К 75-летию Победы
Владимир МЕЛЬНИКОВ

   Владимир Львович Мельников (1924-1998), ярославский журналист. Работал на ярославском телевидении, корреспондентом газеты «Северный край». Печатался в центральных изданиях (газета «Известия», журналы «Наш современник», «Москва») с материалами по экологической безопасности, возрождению Нечерноземья, спасению гибнущих озер. Ветеран Великой Отечественной войны. Член Союза журналистов. Автор книги «Черноземы для России» (1997). Начинал он свою творческую жизнь с произведений художественной прозы, которые, к сожалению, опубликованы в то время не были. В ярославском издательстве «Индиго» в 2019 году вышла книга его прозы «Тихое озеро». 

ЗАМПОЛИТ и КОМБАТ

Быль

    Наша часть вела тяжелые бои. Мы захватили одну сторону домов деревни, немцы удерживали другую. Нас разделяла пятидесятиметровая улица. И вот эти-то пятьдесят метров не удавалось перейти ни нам, ни немцам. Противник оказывал упорное сопротивление, а наш батальон был обескровлен. Немцы получали подкрепление за подкреплением. Нам же оно не шло. Силы, видимо, где-то были нужнее. Но нам приказывали овладеть селом, а мы не могли. Потом нас заменили. В этих боях за неизвестную деревушку погиб наш комбат, майор. 
    Мы отошли, имея менее трети личного состава. Отведен был весь полк. Мы чуток отдохнули, получили подкрепление. Полку придали танки Т-34, на каждом — стрелок. Готовили из нашего полка подвижную ударную группу. Отрабатывали быстрые и большие броски. За комбата оставался капитан Петров. Оригинал в своем роде. Трудно поверить, но, дослужившись до капитана, он был совершенно неграмотен. Удивительно, как он умудрился остаться совершенно темным человеком на протяжении почти двадцати пяти лет советской власти.     Непостижимо. Он абсолютно не умел ни читать, ни писать, только расписывался кое-как. Получая из штаба полка приказ, звал меня или кого-то другого из офицеров читать приказ. Карты тоже не мог читать. Что же он делал в армии? Почему стал заместителем комбата? Он занимал эту должность, точно специально для него придуманную, почти с самого начала войны, когда из колхоза был призван в армию. Он ничего не решал никогда, ни за что не отвечал. Но если батальону предстояло идти в бой, а комбату нужно было принять то или иное решение, тут-то Петров и оказывался незаменим. Его слово, а его всегда просили высказаться, было решающим, его идеи составляли костяк принимаемого решения. По его замыслам батальон проводил все операции, выполнял все задачи. И выполнял блестяще. Ни одной из операций, разработанных по замыслам Петрова, батальон не проиграл. Решения его, каждое, — гениальны. Это был самородок чапаевского склада и характера. И он не стал Чапаевым потому только, что время было уже не то. Подсказывая верные решения, он не умел их выполнять, потому что это требовало знаний. Он был только поставщиком гениальных идей. 
    Я задался целью ликвидировать остаток безграмотности в лице капитана Петрова. И занялся с ним азбукой так же, как занимался когда-то со своей бабушкой. Это была непосильная задача — легче кажется, дуб научить говорить, чем Петрова читать. Но все же к концу отдыха нашего он читал у меня и довольно бегло газетные заголовки. Тут-то нам и прислали нового комбата. Подтянутый и стройный капитан сразу произвел впечатление хорошего строевика, проведшего всю войну на плацу. Это так и было в действительности. Шел сорок пятый год, мы были уже в Польше, а наш комбат только прибыл на фронт. У него, однако, на левой щеке виднелся шрам — след от осколка. Будучи кадровым офицером, в начале войны получил ранение в лицо, и с тех пор командовал где-то учебной ротой, пока не попал к нам. Сразу, при первом же взгляде, я почувствовал к нему что-то вроде неприязни. Уж очень самоуверен и слишком рисуется, хотя ему и нельзя было отказать в уме и организаторских способностях. Он сразу навел в батальоне строгий порядок. Я его в этом поддержал, хотя и видел, что кое-кому из боевых офицеров это не нравилось. Столкнулись мы с ним на одном из совещаний. Зашел разговор о неудаче под безымянной деревушкой. 
     — Я бы взял эту деревеньку непременно. Пятьдесят метров всего — рывок и кончено. 
    Я вспомнил, сколько мы там потеряли людей, сколько раз бросались в атаку, заходили и с одного, и с другого фланга, и в лоб… Сила противостояла, сила. И хорошо, что немцы не решились сами выбить нас, а только оборонялись. Мы бы, конечно, не устояли. У нас не было уже сил, а к немцам все время подходили новые силы. А он говорит: рывок! 
     — И на будущее прошу запомнить: не в моем характере топтаться на месте и ползать на животах. Помните суворовский наказ: быстрота, глазомер, натиск. Натиск! Порыв! Вот что я считаю главным. И все бои будем проводить так. Батальон под моим командованием покроет себя немеркнущей славой. 
