-то младенца заинтересовало в нем, он перестал орать и глядел на Халявкина, который подмигнул ему. Рот младенца скривился в улыбке. Трижды погрузили умолкнувшего дитятю в купель.
    — Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Крещается раб Божий и нарекается Даниилом, — провозгласил отец Онуфрий и передал на руки крестной матери, державшей простынку.
    Халявкин в купель, конечно, не поместился бы, его только окропили водой и дали новое христианское имя Агафон.
    В тот же день в опустевшей церкви состоялась скорее не исповедь, а беседа Агафона Халявкина со священником, уже разоблачившимся и оставшимся в черном подряснике.
    — Мне, отец Онуфрий, в полусне-полуяви видятся бесы, — признался Халявкин.
    Поп уставился серыми внимательными глазами на лицо Агафона, изучая его.
    — А вы того?..
    — Понимаю, что вы хотите спросить. Не злоупотребляю ли алкоголь. В том—то и дело — нет. Я, можно сказать, не пьющий или мало пьющий.
    — Каждый понимает это по своему.
    — В неделю четвертинку после трудов праведных.
    — Да, это немного,— согласился отец Онуфрий. — Но раз так — надо совсем не выпивать.
    — Я и бросил. Третью неделю в рот хмельного не беру.
Так что дело не в этом.
    — А в чем же?
    — Вот я и хотел поинтересоваться у вас.
    — Мне, признаться, затруднительно сказать, — священник закрыл глаза, задумавшись. — Вы грешны в чем-то?
    — Я особо не грешен, — отвечал Халявкин. — Правда, с женой часто ссоримся. Но кто с ними, не ругается! Такое бесовское племя, эти женщины.
    — А я вот со своей матушкой Валентиной живу в любви и согласии.
    — Но вы человек духовного звания.
    — Может, не сейчас грешите, а в молодости. Нет человека без греха. Все мы грешные.
    — Право не знаю, — замялся Халявкин.
    — Подумайте, вспомните, — посоветовал отец Онуфрий, с тем и отпустил его. Халявкин напрягал память и не мог ничего вспомнить. Нет, он помнил всю свою жизнь, начиная с раннего детства, кое-какие проступки, но все это мелочи. Например, как крал из буфета конфеты или лгал родителям, которых в общем-то любил. Автобус мчал его по бесконечной Лиговке, и на одной из остановок в салон вошла женщина. Вначале Халявкин не обратил на нее внимание. Смотрят на красивых, а у женщины было утомленное в морщинах лицо. Она тоже бегло взглянула на него и отвернулась к окну. А потом словно кто толкнул его в бок; она — не она, не малярша ли Грипа, с которой у Халявкина была близость. Она тоже поглядывала на него, и началось узнавание друг друга. А минуло с тех пор ни много ни мало порядка тридцати лет. Прошлое всплывало и ясно вставало перед глазами, но не как картины действительности, а чувства. Ему стало страшно неловко, неудобно перед ней, и хотелось побыстрее выйти, исчезнуть с ее глаз, которые своим укором жгли, сверлили его, говорили; подлец, я из-за тебя живое существо загубила. Не дождавшись своей остановки, выскочил из автобуса.
    Оказывается, он — великий грешник, а считал себя совершенно невинным. Он — убийца! И тогда в нем что-то заговорило похожее на совесть. Но он заглушал рассуждениями: то что завелось в утробе матери всего лишь навсего эмбрион. Человек хитер и может разными доводами все исказить и заглушить голос совести. Бежал по улице и тряс головой, желая избавиться от того, что происходило в сознании. Нет, от этого никуда не убежишь, не скроешься, и надо привыкать жить с сознанием своего греха.
    Придя домой, с порога заявил жене и дочери.
    — Я из церкви. Сменил имя и принял крещение. Зовите теперь меня Агафоном.
    Мать и дочь переглянулись, и он догадался, о чем обе подумали: дурак ненормальный.
    В паспортном столе, куда отправился, отпросившись с работы пораньше, от него тоже отмахнулись.
    — Мы имена не меняем,— заявила жирная полицейша.
    — Зато я переменил.
    — Чем вам не нравится прежнее имя? — полюбопытствовала она.
    — Это не христианское, не русское имя, а бесовское.
    — Эдак многие захотят сменить имена.
    — И правильно сделают,
    — Ничем не можем помочь.
    Спорить с ними бесполезно. Плюнул себе под ноги и удалился.    
    На работе в цеху его поняли и стали называть Агафоном Никитовичем или просто — Никитичем.
    Все эти дни, не переставая, думал о малярше Грипе, и каждую клетку тела жгло, и ему мнилось, что он превращается в студенистую массу, похожую на медузу.

