Раиса АБУБАКИРОВА
г. Омск

     Из учившихся на нашем курсе заочного отделения Литературного института им. А. М. Горького, который был выпущен в 1990 году, большинство уже имели высшее образование. Среди студентов значились искусствовед, экономист, учитель математики, инженеры, геолог, знаменитая киноактриса, переводчик, переводивший для «толстых» журналов… Были, конечно, и студенты, не имевшие высшего — театральные актеры  со средним специальным, слесаря, электрик, директор книжной базы, сторожа… Но и среди них выделялась Раиса Абубакирова. Приехав на сессию и увидев её в коридоре общежития, я вспоминал знаменитые в своё время строки шахтера и поэта Николая Анциферова: «Я  работаю как вельможа, я работаю только лёжа...», вспоминал, наверное, из чувства стилистического противопоставления. Родившаяся в 1946 году на берегу Охотского моря, выросшая в омской деревне, где освоила множество профессий, в том числе и тракториста, Раиса в 17 лет перебралась в город, стала строителем и работала только стоя. Писать  начала довольно поздно (первые газетные публикации появились в 1980 году), но талантливого  прозаика сразу заметили в Омской писательской организации СП СССР и уже в 1984 году она поехала на Всесоюзное совещание молодых писателей . Там её первая повесть «Родня» была названа в числе лучших, автор получил рекомендацию в Литинститут, куда в том же году и поступила. Так и шло шесть лет: Раиса писала интереснейшую прозу, училась и продолжала работать…  каменщиком. В 1990 году издательство «Современник» выпустило сборник её рассказов и повестей «Круг». Издаться в ту пору в столичном издательстве мало кто мог из провинциальных прозаиков, даже членов СП СССР, —  столь высока была конкуренция. Все знавшие Раису ожидали, что после института наконец-то у неё будет много времени для долгой и плодотворной работы. В 1992 году она стала членом Союза российских писателей. К сожалению, ранняя смерть в 1996 году не позволила ей осуществить большинство из задуманного. Но и то, что она успела написать заслуживает пристального внимания и размышлений.
    С разрешения главного редактора журнала "Иртышъ-Омь" и альманаха "Тарские ворота" Игоря Егорова мы перепечатываем несколько произведений Раисы  Абубакировой, чтобы с её творчеством смогли познакомиться и читатели, не успевавшие следить за литературой Сибири.    
                                                                                                                                            А. Смирнов

СТИХОТВОРЕНИЯ В ПРОЗЕ

Старуха

   Что это? Словно роденовская «Cтаруха» встала поодаль. Молодая поросль разбежалась от неё в разные стороны, и стоит она в одиночестве, спрятав заскорузлую зябнущую ногу в пушистом белом одеяле. Тёмный ствол избороздили глубокие тяжёлые складки; слегка наклоняясь, прикрывает нечёсаными космами дряблый старческий живот, будто стыдится неуютной немощной старости.
В морщине коры блеснула настывшая капля:  плакала в одиночестве.
     Я смотрю на старую берёзу, и в глазах моих встаёт другой образ: образ  матери. По-бабьи подперев сухоньким кулачком щёку, сидит она с бесконечной неотвязной думой, в выцветших от времени и слёз глазах, а в морщине щеки, застряв,  поблескивает крохотная слезинка.
   Вот она — старость. Боимся её, шарахаемся от неё, боремся с ней  всеми правдами и неправдами, лихорадочно пытаясь остановить её приближение, и не всегда понимаем, что боимся-то не самой старости, а ощущения своей ненужности.
  Но когда-то ещё мы сами станем ненужными. А пока... пока мы только выполняем долг по   отношению к старости, думая, что лелеем её: беспокоимся за здоровье старых людей, отдаём деньги, отдаем всё, кроме тепла. Нам просто некогда думать об этих нематериальных вещах. А они, старики, даже смерть принимают во имя нас.                                  
     Вот и эта старая берёза стоит так, чтобы первой встретить и ослабить страшный удар или ураганную грозу, отвести беду от молодой поросли, в жестоком эгоизме молодости оставившую её.
    И коль случится, что сломленная бурей или безжалостным топором дровосека упадёт она, то, и падая, надолго загородит дорогу своим костенеющим телом.

