Никита БРАГИН
 г. Москва

Никита Юрьевич Брагин родился в 1956 году в Москве. Он доктор геолого-минералогических наук, главный научный сотрудник Геологического института РАН (Москва), член Союза писателей России. Победитель и призер многих творческих конкурсов, в том числе поэтического конкурса Всероссийского фестиваля авторской песни имени Валерия Грушина (2011, 2013, 2019), фестиваля «Словенское поле» Псковской ОО СП России (2018), Всероссийского поэтического конкурса имени Сергея Есенина (2018), Международного поэтического конкурса «45 калибр» (2014, 2019), Международной литературной премии имени Сергея Есенина «О Русь, взмахни крылами» (2019). Автор десяти сборников стихов.

КАПЛЯ ЯРОГО ВОСКА

*   *   *
Туда, где мох и спелая морошка,
моя душа влетает спозаранку
сквозь отворенное во сне окошко,
минуя поезда и полустанки.

Еловый сумрак без конца и края
она вбирает, раскрывая очи,
и ведьмиными кольцами играя,
себе самой — и родине пророчит. 

Свои слова сама не понимает, 
поёт их, словно песню берендеев,
и плачет вдруг, и бьется, как немая,
увидев над собой топор злодея.

И, соскользнув по иззубренной грани,
плывет к надежде паутинной нитью,
и в омутах сознаний и страданий
горит и говорит, что снова быть нам!

Что будет снег, пуховый, непорочный,
и будет смех, тишайший и легчайший,
и в сердце будет нежность многоточий,
зовущая все дальше, дальше, дальше.

И будет как платочек на деснице
моя страна, где радуешься, плача,
где, умирая, улетаешь птицей
сквозь дым родной, смолистый и горячий!

АЛЁНУШКА
Небес отучневшее брюхо
все лето дождем истекало,
и зелень винного духа
трещину в сердце искала,
и утро было как вечер,
а дни как сумерки длились,
и смерть с ночами делили
по мере тоски человечьей.

Ручьями радуги плыли,
и лужи цвели зеркалами,
дремало в сырой могиле
полудня светлое пламя,
молитвы творили монахи,
и вторили им мещане,
вожди разражались речами,
но всех уравняли страхи!

И все про себя шептали —
когда ожидать потопа,
союза крови и стали
на площадях и в окопах?
Кляли природу и власти,
прошлое поминая,
и память плелась, больная,
сквозь горести и напасти.

А где-то в русском раздолье,
среди земляники алой,
плача последней болью,
Алёнушка умирала!
Вьюнки пеленали рану,
вились по крови и стали,
и в гуще трав и бурьяна
кузнечики стрекотали...

ПАМЯТИ УСПЕНСКОЙ ЦЕРКВИ
                   1
А паутинка памяти проснулась и летит,
а ветер веет севером над широтой озерной,
свистит свинцом по серому, порывист и сердит,
и над шатром возвышенным, и под венцами черными.

А небо брызжет холодом во всю седую ширь,
и чайки голосистые скользят в потоках ветра,
а храм стоит недвижимо, как старый богатырь,
и смотрит в даль онежскую, и ждет он весть ответную.

А храм встречает каждого с зари и до зари,
и ты к нему поднимешься, войдешь, вздохнешь — и что же?
А небо в нем не серое, ты только посмотри —
широко раскрывается оно ромашкой Божией.

А небо в нем — и золото, и яхонт, и огонь,
и синева, и радуга, и тихий свет с востока!
Оно сияет солнечно, как Божия ладонь
надо малою былиночкой, взыскующей высокого.

                  2
На рассохшихся досках
слезе поминальной вослед
капли ярого воска,
да пламени пляшущий свет,
и сосновая хвоя
в горячем и едком дыму —
это время лихое
я с болью приму.

Приходи наказаньем
за годы моей суеты,
будь отточенной гранью
на самом краю пустоты,
стань открывшейся дверью
в кромешную темень тайги,
паутину безверья
безвременьем жги.

Пусть по черному шлаку
сквозь полночь протянется шлях,
пусть февральская слякоть
просохнет в его колеях,
пусть натянутся сети,
и точкой захлопнется круг,
и воротится ветер
на север и юг.

Урагану навстречу
вращаются стрелки часов —
этот путь безупречен
вдали от аккордов и слов,
в стороне от концертов,
конгрессов, советов, наград —
в разговоре со смертью
не нужен парад.

Просто чувствуешь кровно
на спящих в песке валунах,
на обугленных бревнах,
и в серых как небо волнах —
здесь душа, что младенец,
рыдает — свети, не сгорай,
и ничто не заменит
пылающий рай!

Но над небом и словом,
за гранями ночи и дня
видишь образ шатровый
и внемлешь ему из огня…
Мне бы только коснуться
горючего сруба рукой —
словно с чайного блюдца
пить любовь и покой.

*   *   *
И снова говорят, что ты — была,
что капельками солнца купола
упали с неба и давно остыли,
что письмена твои — одна зола,
и сам язык твой старчески бессилен.