    Я не выдержал и произнес: 
     — Скажешь «гоп», когда перепрыгнешь… 
    Получилось, конечно, грубо, прямо, без обиняков, по-фронтовому, но это вырвалось из глубины души. Комбат осекся. Он не ожидал такой реплики. Она его огорошила, прозвучавшая тем более из уст подчиненного, ниже его по званию. Надо отдать должное его выдержке. Он не вспылил, а только сказал, просверлив меня горящими глазами: 
     — Посмотрим… 
     — Что ж, — ответил и я, — посмотрим… 
    Вскоре наш полк, а с ним и мы, выступил. Мы были ударной группой и действовали, в основном, по ближайшим тылам противника. Нас бросали с одного участка на другой. Особенно памятны мне бои за два моста. Первый мост мы захватили удачно. Его нужно было удержать для подхода наших передовых частей. Комбат распорядился так: основные силы батальона оставил на берегу, обращенном к фронту, то есть на пути предполагаемого отступления противника. Мне с одиннадцатью автоматчиками приказал занять высотку на другом берегу. Петров советовал ему разделить силы поровну. Он считал высотку ключевой позицией, взяв ее, противник мог овладеть снова мостом и уничтожить батальон. Петрова поддержал и я. Новый комбат, уверенный в своей гениальности и не желавший занимать божественного промысла у других, не стал слушать Петрова. А тут еще и я поддержал его. Не будучи глупцом, он, может, и осознавал, что ему советуют дело, но не хотел отменять собственное решение. Ладно. Заняли мы с одиннадцатью солдатами ту высотку. Немцы, отступая, наткнулись на заслон у моста и не пошли в лоб, свернули в сторону, перешли реку вброд и полезли на нашу высотку. Петров, между прочим, как раз о возможности такого маневра и предупреждал комбата. Ну, мы их встретили дружно. У нас были станковый и два ручных пулеметы. Нам крепко досталось тоже. Особенно от фаустпатронов, которые они начали кидать, приблизившись, — хоть в землю зарывайся. Ну, отбили. Отошли немцы. Стали в лощине для новой атаки готовиться. А мы троих потеряли. Послал к комбату связного — подкрепление, мол, нужно. Ему это ничего не стоило: батальон лежит без выстрела. Хоть бы отделение. Ничего не дал. Держитесь так, передал, а не удержитесь — сам перестреляю.                                                                                                   Что ж будешь делать? Держимся. Поднялись гитлеровцы, мы встретили противника их же фаустами. Как только отбили первую атаку, я послал двоих солдат вниз. Они несколько брошенных немцами ящиков с фаустами приволокли. Хорошая игрушка. Ящики продолговатые, с веревкой, удобно за собой тащить даже ползком. Отбили и эту атаку, потом еще одну… Осталось нас трое: я, один коммунист раненый и еще один легко раненный. Коммуниста я, перевязав кое-как, у станкового пулемета расположил, а сам с ручным бегаю по траншее. И второй пулемет разбит. Послал я снова за подкреплением, а в ответ опять — держитесь. «То ли, — думаю, — извести он меня хочет, то ли за себя боится: не отпускает ни одного солдата». А немцы готовятся к новой атаке. Дело к вечеру. Солнце в тучу уже садится, а они всегда под вечер наступают, потому что за ночь укрепиться можно. Это их правило я знал. Кинулся я в штаб сам. Ведь не удержать втроем высотку, ни за что не удержать. Ну, умрем мы тут все, что толку? Возьмут высотку, а потом мост и батальону в тыл выйдут. Ведь беда будет! В тылу врага зажмут в клещи, много ли надо — батальон расстрелять на открытом месте. Прихожу в штаб, комбата нет, где-то в роте. Искать я его не стал. Собрал всех ординарцев, связных. Под метлу. Человек десять набрал и на высотку. Веселее дело пошло. Отбили атаку и эту, последнюю. Потом немцы снялись. Видимо, плюнули на мост, да и перешли реку вброд все, пока мы тут на высотке дрались. 
     Собрал я своих людей. Привел все в порядок — и батальон догонять, который к селу уже двигался. Догнали в селе. Штаб в подвале, захожу, докладываю, а комбат на меня глазами сверкает: 
     — Где мой ординарец? 
     — Ранен, — его, как назло, ранило в грудь тяжело. 
     — Как ты посмел брать его без моего разрешения? Кто здесь хозяин? Я или ты? — и пошел… Так расходился, что поднял шпагу. Он все со шпагой, какой-то театральной, ходил, полководца из себя разыгрывал. Вот-вот, вижу, ударит. Машет у меня над головой. Вдруг в подвал полковник спускается. В руках суковатая палка от грушевого дерева. После ранения он ее не выпускает из рук. А комбат его не видит. Кричит, машет шпагой. Полковник поднял свою палку и выбил из рук разгневанного капитана шпагу. Развел нас и прочитал соответствующее наставление: почему не доложили, что у вас ненормальные взаимоотношения. Словом, дал нагоняй. Притих тут мой комбат, а потом мне и говорит: 
     — Ну, не я буду, если тебя в гроб не загоню… 
     — Дурак ты, — отвечаю, — и больше ничего. 
    Ну что ему в ответ скажешь?.. 
