Дмитрий ВОРОНИН
п. Тишино, Калининградская область

    Дмитрий Павлович Воронин родился в 1961 году в г. Клайпеда (Литовская ССР). Сельский учитель. Автор трех сборников рассказов. Публиковался в журналах: «Алтай», «Белая Вежа», «Берега», «Великороссъ» Москва, «Волга 21 век», «Дон», «Молодая Гвардия» Москва, «Наш Современник» Москва, «Нева» и многих других. Лауреат премии им. Александра Куприна,  лауреат международных конкурсов и фестивалей «Славянская Лира» Беларусь, «Славянские традиции» Крым, «Русский Stil» Германия, «Гоголь-фэнтези» Украина, «За далью-даль» им. Твардовского, «Антоновка 40+» Москва и других. Член жюри литературных конкурсов «Русский Гофман», «За далью-даль» им.Твардовского и ряда других. Один из организаторов литературного фестиваля «Русский Гофман» Калининград. Член Союза писателей России. Член Конгресса литераторов Украины. Член редколлегии литературного журнала «Балтика» (Калининград).

ГИБЛОЕ МЕСТО

   Известный на всю страну модный художник-портретист Миколас  Самсонавас отправился в творческую поездку по Нечерноземью. Богемная столичная жизнь последних десяти лет почти полностью опустошила  Миколаса, заставляя его всё чаще и чаще менять свои волшебные кисти на бокал вина или рюмку водки. Да и от картин, которые Миколас  всё же время от времени писал, удовольствия не получалось. 
    «Вся жизнь — дерьмо, —  жаловался он по пьяни своим очередным собутыльникам. — Не то всё, не так. Одни рожи лишь рисую. А в них только жадность да подлость, гнусность да пошлость, тупость да жлобство. Ни капли человеческого, сплошь рога, копыта и мерзкие  ухмылки. Один бесконечный мелодраматический триллер. Уехать бы куда, на лица нормальные посмотреть, на завалинке поутру посидеть, петухов послушать, молока парного испить вместо этой водки проклятой, будь она неладна».
  И вот ехал  Миколас в купейном вагоне, потягивал потихонечку коньячок и любовался в окно сменяющими друг друга пейзажами. Сердце художника радостно стучало в такт железнодорожному перестуку, наполняя Миколаса чудесными предчувствиями.
    «Боже, какой я дурак, какой дурак, что двадцать лет проковырялся в этом столичном дерьме! Столько времени зря убил, — думал Самсонавас. — Нет, нет, больше и за сто миллионов меня назад не затянешь. Только туда, вперёд, к народу, к истинной Руси, к корням, в глубинку! Там черпать самое лучшее, самое благородное, самое одухотворенное! И свою душу лечить, лечить и лечить. И Бога молить о прощении. В церквушке какой-нибудь самой захудалой. И чтоб без помпы и красивостей, а по-настоящему лбом оземь, и с батюшкой-подвижником. С беседами с ним философскими за чашечкой чая да с баранками. Ах, красота!» 
    С такими благостными думами и прибыл Миколас  Самсонавас в областной центр. Встречали художника с цветами и хлебом-солью девушки в сарафанах. Местная элита счастливо улыбалась приезду знаменитого гостя, нахваливая его незаурядный дар и великие успехи. 
    — Миколас, ваши портреты, они такие, такие! Они как Джоконда да Винчи и квадрат Малевича в одном лице и даже лучше! — придыхала перед Самсонавасом  моложавая жена губернатора. — Я как их увидала, так в их и влюбилась без памяти с первого взгляда и до конца. Я так надеюсь в мечтах, что и моё скромное лицо ляжет красками на холст  в портрете от вашей гениальной руки с кистями. И мои дети тоже в мечтах, даже в школу не ходят, всё ждут вашего приезда и позирования. А уж Матвей Гаврилович, муж мой, так он просто бредит вашими картинами. Он и в Эрмитаж в Кремле ходит, когда в Москве в гостях у президента бывает. Придёт в Эрмитаж, встанет перед картиной и любуется на неё с наслаждением. Вы ведь,  Миколас, президента в натуре рисовали, у нас говорят? Как он вам в натуре показался? Великий человек? 