4

    В переулке, выходящем на проспект Стачек, стояло строительное женское общежитие, о котором шла молва, что девицы там благосклонны к парням, проще говоря — б... Субботними и воскресными вечерами общежитие осаждали молодые люди, и их иногда пускали на танцы. Надо же девушкам выходить замуж.
Халявкин с приятелями—студентами политеха, выпив на Невском в «автопоилке» по стакану портвейна, в морозный вечер оказался у пятиэтажного здания, в котором светились почти все окна. Сколько же их здесь обитает, думал каждый и глазел на окна. Густой пар вырывался изо рта от дыхания. Вначале их внутрь не пустили.
    — Ждите. Девушки проведут вас, — пообещала им старуха-вахтерша.
    В легких платьях, несмотря на мороз, девушки выпархивали на улицу, брали за руку понравившегося парня и вводили в общежитие. Сдав вахтерше студенческий билет или паспорт, проходили дальше в танцевальный зал, где гремела музыка. Халявкин тоже дождался, когда светловолосая в обтянувшем узенькую фигурку блестящем платье девушка привела его в зал. Он был так благодарен, ей что не отходил от нее весь вечер ни на шаг. Да и она была не дурнушка, очень светлая, по-видимому, с примесью чухонской крови, какие нередко встречаются под Питером. Когда поприжал ее в темном уголку, девушка отстранилась, с укором посмотрев на него. Наверно, слух о свободных нравах здесь был сильно преувеличен. Девушку звали Грипа, полное имя Агриппина, приехала в Питер из рабочего поселка и трудилась на стройке, желая получить постоянное жилье, а пока довольствовалась местом в общаге. Конечно, мечтала о замужестве за городского парня, умного, красивого, высокого. И вот он оказался перед ней с гордым именем — Марат.
    Не станем пересказывать историю их сближения. Скажем только, что Халявкин овладел ею, пообещав жениться, и она поверила ему. Спустя какое-то время Грипа призналась, что понесла. К женитьбе в разгар учебы в институте он был совершенно не готов. Да и родители, он знал, стали бы отговаривать. Кроме того, заговорило самолюбие: он — будущий инженер, а она — малярша, вкалывающая на стройке.
    Халявкин решительно порвал с ней, заявив, что жениться сейчас не может да и в будущем — тоже.
    — Но ты же обещал!.. — глянула она на него в отчаянии глазами, полными слез, так что содрогнулось сердце.
    — Ну ладно, ладно. Ничего страшного. Для этого есть больница, — сунул ей в ладонь заранее припасенную сторублевую бумажку, круто повернулся на каблуках и поспешил уйти, чувствуя себя не совсем удобно и в то же время радуясь, что так легко отделался. Могло быть хуже. Пригрозила бы ему деканатом и родителями. Старался не вспоминать ее — и напрочь забыл, пока она каким-то странным образом не появилась перед ним, и он ощутил весь ужас содеянного.     Он подлец, убийца, и нет ему оправдания ни на этом, ни на том свете.
  «Может было бы лучше, если бы я женился на Грипе, а не на этой стерве экономисте—бухгалтерше Маргарите?» — ставил он перед собой вопрос.