    А до этого еще, когда мы на отдыхе стояли, он мне всячески досаждал. Мне надо к политзанятию готовиться самому и людей готовить, а он посылает то туда, то сюда. Нарочно. Пожаловался я комиссару. Он ему нагоняй хороший дал. С тех пор у нас еще сильней пошли нелады. Ну, ладно. Приказали нам второй мост у немцев отбить. Через реку Дунаец в Польше, чтобы не взорвали его немцы. 
      Пошли. Вышли к деревне, что у того моста. Созвал он совет: 
     — Как делать будем, действовать и мост брать? 
    Ну, разные предложения стали высказывать. А Петров торопиться не советует, разведать сначала предлагает. Ведь ничего нам неизвестно: охраняется мост или нет, какими силами. Видна только батарея на высотке за мостом. Значит, охраняется, а, может быть, кроме батареи еще что есть. А комбат, как Кутузов в Филях, никого не слушая, вынес вердикт: 
     — Не так и не эдак. А сделаем вот как. Время не ждет, вот-вот наши должны подойти. Ударим внезапно, налетом. Натиск и кончено. Немцы не ждут. 
И приказывает танкам с десантом ворваться в деревню, на полном ходу проскочить мост и завладеть. На переднем танке приказал быть мне. Я сел на броню, спрятавшись за башню. Сейчас вот у танков я не вижу на броне скоб, а тогда спереди, сзади, с боков и под башней приваривались скобы. Это для удобства десантников. Я привязался к одной из них ремнем, солдаты облепили танк, и мы помчались. За нами остальные три танка. За время наших рейдов у приданной нам танковой роты осталось три танка (взвод). Рота — десять танков. За танками на бронетранспортерах — весь батальон. Комбат бросил в эту авантюру все. Бронетранспортеры были немецкие. Мы их захватили больше десятка, разгромив на привале в одной из деревень фашистскую колонну. Верно, и на этот раз надеялся комбат на легкую удачу. Танки проскочили на мост. Бронетранспортеры были встречены в деревне поднявшимися по тревоге немцами. Головную машину подбили гранатой, создался затор. Люди под перекрестным огнем соскакивали с машин, ложились в пыль дорожную и отбивались, неся потери. Можно было сделать иначе, меньшей кровью… 
    Мой танк несся первым. Перед мостом поворот. Танк развернулся на полном ходу, и с брони сорвалось двое моих десантников. У меня лопнул ремень, но я удержался, вцепившись в скобу руками. За мостом на высотке, оказалось, стояла батарея, как и предполагал Петров. Они сумели изготовиться, и перед нашим танком взметнулся вихрь земли, потом — сзади. Но третий выстрел нас не догнал — танк наш проскочил мост и влетел в зону мертвого пространства. На этот снаряд нарвался второй танк, на котором был комбат. Он стоял в открытом башенном люке, обозревая поле битвы. Снаряд ударил в броню, осколками капитану перебило горло и ключицу, его выкинуло прочь из танка. Он летел с моста и, разбив тонкую ледовую крошку полыньи, ушел под воду. Но ему удалось кое-как добраться до опоры и уцепиться пальцами за щель. Так он провисел часа два в ледяной воде, пока шел бой. Наш танк проскочил мост и за ним другие. Мы обошли высоту. Раздавили батарею. Вернулись в село. И помогли пехоте справиться с засевшими в домах гитлеровцами. Несколько домов было танками разворочено по бревнышку. Когда затихла схватка и стали подбирать многочисленных убитых и раненых, хватились комбата. Танкист сказал, что он, наверное, был сбит на мосту, когда на броне разорвался осколками снаряд. Особого вреда танку он не принес, но капитан стоял в открытом люке, и потом его не стало. Бросились на мост и обнаружили комбата по шею в воде, державшегося за опору. Подобраться к нему никак нельзя было. Кинули веревку, но он на нее даже головы не повел. Если б он опустил одну руку, чтобы схватить конец веревки — ушел бы под воду, а скорее всего он и не мог этого сделать: руки закоченели. Приволокли лестницу. Один солдат, ползком добравшись до комбата, с трудом отцепил его и доставил на берег. Тут же на носилках — в машину и в госпиталь… Наши части уже подходили к деревне. По пути машину с комбатом встретил генерал Москаленко. 
     — Кто это? 
     — Комбат штурмового батальона. 
     — Что с ним? 
     — Ранен. 
    Генерал наклонился над раненым. 
     — Я хоть и погиб, но ваш приказ выполнен — мост через реку Дунаец взят!.. 
    Москаленко подозвал ординарца и что-то ему сказал. В госпитале комбату в горло вставили два каких-то круга и резиновую трубку. Через восемь дней он умер. И на следующий день пришел указ Верховного Совета о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Я написал теплое письмо родным его и жене, учительнице, работавшей на одном из сибирских заводов токарем. 
    Наш полк продолжал двигаться на запад. На одном из перекрестков у дороги на большом щите крупными буквами обозначено: «До Берлина 250 километров». И ниже от руки каким-то озорником-солдатом начертано от души: «Х…р с ним, все равно дойдем». Лаконично, даже восклицания не поставлено, но выразительно в высшей степени.