    «Бред, — тряхнул головой Самсонавас, пытаясь избавиться от наваждения, — дурдом,  похлеще московского. Видать, от приёма не избавишься. Поем — и сразу же в глубинку, подальше от этого невежества».
      На вечернем приёме Миколас  Самсонавас пил, ел и выслушивал всякие глупости. 
  — Вы, Миколас, Литвинову рисовали? Как она вам в обнажении? — пытала Самсонаваса толстая жена начальника областной милиции. — Говорят, тоща, как скелетина, и еле ходит от диеты. 
    — А правда, что у Пугачёвой груди из накладного силикона, и каждая по восемь килограммов веса? — интересовалась плоскогрудая владелица местных супермаркетов. 
    — У нас тут спор меж своими возник, что Церетели Петра Первого с Лужкова слепил, —  чокнулся с Миколасом  бокалом  с шампанским губернатор. — А некоторые прямо указывают на Грызлова. Ты к кому склоняешься?
     — А вы к кому?
  — Хитер, брат, на мякине не проведёшь, — погрозил пальцем Самсонавасу губернатор. — Вот что значит столичная закваска.
    — Нам тут сказывали, что вы голову Ленина для Зюганова в мавзолее спозировали, — нервно дернул художника за рукав лидер областных коммунистов.
     — Для чего? —  от неожиданности Миколас расплескал полфужера коньяка.
     — Для истории. Ну и как она?
     — Кто?
     — Голова. 
     — Мертвая, — разозлился Миколас глупейшему вопросу, — мертвее не бывает.
  — Ну да, ну да, мы, вобщем-то, так это и предполагали, — спрятался за многочисленные спины коммунист. 
     — А что, были сомнения? — прокричал вслед ему Самсонавас.
    — Не обращай на него внимания, они уже в прошлом, — приобнял за плечи Миколаса местный банкир, увлекая его за собой на балкон. — А нам бы с тобой о будущем перетереть.
     — В каком смысле?
    — В смысле вложений. У нас тут как бы кризис небольшой наметился, так вот хочу узнать напрямую, с первых, так сказать, уст. Твои картинки, что, действительно бабок стоят? Или это всё туфта?
    — Ну, стоят, наверное, раз покупают.
   — Ты мне не винти, ты мне как на духу, как перед папой скажи, стоят или нет? — пыхнул сигарным дымом в лицо художнику банкир.
     — Стоят, стоят, — поморщился от бандитской выходки Миколас. 
     —  Ну, смотри, не обмани, — фамильярно похлопал по плечу Самсонаваса банкир. — Мы тут с пацанами решили в тебя вложиться. В Москве уже кое-что прикупили, и здесь, надеюсь, прикупим. Ты же сюда рисовать приехал?
     — Ну да, — кивнул Миколас.
    — Так и давай рисуй. Вон сколько мурла вокруг крутится. Мы с пацанами всё скупим, что нарисуешь. Если там краски, кисти, бумага нужна, ты говори сразу, не тушуйся — всё привезем, хоть весь склад лакокрасочных изделий.
     — Спасибо, конечно, но я здесь задерживаться не хотел бы, у меня другие планы.
    — Это какие? — нахмурился банкир.
     — Хочу в глубинку проехать, поближе к народу, там найти новые сюжеты.
    — Ты чё, охренел? — ругнулся банкир. — Кто ж тебе за обыкновенных колхозников платить будет? Они ж не стоят ничего. А тут вон золотое дно, от губернатора до прокурора.
     — Шедевры не от званий зависят.
     — А от чего?
     — От мастерства, — тяжело вздохнул Миколас. — Шишкина знаешь?
     — Ну, — согласно кивнул банкир. — Про медведей у него и про рожь.