Не стану спорить. Пошлые слова,
шуршат, как облетевшая листва,
крошатся, оставаясь без ответа.
Как в чистом поле ранняя трава,
так для моей души твои приметы —

Окошко, просветлевшее в ночи,
и теплота растопленной печи,
и солнышки блинов, и чая кружка,
и небо, где весенние грачи
кружатся над ветшающей церквушкой.

*   *   *
Под ковром зеленой ряски
в сумрачной воде пруда
смертной правдой, страшной сказкой
спит старинная беда.

Спит, и каждый час ей снится
сон из проклятой поры —
рвы, узилища, темницы,
крючья, плахи, топоры.

И еще, сквозь мрак и воду —
наши мысли о деньгах,
о кредитах и доходах,
ипотеке и долгах.

Бродит суета земная —
пошумела и прошла,
но беда запоминает
все слова и все дела.

Помнит все, что мы забыли,
променяли на гроши —
вплоть до свечки на могиле
на помин души.

В СОКОЛЬНИКАХ
В Сокольниках, у старой каланчи,
затерянной среди стекла и стали,
пора остановиться. Помолчи
и вспомни все, о чем тогда мечтали,
чем жили, чем томились, выживая
среди утрат, распутиц и разрух…
Теперь все это — капля восковая
да невесомый паутинный пух.

Теперь все это — солнечная даль
прозрачного осеннего пейзажа,
где каждый звук и каждая деталь
о радостях и горестях расскажут.
Вот лиственниц лимонные ресницы,
вот елочки зеленая свеча,
а где-то дальше детская больница
и наш сынок под скальпелем врача.

Душа моя, ты светишься сквозь плач,
ты смотришь благодарно и влюбленно,
а солнышко, упругое как мяч,
румянится, смеясь сквозь кроны кленов,
и жизни догорающие листья
на тротуаре радужным ковром,
а воробьи усердно перья чистят
и радостно щебечут — не умрем!

*   *   *
Счастье — это роща золотая
в краткий миг осеннего тепла.
Шелестит и тихо облетает
до зимы, до снега, догола.

Горе — это черное предзимье,
срубленные мертвые стволы.
Горе — словно проклятое имя
в ежедневном шорохе молвы.

Но сквозь горе всех постылых истин,
сквозь холодный тлен могильных вод 
видишь только золотые листья,
солнечного счастья хоровод.

*   *   *
Надышаться полынного духа,
захлебнуться полночной тоской,
зачерствевшего хлеба краюху
разломить загрубевшей рукой,
и воды, ключевой, заповедной,
задыхаясь, глотнуть из ведра,
и улечься под звездною бездной
рядом с россыпью жаркой костра.

Запах дома в березовом дыме
засыпая, почувствовать вдруг,
и во сне повстречаться с родными,
и тот сон не забыть поутру.

*   *   *
Я поеду последним поездом
по равнине, укутанной полночью,
и тетрадь незаконченной повести
вслед за мной задремлет на полочке,
и железо гремучее, нервное,
захлебнется в тесной аорте,
и прольется в полете прерванном
черно-алое солнце мертвых.

И войду я во храм поруганный
к опаленным иконам памяти
между радугами упругими
над туманом, плывущим по паперти.
Сам себя вопрошу я — что же ты
можешь дать, кроме горького плача,
в глубине своего ничтожества
сокровенные зерна пряча?

Сам себе отвечу — я верую
в покаяние и откровение, 
в то, что станут последние первыми
на финальных листах творения.
Я встаю на путь возвращения
и встречаю въяве и внове
голос жизни, радость рождения,
токи крови, цветы любови.

НАД ВОЛГОЙ
Всепоглощающая ширь
равнины и чащобы хмурой…
Сам Желтоводский монастырь
застенчивой миниатюрой
я вижу с этой высоты,
с безлесного откоса Волги,
и блещут искрами кресты
в лучах зари, по-русски долгой. 

По-русски — значит широко
и не вмещаемо веками —
туман стекает молоком 
под пепельными облаками,
и одинокая душа 
зовет и ждет, сама не зная,
кто ей откликнется, спеша
и сердце стужей пеленая.  

Размеренно, как метроном —
все совершилось, все минуло,
над умирающим зерном
ни звездочки не проблеснуло,
и остановлена река,
и время пятится вслепую,
и дума бьется у виска —
как это чувство нареку я?

Вручи мне эту ширину
и подхвати движенье струга,
на стрежне разведи волну,
теченье изогни упруго,
и вниз по матушке-реке
пусть льется песня вековая,
и крылья весел налегке
взлетают, гребни разбивая!

Взбежать, сорваться и взлететь
над родиной, седой и сирой, 
над ветром, хлестким, словно плеть,
и в небо, нежное как миро,
туда, где утро — навсегда,
где васильки не увядают,
туда, где вешняя вода
воистину вода святая.

©    Никита Брагин