На опушке

   ...Укрытый белой пушистой шалью спит, околдованный снами, лес. Синий рассвет морозной дымкой окутал его: дымка слегка к урится и тает в свежем прозрачном воздухе. Нетронутый девственный снег приобрёл тот неповторимый голубоватый оттенок, цвет которого есть только в палитре   одного гениальнейшего художника — природы.
     Тишина стоит такая, что слышен едва уловимый, мелодичный хрустальный звон — откуда он?
    Медленно и осторожно, боясь звуками шагов нарушить тишину, бреду к опушке и останавливаюсь, чтобы не потревожить зачарованный лес. На опушке улеглись длинные голубые тени и дремлют, положив синие лапы на белое покрывало. Дымка тает и тает, всё бледнее становится рассвет. Наконец из-за моей спины вырывается розовый, как младенец со сна, луч солнца, и взорвалась тишина мощным торжествующим аккордом!                                                                               
  Тысячами разноцветных огоньков заискрился снег, искорки взлетали вверх, купались в морозном воздухе и исчезали, а на смену одним взлетали всё новые и новые снопы искр, и всё повторялось сначала. Потревоженные тени подняли головы и медленно и неохотно поползли вглубь леса, спрятались за стволы и подглядывают оттуда за игрой света.
    Чёрт возьми — хорошо!
   Неожиданно приходит мысль: взять бы эту красоту в охапку да унести туда, в город,  где в могильно-холодных каменных склепах тёпленькие люди согреваются лишь у каминов да собственным дыханием. Не унести — растеряю по дороге.
   Мы, наверное, и рождаемся для того, чтобы нести красоту и тепло друг другу охапками,  пригоршнями,  горсточками — кто сколько сможет, да по дороге теряем как-то, даже не замечая, что не принесли ничего. Где-то я читала: «Если ты не холоден и не горяч, а тёпел..., то горе тебе!» Так что же мы теряем, что становимся тёпленькими и тепла нашего хватает лишь только на то, чтоб обогреть собственный нос? Что? Вернуться бы и подобрать, и нести бережно, но мы ведь даже не знаем, что и где потеряли...
   Вхожу в лес. Он ещё грезит во сне, и грёзы вспыхивают и мгновенно гаснут мимолетными искрами. Звон стал как будто слышнее. Недоуменно озираясь — откуда же он всё-таки? — и вижу: ветви деревьев окованы в тончайшие серебряные кольчужки; ветви вздрагивают во сне, и кольчужки на них звенят мелодичным хрустальным звоном.

Иртышъ-Омь № 3-4 (21-22), 2016

КОСЬКА
     Рассказ

        Рядом со мной белеет берёза. Я прикасаюсь пальцами к стволу и ощущаю нежную гладкость и прохладу коры. Прохлада и нежность её напоминают мне о чём-то далёком, полузабытом. И я уношусь памятью в то далёкое босоногое, безвозвратно ушедшее...
        Над головой широко раскинулось синее, как новое платье девочки, небо. Ближе к солнцу просинь тускнеет и блекнет, а вокруг солнца вылиняла добела.
    Молчит птичий хор в ближайшем колке, не шевельнётся травинка, не колыхнётся лист. Шмели и оводы и те успокоились, сморённые изнуряющей жарой.
    Лишь гнедой жеребёнок неугомонно носится по лугу, расцвеченному неброскими полевыми цветами.
      У края луга стою я и,  переминаясь босыми цыпастыми ногами, ковыряю пальцем в носу. В другой руке у меня зажат забытый кусочек хлеба.
        У ног моих присел серовато-жёлтый Джульбарс — любимец и гордость нашей семьи.
     Мы наблюдаем за жеребёнком. Он весело резвится на лугу, изящный и красивый. На лбу у него маленькая звёздочка, а ноги обуты в белые чулочки с чёрными, словно лакированными  копытцами.
        Мне скучно. Мне хочется подружиться с жеребёнком, чтобы поиграть вместе. Джульбарс косится на меня, и мне чудится, будто он говорит взглядом: «А ты попробуй,  подойди к   нему. Может, он поймёт».
          И   тогда я робко делаю первый шаг,  протягивая на ладони хлеб:
          — Ко-ось, Коська,  подойди ко мне.
     Жеребёнок неуверенно идёт ко мне,  потом останавливается, мгновение смотрит на меня и вдруг резко разворачивается и кругами уносится от меня, делая круги всё  шире и шире. Я стою в центре его кругов с протянутой ладонью, а глаза мои застилают слёзы обиды. Вот глупый!                                                                                       
          Но жеребёнок снова разворачивается и несётся ко мне. В нескольких шагах он останавливается, я уже не зову его, а только жду, не опуская ладони. Коська нерешительно делает шаг, другой и вытягивает шею,  пытаясь дотянуться до ладони, но чтобы достать хлеб, надо сделать ещё шаг,  только один шаг, и Коська делает его решительно.         
       И вот я, счастливая, обнимаю его за шею и глажу гладкую блестящую напоённую солнцем кожу. Потом мы носимся по лугу, кувыркаемся,    скачем — и с нами наш Джульбарс. И когда он успел подружиться  с Коськой? Впрочем, Джуля — компанейский парень!
          ...В яркий солнечный день я торопливо подметаю пол в комнате. Я спешу: там, на лугу уже носится Коська, в открытые настежь двери нетерпеливо заглядывает Джульбарс.
        Я слышу, как ворчливо урча, во двор въезжает машина. Наверное, дядя Митя, наш постоялец-шофёр, откроет капот и будет копаться в моторе — ну как же тут обойтись без меня? Веник летит в угол, а я пулей вылетаю на крыльцо.
        Первое, что бросается в глаза, откинутый борт кузова, а в кузове ярко-красное, такое яркое, что резануло болью глаза, мясо. Я ещё не понимаю, что произошло, но от предчувствия чего-то страшного, непоправимого внутри у меня что-то обрывается и ухает вниз.
      Блуждающий взгляд натыкается на знакомые ноги в белых, сейчас залитых кровью, чулочках с чёрными, словно лакированными, копытцами…
        Я пытаюсь зажать ладонью рот, но страшный какой-то утробный звериный рев с силой отбрасывает руку. Ко-о-оська!
    Качнулось и медленно поплыло небо, на миг удивившее потускневшей и почерневшей, словно от сажи, голубизной, тяжело пролетела чёрная чугунная сковородка солнца и исчезла; и на меня надвинулся, закрыв всё собой, огромный умный почти человеческий собачий глаз, из которого медленно выкатывалась огромная блестящая слеза...
          Позже мне рассказали, что неугомонный Коська угодил под  машину.