     — Во-во. А людей ты там видел на его картинах?
    — Нет, не видел.
    — Вот видишь, у него на полотнах один лес, и сто́ит он побольше, чем любой из моих портретов.
    — А-а-а, — задумчиво согласился банкир.
     — Вот тебе и «а-а-а». Потому и в глубинку хочу. Понял?
     — Теперь понял.
    — Ну, а если понял, избавь меня от этих рож и отвези  куда-нибудь подальше от цивилизации.
    — Договорились, завтра с утра будь готов.
   На следующее утро крутой внедорожник увозил художника на север всё дальше и дальше от областного центра. 
  — Куда теперь, начальник? — поинтересовался водитель, промчавшись мимо очередного городка. — Дальше скоро другая область, а мне туда без пахана въезд заказан.
    — Через пару километров поворот на Шишку, не пропусти, — ещё раз взглянул на карту Самсонавас.
     — Что за Шишка такая?  Не слышал ни разу, — пожал плечами водитель.
     — Судя по карте, километров сорок к северу от трассы будет.
     — А дорога какая? 
    — А чего тебе дорога? — похлопал по панели Миколас. — У тебя такой танк, он и без дороги запросто пройдёт.
     — Не скажи. Пахан, знаешь, за каждую царапину спросит.
     — Не боись, за всё заплачено, — усмехнулся художник. 
   Свернув с магистрали, внедорожник ещё километров десять катил по асфальту, потом столько же по просёлку и оставшиеся километры — по совершеннейшему бездорожью.
    — Может, заблудились? — занервничал водитель, потеряв терпение. — Чёрт знает, как тут ориентироваться, — всё бурьяном заросло, едем почти на ощупь. Да и наши поговаривали, что места в этой стороне гиблые.
     — Да нет, всё нормально, вон и изба на взгорке виднеется, — указал вперёд Миколас.
 У покосившегося, потемневшего от времени деревянного дома, обнесённого полуистлевшим штакетником, сидел сморщенный сгорбленный дед, одетый, несмотря на августовский тёплый день, в зимнюю шапку-ушанку, старую издерганную фуфайку, ватные штаны и валенки.
     — Не жарко, папаша? — обратился к нему Миколас. — Не рано ль зиму встречаешь?
     — Она у нас и не кончалась, сынок, — беззубо улыбнулся старик.
     — А это что? — повёл рукой вокруг Миколас, указывая на разнотравье.
     — А этоть видямость, обманка, — хихикнул дедок.
     — Да чё ты с ним базаришь, — встрял в разговор водитель. — Не видишь, нажратый с утра и бредит. Ты, дед, лучше спой, как до Шишков нам добраться.
     — И петь тута нечаго, вы ить ужо в Шишках.
     Водитель оглянулся кругом, но кроме дедовой избы никаких построек не обнаружил.
    — Чё ты дуру гонишь, чё гонишь, — набычился он на старика. — Где Шишки, показывай!
    — Так ить где? — не испугался сурового взгляда  старик и махнул ладонью в сторону.  — Вязде. Тут Шишки, и за энтим оврагом Шишки. В них Гнат Шишков жавёть. И за тем перелеском Шишки. Тамоть Агафа Шишкова с Авдотой Шишковой жавуть. А за тем вона полем, вона на холме крыша видается, тамоть Кириян, мой брательник, жавёть с жаною Марусей, и тожа в Шишках. Ну, а тамоть, откудать вы приехали, тамоть Петка и Федка жавуть, тоже брательники из трахтуристов безжённые. И у них Шишки. Так какие вам надоть?
     — Офигеть! — вылупил глаза на деда водитель.
     — Папаша, — чуть подумав, обратился Миколас к старику. — Я в отпуск приехал из Москвы, хотел месяца три-четыре у вас тут пожить, отдохнуть, сил набраться, ну и поработать. Не подскажете, у кого на постое остановиться? Я заплачу.