5

    На литургию Халявкин пришел намного раньше в надежде поговорить с отцом Онуфрием и не ошибся.
    — Новообращенный! — встретил его улыбкой священник, так что распушилась в обе стороны окладистая борода.
    Но Халявкин остался хмур.
    — Вы правы, отец Онуфрий. Я грешник и еще какой! Новообращенный Агафон с предельной откровенностью рассказал внимательно слушавшему его попу свою историю, как обманул девушку, пообещав на ней жениться, и оттолкнул ее, когда она понесла, намекнув, что она должна сделать, чтобы избавиться от плода.
    — Да, грех велик, — согласился с ним отец Онуфрий.— Кайся и моли Бога о прощении. Бог суров, но справедлив.
    Он не отпустил ему грехи, заставив поститься и приходить почаще в Божий храм.
    Халявкин решил, во что бы то ни стало отыскать Грипу, узнать как жила все эти годы, и попросить у нее прощение. В автобусе произошла мимолетная встреча, и они не обмолвились ни единым словом. Не просто найти человека в большом городе, зная только имя и примерный возраст. Помогло редкое имя Агриппина. Найдется ли десятка два женщин с таким именем, которым немного за пятьдесят. Он готов был обойти их всех.
    Чутье помогло ему найти ее с первого раза. Здесь живет Агриппина, в новом квартале в высотном здании. На лифте подниматься не пришлось. Квартира значилась на первом этаже. Позвонил и на шаг отступил от двери, чтобы не столкнуться носом к носу. Дверь отворил высокий молодой мужчина, на лице которого было выражение полного равнодушия к позвонившему человеку.
    — Извините. Я, может быть, ошибся. Здесь проживает Агриппина, фамилию запамятовал.
    — Мама, это к тебе! — крикнул мужчина в квартиру и, оставив дверь отворенной, ушел.
    Вытирая руки о передник, в коридоре появилась Агриппина, его Грипа, несколько расплывшаяся, постаревшая раньше времени.
    — Тогда в автобусе не поговорили. Я почти не узнал тебя.
    — Нам не о чем говорить, — твердо заявила она и собиралась оставить его.
    — Подожди, Агриппина, — умоляюще произнес он.— Я пришел просить у тебя прощения, — и опустился перед ней на колени. — Прости.
    — Что, проняло?
    — Проняло и еще как! Какой я был негодяй!
    — А сейчас лучше?
    — Теперь такой же. Только осознал свой грех.
    Он не ждал от нее прощения, он просто каялся.
    — Подымись с колен, — посоветовала она, — А то как-то неловко получается.
    — А это кто? — указал Халявкин головой за ее плечо, поднявшись с пола.
    — Сын мой, Андрюша, — с теплотой в голосе ответила она.
    — Не от меня? — спросил он, готовый страшно обрадоваться.
    — Нет, от другого мужчины... Родила для себя, чтобы не быть одинокой. Замуж так и не вышла. Обесчестил меня и оставил. Кому я нужна? Вот и квартирку однокомнатную получила в новом доме, своими руками, вот этими, заработала, — она показала руки, широкие, морщинистые, какие бывают у доярок, штукатуров-маляров и прочих людей, зарабатывающих хлеб насущный тяжким трудом.
    — Агриппина, признайся, может, все-таки он мой сын? — снова с затеплившейся надеждой спросил Халявкин.
    — Успокойся. Не твой.
    — А почему тогда он на меня смахивает — высокий, скуластый.
    — Мама, что вы шепчетесь в коридоре. Проходите в комнату, коли мешаю — уйду... Кто это? Твой знакомый? — послышался звонкий голос.
    — Тебе в отцы напрашивается, — обернувшись на голос сына, с ехидством сказала женщина.
    — Агриппина, зачем ты так! — ужаснулся Халявкин.
    — Разве я не права.
    — Что-о? Какой отец? У меня нет и не было никакого отца.
    — Я от духа святого, — с разгневанным лицом молодой человек показался в коридоре. — А ну вали отсюда!
    — Да, да, я уйду, — закивал головой Халявкин.
    Молодой человек помог ему, подтолкнув за шиворот в шею. Халявкин нисколько не обиделся. Поделом ему! В нем, как язычок пламени на ветру, дрожала надежда, что Агриппина вопреки его воли поступила тогда иначе. Значит и грех его вполовину меньше. Кто-то всегда искупает грехи другого.