Иртышъ-Омь № 1-2 (23-24), 2017

ПРОБУЖДЕНИЕ
    Страницы из дневника

       Сначала просыпаются уши. Вкрадчиво вползают в них шорох и шёпот, в голове начинает шуметь, шум   растёт, ширится,  переходит во всё нарастающий гул,  похожий на отдалённый морской прибой; гул наполняет тело, тело увеличивается, становится тяжёлым, огромным, неуклюжим…
       Переворачиваюсь с боку на бок и просыпаюсь. Кажется, ночь ещё не кончилась: взгляд упирается в плотную непроницаемую темноту.
   Включаю торшер. Свет резко очертил одинокий круг на столике; темнота отступила, попряталась по углам и поглядывает оттуда звероватыми подстерегающими глазами.
    В комнате холодно, и оттого комната кажется неуютной. Обвожу взглядом вокруг, и мне становится грустно: ни встречного взгляда, ни тёплой улыбки. Бог мой, как же мало надо человеку для того, чтобы он был счастлив, и как же часто недостает ему этой малости!! И надо ведь только, чтобы кто-то улыбнулся   ему, склонился над ним, взял тяжёлую со сна руку и прикоснулся губами к щеке, хранящей тепло подушки. И тепло родного дружеского сердца, словно ток, передаётся пробудившемуся, наполнит радостью душу его, придаст силы для нового дня... И никакие общие взгляды и идеи, никакие принципы не сделают людей ближе и родней, чем этот миг пробужденья. Только надо уловить его — всё равно с кем — с матерью, братом,  любимым или любимой.
     Быть может, жизнь многих людей складывалась бы совсем иначе, умей они улавливать миг пробужденья друг друга. Быть может, не так скоро состарилась бы мать моя и не светилась бы лицом, как пойманная рыба сквозь сеть морщин, и не стояли бы молчаливые слёзы в глазах, и не было бы в них этого невысказанного упрёка, улови я хоть один лишь раз миг её пробужденья... Но  мы любили поспать, а одолеваемые заботами матери встают рано...
     И лишь спустя   многие годы мы начинаем подозревать, что упустили в своей жизни если не главное,  то что-то очень-очень важное ...
   Умирает дружба, и лишь письма как память связывают нас с прошлым, рассыпается в прах неокрепшая любовь — не значит ли   это, что кто-то когда-то не заглянул кому-то в глаза, не улыбнулся ему, недодал капельку тепла. Чуть-чуть тепла и только... Не жалеть бы его друг для друга — ведь его у каждого хватит...
     Ловлю себя на этих мыслях и усмехаюсь: ну-ка, попробуй, выскажи их кому-нибудь! Скажут: сентиментальничаешь и умиляешься. И добавят ещё: несерьёзно, дескать.
     В наш век кибернетики и рационализма, в век стремительных скоростей и безудержной гонки за временем лирический романтизм не в моде. XIX   век — ещё куда ни шло. А в наш век чувства не только устарели, но и обветшали. На первый план лозунг: «Меньше чувств — больше дела!» и вперёд!..      
        «Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно».

Из 6-го выпуска альманаха «Тарские ворота»