    — Из Москвы,  скаживаешь? — прищурился старик, оценивая Самсонаваса. — Так ить подумкать надоть. Ежели в Шишки к Петке и Федке, так ить пьють и мордобитствують. Не пойдешь?
     — Не пойду, — улыбнулся Миколас.
  — Ну и правда. А ежели к брательнику мому Кирьяну, так ить пьёть и мордобитствуеть. А ишо Маруску равнуить. Не пойдешь?
     — Не-а, — еле сдерживая смех, закрутил головой Миколас.
    — Ну и правда. Тогдать, получатся, к Гнату Шишкову. Он самогонщик справной, тожа пьёть и мордобитствуеть. Не пойдёшь?
   — Нет, не пойду, — расхохотался Самсонавас. — А Авдота с Агафой тоже пьют, наверное, и мордобитствуют?
     — Ну не так, как Петка с Федкой, всё жа они бабы, — хитро прищурился дедок. — Но оцарапать можуть хужа кошки.
    — А еще кто в округе живет, или всех назвал? — вмешался в разговор водитель.
   — Чё ж не жить, жавуть. И кум жавёть, Гавря Шишков, и кума жавёть, Нинеля Шишкова, и в других Шишках Минька жавёть. 
     — Тоже Шишков? — давился от смеха Миколас.
     — Ясно дело.
     — И тоже пьет и мордобитствует?
     — Ясно дело.
     — Получается, ты один не пьёшь, наверное, и по характеру паинька?
     — Ясно дело.
   — Так, может, мне у тебя и расположиться на постой? — подмигнул Миколас водителю.
     — Ясно дело.
   — Ну, так и быть, остаюсь, — протянул старику руку художник. — Я Миколас Самсонавас.
     — Лях, што ли? — глаза старика хищно блеснули.
     — Нет, литовец по отцу, а так русский.
     — Ну-ну. А ентот хто будет? — обратился дед в сторону водителя. — Не шведец ли?
   — Сам ты шведец, — обиделся водитель. — Я, вообще, русский с Казахстана. И имя мое Мирон. Усёк?
    — Ну да, ну да, — согласно закивал головой старик. — А меня Козимой прозвали.
    — А по отчеству? — спросил Миколас.
    — А по батюшке Силыч.
   — Кузьма Силыч, значит?
   — Ага, ага. Козима Силыч.
   — Ну, ладно, Кузьма Силыч, показывай свои хоромы.
   Пройдя через сени, Миколас  с водителем попали в просторную кухню с огромной русской печью. Кузьма Силыч пересек её и отдернул занавеску, скрывавшую небольшую комнатку, в одном углу которой стояла железная панцирная кровать,  заправленная лоскутным одеялом, а в другом старая этажерка и шкаф. Рядом с кроватью притулилась кривоногая табуретка.
     — Вот здеся и жави. Устроить? — обратился к Миколасу Кузьма Силыч.
    — Устроит, — вошёл в комнату Самсонавас и повернулся к водителю. — Звони своему шефу, что всё в порядке, место нашли, и завтра я приступаю к работе.
    Водитель поднёс мобильник к уху, дождался ответа и стал докладывать хозяину обстановку.
     — Чагой-то он, молится? — зашептал старик, показывая пальцем на Мирона.
     — Звонит, — усмехнулся Миколас.
     — Гдей-тоть звонють? Не слахать, — приложил к уху ладонь дед.
     — Да нет, это он звонит, начальству своему.
     — Кудыть? 
     — Начальству.
     — Так ить чем?
     — Что чем?
     — Звонить чем?
    — А-а-а, — заулыбался Миколас. — Мобильником, дед. Штука вон у него в руке такая, на коробок спичечный смахивает, телефон современный.
     — Идишь, — отмахнулся от Миколаса Кузьма Силыч. — А то я талафону не знаю.
     — Нет, правда-правда, хочешь послушать? 
     — Идишь, буду ашо. Што я, малой — голову дурить? Талафон со шнуром и трубою, — обидчиво надулся старик и, развернувшись, вышел из комнаты. 