6

    Жизнь в семье совсем разладилась. В конце концов его выселили в коридор. Хорошо, что не на лестницу. В их доме одного старика выкинули в подъезд, и он обитал внизу под лестницей. Проходившие жильцы давали кто что мог, но воротили нос.
    Халявкин поставил себе раскладушку, сделал ширмочку и зажил неплохо, не досадуя на близких, даже молясь за них, общаясь только с внучкой Наденькой. Отсюда даже ближе до туалета. С увеличенной предстательной железой потребность помочиться за ночь возникала два-три раза, поле чего долго не мог заснуть. Сон стал неглубокий, скольжение на грани сна и бодрствования.
    Именно в такое время и являлись к нему бесы. Однажды пришли в образе божьих ангелов, и состоялся телепатический разговор.
    — Мы не бесы, а ангелы.
    — Чем вы докажите?
    Последовало долгое молчание. Тут Халявкина осенило, и он рёк:
    — Коли вы, как утверждаете, божьи ангелы — наложите на себя крестное знаменье.
    Бесы в негодовании вспыхнули, послышался шум как бы горящего пламени, и даже запах серы ощущался в воздухе.
    — Подите прочь от меня, бесы — закричал Халявкин. — А не продам вам свою душу! — и пробудился, вытирая ладонью выступивший на лбу пот. Откинув ширму, увидел жену и дочь. На обеих были ночнушки. В коридоре горел светильник. Особенно злое, исказившее все человеческое было лицо жены. Дочь тоже не отставала от матери, но молодые черты лица несколько смягчали злое выражение.
    — Чего орешь? Наденьку разбудишь!
    — Здесь были бесы, где вы сейчас стоите, — ответил Халявкин.
    — Какие бесы?
    — Обыкновенные, на вас шибко похожие.
    Жена схватилась за телефон, надавила две кнопки — и голос в трубку:
    — Неотложка?.. Приезжайте... Кто говорит?.. Жена говорит. Глюки... Как давно?.. Давно подозревали. Но только сейчас ясно проявилось... Запишите — и продиктовала адрес.
    После звонка на лицах жены и дочери проступила плохо срываемая радость, понятная Халявкину: он более не будет им мешать проживать в квартире. Когда они удалились в комнату переодеться, он вынул из-под подушки сотовый телефон и набрал номер. Телефон не сразу ответил, посылая в ухо длинные гудки. Ночь на дворе, и люди отдыхали. Наконец в трубку ворвался голос:
    — Что стряслось?
    — Отец Онуфрий. Меня мои домашние хотят упечь в психушку.
    Голос по-суворовски ответил:
    — Еду!
    Халявкин попытался сопротивляться появившимся в дверях санитарам, чем усугубил свое положение. Два мордоворота вывернули назад руки, чуть совсем не выдернув из плечевого сустава, и надели смирительную рубашку, туго затянув узлы,
    В это время и появился отец Онуфрий, с запозданием подкатив к подъезду на стареньких «жигулях».
    — Что вы делаете? — закричал он. — Это вполне здоровый человек! А вы натянули на него смирительную рубашку!
    — Там разберутся, нормальный он или больной, — показал головой куда-то в сторону один из санитаров. — Коли здоровый — выпустят.
    Отец Онуфрий хотел ослабить узлы на смирительной рубашке, но его грубо оттолкнули. Внизу у подъезда громко хлопнули дверцы санитарной машины, и она отбыла. Вслед за ней уехала поповская машина. Мать с дочерью отправились в комнаты досыпать. На детской кроватке, улыбаясь, спала внучка Наденька.
   Халявкин пробыл в психиатрической лечебнице полтора месяца и скончался. Отпевал усопшего отец Онуфрий. У того был просветленный лик. Отошла ко Господу ко Христу душа новопреставленного Агафона.

©    Семён Работников