Дмитрий ВОРОНИН
г. Калининград

СТРАШНЫЙ СОН

    Сорокалетний бобыль Фока, внешне вылитая копия Гарика Сукачёва, слыл на деревне вечным пьяницей и фанатом группы «Любэ», «лучшим другом» и «главным продюсером» Николая Расторгуева. Каждый вечер изливались из Фоки вольные импровизации на темы шлягеров люберецкой команды:

— Атас, я Фока, дам кому-то в глаз,    
 Сначала мальчикам, потом и девочкам.
 Атас, я, Фока, есть крестьянский класс.
 И где хожу, там и атас, атас, атас! —

орал во всё горло на улице Фока, веселя деревенский народ.

 — Знамо дело, был Фока хорош,
 И умён, и красив, как комбат.
 А у преда нашего рожа — во,
 И пред наш самый первый дурак.

 И свинья наш пред и буржуй,
 И все тракторы наши он спёр,
 И зарплату он нашу прожрал,
 Выходи, пред, я те морду набью!

    — Давай, Фока, давай ещё! — подзадоривали «Расторгуева» мужики, поднося ему очередную порцию портвейна. 
    И тот старался:

 — Да, в России люди лишь одни бухгалтера,
 Да, пусть не по правилам игра.
 Да, и завтра станет ещё  хуже, чем вчера, —
 Прорвутся к власти опера!

    — Ну, Фока, ну, Расторгуй! — хохотали вокруг. — Почище всякого «Любэ».
    Но лишь только дело доходило до «Алясочки», все деревенские тут же исчезали из Фокиного поля зрения. У Фоки наливались кровью глаза, и он, как разъярённый бык, начинал кружить по улицам и остервенело крушить на своём пути всё, что попадалось под руку.

 — Не валяй дурака, Америка, — разносилось вокруг, —
Всем гробов понакупим сполна,
За Советский Союз, за Империю,
Отдавай назад Аляску, Моника-шпана!

Клинтон, сдохнешь у меня,  как гадина,
Я те морду за Аляску набью,
Отдавай мне землицу родимую,
Верни взад, не то, гнида, убью!

    Излив свою неуёмную энергию на штакетник, собак и кусты, Фока доползал до дома и отключался на полу до следующего утра.
    Но однажды, в очередной раз напевая вечерком «Алясочку», он столкнулся на дороге с иномаркой, вернее, Фока сам её толкнул, когда она затормозила у его ног, не имея возможности разобраться в замысловатых петлях встречного пешехода.
    — А, Америка! — плотоядно улыбнулся Фока, распознав американские флажки на капоте автомобиля.
    Не успели ещё открыться дверцы блистательного лимузина, как он уже лишился национальных атрибутов, одной фары и одного подфарника. Фока, будто Илья Муромец, остервенело охаживал дубцом полированную поверхность машины и во всё горло орал:

 — Вот и попалась ты мне, Америка,
 Сейчас пришлёпну, как муху, тебя,
 И сольются тогда два берега,
 И Аляска станет навеки моя!

    Минуту спустя Фока лежал с заломленными назад руками, лицом уткнувшись в асфальт. При этом он продолжал орать:

— Сволочь, дрянь! Клинтон, Черчилль, смерть!
 Руки! Больно! Всех на фиг!
 За Аляску! За Родину! За «Любэ»!
 Фоку не убьёшь! Сдавайся, Америка, хуже будет!