     Водитель тоже закончил разговор по мобильнику.
     — Ну что, всё доложил? — поинтересовался Миколас.
     — Да-а-а, — удручённо почесал затылок Мирон.
     — Случилось что?
     — Пахан приказал при тебе оставаться.
     — Что значит, «приказал»? — разозлился Самсонавас. — Вот ещё новость! Не нужен ты мне. Поезжай домой, — и точка.
     — Не, не могу, — покачал головой Мирон. — Пахан приказал.
     — Дай мне трубку, я сам с ним поговорю, — протянул руку Миколас.
     — Не, не могу, батарейка села, подзарядить надо бы.
     — Ну так заряжай, чего ждешь?
     — А вот смотрю кругом и ни одной розетки не вижу. И ламп нигде нет. 
     Миколас тоже внимательно обвёл взглядом комнатку, но ничего электрического не обнаружил. Выйдя в кухню, он поднял голову к потолку. Люстры там не было.
     — Кузьма Силыч, — растерянно посмотрел на деда художник, — а розетки-то где?
     — А нетути.
     — Как — нету?
     — А так, нетути и нетути. А пошто их держать, коли и света нетути.
     — Как так и света нетути? — перешёл на дедовский лексикон Миколас.
     — А вот так. Как Петка с Федкой все проводы со столбцов посняли годов эдак десять назад, так и жавём без лактричества.
    — Ни фига себе! — присвистнул Мирон. — И чё, вы, получается, и телик не смотрите?
     —  Талавизор, што ль? — переспросил Кузьма Силыч.
     — Ну да.
     — Дык, у мини яго отродясь не было.
     — Счастливый человек, — с завистью вздохнул Миколас.
   — Какой счастливый? — возмутился Мирон. — Это же дурдом какой-то. Как же можно без телика жить. Я б повесился через неделю. Ни «Кривое зеркало», ни «Поле чудес» не посмотреть. Дикость какая-то. Этим Петьке с Федькой головы надо пооткручивать.
     — Не. Нельзя, — не согласился Кузьма Силыч. — Хто тогдать по муку,  по соль, да по шпишки ездить нам будить? Окромя Петки и Федки некому. Трахтур токмо у их имеется. А то и кафеток кады привезуть.
   — Слышь, художник, поехали отсюда, пока не стемнело, — повернулся Мирон к Миколасу. — Там на трассе деревень куча. В них и свет есть, и телевизор.
    — Не-а, — улыбнулся в ответ Миколас. — Мне это в самый раз подходит, самое-то для творчества. Никакой цивилизации.
   — Не понял? — изумлённо уставился на художника Мирон. — Ты чё, тут хочешь остаться? В этой дыре?
     — Ну да.
     — Подожди-подожди, а мне-то что делать?
     — Домой езжай, я ж тебе говорил.
    — Нельзя мне домой, за тобой приказано присматривать, — сник как-то сразу Мирон и умоляюще обратился к Миколасу:  — А может, передумаешь, а?
    — Нет, — твёрдо ответил художник. — Ты, Мирон, ехал бы. Не можешь домой, остановись у кого-нибудь в райцентре, будешь оттуда ко мне наезжать.
     — Правда? — ожил Мирон.
     — Правда.
    — Точно, блин, — хлопнул себя по бритой башке Мирон, вспомнив о чём-то. — Так я поеду, а то там Петросян скоро.
     — Езжай, я тут и без тебя справлюсь.
  После отъезда Мирона  Миколас перетащил свои вещи в комнатку, достал из привезённого с собой ящика бутылку с коньяком, вышел на крыльцо и подсел на ступеньки к курившему самосад деду.
     — Ну что, Кузьма Силыч, а не распить ли нам за знакомство бутылочку коньячка?
     — А давай, — согласился дед. — Токма бражничать тута на дворе будем, а то в дому скоро стемнееть, мимоть рота, как быть, не пронести.
    — Ну, на улице, так на улице, — довольно потер руки Миколас  и мечтательно произнёс: — Хоть на закат полюбуюсь, сто лет его не видел, да может, наконец-то картину настоящую напишу.
   — Дык, полюбуйся, полюбуйся, мабуть, и напишешь, — пыхнул козьей ножкой старик.
   И вот, когда уже почти затух закат, и была уговорена бутылочка коньяка, вдали раздалось прерывистое тарахтение. 
     — Это что? — прислушался к странному звуку Самсонавас.
    — А-а. Енто Петка с Федкой на трахтуре едуть. Видать, гдей-тойть каросину добыли. 
  Через минут пять во двор Силыча вкатился допотопный драндулет, отдалённо напоминающий трактор «Беларусь», выпустил облако вонючего дыма и обречённо заглох. Из покорёженной кабины, когда-то синего цвета, а сейчас сплошь покрытой ржавыми проплешинами, кряхтя, спустились два одинаковых кряжистых низкорослых бородача в замызганных телогрейках, в штанах галифе военного покроя и кирзачах. Пошатываясь, они подошли к костерку, у которого беседовали Миколас со стариком. 
     — Здоров будешь, Козима Силыч, — снял кепку перед хозяином один из близнецов.
     — И табе здорову быть, Петка.
     — Здоров будешь, Козима Силыч, — снял кепку и второй близнец.
     — И табе тож здорову быть, Федка.
     — Подсести могём до огоньку?— сел к костру первый брат.
     — Дык, сел ужо.
     — И то верно, — согласился, усаживаясь, Федька. 
     Минуты две у костра стояла тишина, которую нарушил  вздох Петьки:
     — У тебя, Козима Силыч, сказывают гость объявился?
     — А хто сказываеть?
     — Дык, ходют слухи, — ответил Петька 
     — А-а-а, — кивнул старик. 
   Над костром снова повисла тишина. Миколас с любопытством и удивлением рассматривал двух братьев, которые будто и не замечали его присутствия.
   — Говорят, ажно с самой Москвы, — нарушил затянувшееся молчание второй брат. — И будто лях?
     — А хто говорить? — повернул к нему голову старик.
     — Дык, ходют слухи, — ответил Федька.
     — А-а-а.
     И опять над костром повисло молчание. 
     — Познакомил бы, — через несколько минут оторвал от костра взгляд Петька.
     — Дык,  я не супротив, токмо, вот, знакомка у вас исть али как? — растянул губы в хитрой улыбке Кузьма Силыч.
    — А как жа! Чё, мы не русские люди без знакомки по дворам шастат, — оживился Петька и повернулся к заулыбавшемуся брату. — А ну-ка, Федка, слётай мигом к трахтуру, достань там знакомку.
   Федька тут же вскочил на ноги, будто только этого и ждал. Вскоре на траву опустилась трёхлитровая банка, наполненная мутноватой жидкостью.
     — Кряпка? — облизнулся старик.
     — Забижаешь, — нахмурился Петька. — Крепчее столишной будет.
     — А ты её пивал, столишную-то?— хихикнул старик.
     — Забижаешь, — ещё больше сдвинул брови Петька. — Што, мы с Федкой совсем ужо дякие, што ли?
     — А может, мне это… — попытался встать на ноги Миколас.
    — Сяди ужо, — придержал рукой художника старик, поняв его намерения. — Успеешь ищё до ветру. Сначала поручкайтесь. Это Петка с Федкой, братья близняковые. Петка старшой. 
     — На двадцать минут, — гордо расправился Петька.
     — Во-во, — подтвердил Кузьма Силыч. — А ентот, Федка, младшой, с отставанием, значится.
     — С каким таким отставанием? — вскочил на ноги Федька.
     — Сядь, пятух! — цыкнул на него Петька. — А то забыл, как в школе учился?
   — А чё в школе? — обиженно забубнил в бороду Федька, опускаясь на траву. — Когдать енто было? Дык, што, из-за ентого до старости в дурнях ходить, што ли?