    Возле Фоки полушёпотом совещались несколько человек. Один из них переводил слова полного лысого мужчины в дорогом костюме.
    — Посол просит отпустить этого человека.
    — Но он покушался на его жизнь.
    — Нет, посол говорит, что тут всё намного серьёзней. Тут угроза президенту и национальной безопасности Соединённым Штатам.
    — Тем более нельзя отпускать.
    — Нет, посол говорит, нельзя терять ни минуты, ему срочно нужно быть в посольстве.
    — А может, всё же…
    — Нет, отпустите.
    Руки Фоки, как плети, упали на асфальт. Двери автомобиля хлопнули, и лимузин с машинами сопровождения скрылся за поворотом.
    — Испугались, — довольно усмехнулся «патриот» и попытался подняться.
    Однако последняя машина остановилась возле героя.
  — Допелся, Расторгуй, — шептались мужики, провожая сочувственными взглядами пьяного, ничего не понимающего Фоку. — Наверняка срок припаяют за хулиганство.
    В городе певца среди ночи доставили к губернатору, который молча налил Фоке стакан водки. Обалдевший Фока залпом опрокинул спиртное и вылупился на областного начальника.
    — Сейчас тебя переоденут и отвезут в Москву, — прервал молчание седовласый губернатор, удивлённо рассматривая полупьяного мужика.
    — Куда? — икнул от испуга Фока.
    — В Кремль к президенту.
    — Зачем? — у Фоки подкосились ноги.
    — Понятия не имею, — развёл руками губернатор.
    Два полётных часа Фокино сердце билось в пятках, весь хмель как рукой сняло. Фока готовился к самому худшему — к расстрелу.
    В Кремле его встретил президент.
    — Ну что, понимаешь ли, допелся, скотина! — испепелял он взглядом бедного Фоку. — Ты хоть понимаешь, пьяная ты морда, что вчера натворил?
    — А что? — ноги от страха отказали Фоке, и он сполз по стенке на пол.
    — Американцы нам сегодня ночью Аляску назад вернули, идиот!
    — Аляску? — прошептал, заикаясь, Фока.
    — Аляску! — зло подтвердил президент. — К вечеру документы на всё западное побережье передадут. Расстрелять тебя мало, дубина деревенская! У нас, понимаешь ли, свою землю не знаешь, куда девать, а тут, на тебе, подарочек, ещё пол-Европы подвалило. Литва, Польша, венгры там, финны всякие, понимаешь ли, назад вернулись.
    — Ий-и-ий, — закатил глаза Фока.
    — Тварь безмозглая! Мы тут, понимаешь ли, бьёмся, думаем, мыслим над тем, как бы Курилы с Сахалином и Камчаткой японцам сплавить, Дальний Восток — китаёзам, Калининград — немчуре. Север, на фиг, прикрываем, с индусами об аренде договорились. Татарам, якутам, ненцам и чукчам суверенитета по самые уши отдали, лишь бы ушли, а ты, засранец, Клинтона запугал. Тебя кто уполномочивал?
    — Я песню… «Любэ»… видит бог… и в мыслях… — заплакал Фока.
    — Видит бог, и в мыслях! — передразнил его президент. — Ермак чёртов! Ты хоть понимаешь, что произошло? Пока ты летел сюда, кроме Америки пришли государственные послания из Израиля, Австралии, Турции, Эфиопии и ещё чёрт знает откуда с просьбой включить их в состав России. Что скажешь?
      — У-у-у, — завыл Фока, заваливаясь на бок.
     — Вот-вот, понимаешь ли, — злорадно усмехнулся президент. — Полчаса назад я точно так же выл и по полу катался. Ну, дошло до тебя, наконец-то, гад?
     — Убейте меня, — жалобно простонал Фока.
   — Я бы с удовольствием, собственными руками, понимаешь ли, — протянул кулаки к Фокиной физиономии президент, — но поздно, не могу.
     — Почему?
    — Герой ты нового Советского Союза, — доносилось до него уже издалека. — В Иерусалиме, Ватикане и Кабуле тебе уже памятники поставили, Япония переименовала Токио в Фокио, а Аргентина стала Фокинтиной.
    Последних слов Фока уже не слышал, он стремительно летел в какую-то пропасть.
    — Сынок, сынок, очнись! — трясла за плечи потного, орущего Фоку старуха-мать.
    — А? Чего? — сидя на кровати, ошалело хлопал выпученными глазами Фока. — Я где? В аду? Я убит?
    — Бог с тобой, Витенька, — успокаивающе гладила по голове сына мать. — Дома ты, дома.
    — Мамань, это ты? — окончательно очнулся Фока.
    — Я, я, кто ж ещё.
    — Фу, мамань, — облегчённо вздохнул великовозрастный сынок. — Давно меня привезли?
    — Не привезли, а принесли. С вечера. Опился ты совсем, на дороге подобрали без чувств.
    — А как же Клинтон, Ельцин? — прошептал Фока, почёсывая затылок.
    — Кто-кто? — не расслышала мать.
    — Да так, ничего, — тяжело вздохнул Фока и вдруг резко схватил мать за руку. — Мамань, слушай, мамань, давай корову продадим!
    — Да ты что! — в ужасе отшатнулась от сына старушка.
    — Мамань, я закодируюсь, работать начну. Заработаю — новую купим.
    — Витенька, это ты серьёзно? — ахнула мать.
    — Серьёзней некуда, — нахмурился Фока. — Я или сдохну скоро, или с ума сойду. Закодируй меня, мамань.
    Старуха вскочила на ноги и опрометью бросилась из комнаты.
    Через минуту она вернулась, держа перед собой маленькую иконку. Подойдя к сыну, строго потребовала:
    — Поклянись перед образом, что если обманешь, то помрёшь лютой смертью и вечно гореть будешь в геенне огненной.
    — Клянусь! — перекрестился Фока.
    — Витенька, — улыбнулась заплаканная старушка, — сегодня к врачу и пойдём, чтоб не откладывать.
    — Пойдем, пойдём, мамань, а то так-то всю Россию продадут, пока мужики пьянствуют.

©    Дмитрий Воронин