    — А енто Миколас, — не замечая возмущения Федьки, продолжал знакомить своих гостей старик. — По-нашему Микола, значится, будеть.
     — Лях? — вновь нахмурился Петька и потянулся к банке. — Для ляха знакомки не станется. 
    — Не-е, — успокоил его Кузьма Силыч. — Наш ён, русской. Енто родители у яго ляхи или шведцы. Тьфу, забыл. Подсоби, Микола.
     — Литовец по отцу, а по матери русский.
    — Ну, ежели по батьке, тады ладно, — убрал руки от банки Петька. — В жисти всяко быват. У нас вона с Федкой папаня, дык, вовсе староверской народности, по морде тожа бородатый был, весь в нас. А по карахтеру самый, што ни на есть яврей, бросил маманьку, когдать нам и осимнадцати ащё не было. И сгинул гдей-тоть без слуху и духу. А ты сам-то хто по жисти будешь?
     — Художник. Портреты пишу.
     — А-а, — многозначительно закивали Петька с Федькой.— А к нам в Шишки пошто?
     — Да хочу лица местных жителей написать.
    — А-а, — вновь закивали братья. — А каво?
  — Так кого назовете, того и напишу. Передовиков ваших. Доярок, пастухов, механизаторов.
     — А-а, — разочарованно переглянулись Петька с Федькой. — Енто мимо.
     — Чего мимо? — не понял Миколас.
    — Нетуть у нас таковских.
    — Каких таковских?
    — Ну, доярков, ахрономов, мехнизаторов.
     — А вы разве не механизаторы?
    — Не-а, мы с Федкой трахтуристы, — отрицательно покачал головой Петька. — Мы по трахтурной части. Кому чаво привесть, ежели нужда стала.
    — Давайте ужо сугреваться, — недовольно вмешался Кузьма Силыч. — А то совсем ужо простынем, чай не солнце.
    Знакомился Миколас со странными обитателями глухой стороны почти до утра, пока не кончилась трёхлитровая банка. И когда Федька, выделывая замысловатые кренделя, направился к трактору за второй банкой, столичный гость завалился на траву и тут же уснул. Проснувшись, Миколас повернул голову направо. Рядом на спине, раскинув руки и открыв рот, лежал то ли Петька, то ли Федька и раскатисто храпел.
     — Ты хто? — грозно прозвучало сверху.
    — Я-то? — вздрогнул от неожиданности Миколас, увидев склонившегося над ним одного из трактористов. В руке близнеца был зажат топор.
     — Ты-то, ты-то. Лях?
    — Не-е, Петка. Ён с Москвы, ён Микола, — подал голос с крыльца своего дома Кузьма Силыч. — Ён мулеватель, мулевать приихал.
   — А-а, — отступил от Миколаса Петька. — Мулеватель енто хорошо. Нам с Федкой трахтур замулюет. Смогёшь?
    — Смогу, — вытер выступивший на лбу пот Миколас.
  — Ну, тады надоть выпить знакомки. Меня Петкой кличут, а енто Федка спит, вчерась, верно, напился.
   — Не-не-не! — в ужасе запротестовал Миколас, увидев как Петька зашагал к трактору.
   — Молчи, Микола, — зашептал подошедший к нему Кузьма Силыч. — Знакомку надоть выпить, а то хужей будеть.
   Петька принес очередную трехлитровую банку самогона, и пиршество продолжилось. С этого момента Миколас Самсонавас практически полностью перестал ориентироваться в происходящем. Он пил, чем-то закусывал, пел песни, спорил, ругался, отключался, потом опять пил, закусывал, пел, танцевал, вырубался, приходил в себя, куда-то ехал, с кем-то знакомился, пил, закусывал, пел песни, ругался, дрался, танцевал, вырубался.
    — Ты хто? — услышал Самсонавас в очередной раз, отрывая голову от стола.
    — Я?
    — Ну не я же!
    — Микола. А ты хто?
    — Я? — тупо посмотрел на него бородатый мужик.
    — Ну не я ж.
    — Петка.
     — А знакомка хде?
    — У Мирошки надоть поспрашать, — повернулся бородач в сторону русской печи. — Мирошка, хде знакомка?
  Шторка над полатями раздвинулась, и оттуда вылезла здоровая заросшая физиономия еще одного мужика. На мгновение Миколасу показалось, что-то знакомое в этом лице. Будто он уже когда-то встречался с этим человеком. Но это хрупкое воспоминание тут же исчезло.
     — Это ищё хто?
     — Этоть Мирошка, брательник наш с Федкой. Недавноть нашелся.
     — Хде?
    — Да ить здеся, около дому. Ишо до холодов приблудился, принял из рук Мирошки трехлитровую банку Петька. — Дикой вот токмо, малость. Усё молчит больше, а как выпьет, дык, заговаривает, и усё про талавизер чагой-то.
     Услышав знакомое слово, Мирошка расплылся глупой улыбкой, закивал головой и выдал скороговоркой, жестикулируя руками:
    — Талавизер, дырк, пр-р-р, хр-р-р, опа-па! Талавизер, дырк, пырк, вжик, опа-па! Талавизер, хр-р-р, опа-па! Мне!
   — Видать, ён мастак у вас по талавизерам, егеге, видать, в школе сдавал, — предположил Миколас и задумчиво посмотрел в окно. — Ужеть снег. Давно?
     — Дён семь как, — поднял кружку самогонки Петька.
Выпив и закусив варёной картошкой, Миколас с силой потёр лоб, пытаясь удержать какие-то воспоминания, вновь промелькнувшие в его воспалённом мозгу.
     — А я хто? — обратился он к Петьке после тщетной попытки восстановить память.
    — Микола.
    — А-а, — попытался встать из-за стола Миколас, но ноги не держали. — А хде я?
    — У нас, в Шишках.
    — А-а. А живу хде?
  — Чичас узнаю, — наклонился под стол Петька и пнул кого-то ногой. — Федка, Микола чейный?
     — Козимы Силыча сын, — раздалось из-под стола.— Мулеватель.
    Миколас тоже нагнулся вниз. Под столом, свернувшись калачиком, лежал бородатый мужик — точная копия Петьки. 
     — А чаво я у вас делаю?
     — Дык, трахтур приехал мулевать.
     — Давно?
      — Дык, можо месяц, а можо два. Хто его знат. С лета ты при нас, — кряхтя, вылез из-под стола и налил себе самогонки бородач. — Покась по всем Шишкам проехали да у всех сродственников наших Шишковых прогостевали, дык всё с нами был. Завтрась-послезавтрась к Козиме Силычу, батьку твому, назад тябя отдадим. Жалкость, родимый совсем стал, как Мирошка.
     — А давай за жалкость споем, — предложил Петька, обнося всех самогоном, и первый затянул:

Эх, мороз, мороз,
Не морозь маня,
Не морозь маня,
Свовово коня...

     К дому Кузьмы Силыча уже почти по темноте подъехал вездеход. Из него выскочили четверо здоровенных мордоворотов и, суетливо озираясь, взбежали на крыльцо. Двое из них тут же скрылись в сенях. Через несколько минут один вернулся назад и проговорил в микрофон, скрытый в воротнике куртки: «Всё чисто, можно выходить». После этого разрешения дверца вездехода медленно открылась, и из него вылез наружу владелец банка, заключивший ещё летом с Миколасом Самсонавасом договор на будущие картины художника.
   За банкиром осторожно ступил в снег высокий худощавый мужчина, одетый в форменное пальто с прокурорскими петлицами.
     — Чё, есть кто в хате? — обратился банкир к своему телохранителю.
     — Только один старик.
     — И всё?
     — Больше никого.
    — Ну, пойдем, Ягужинский, поспрошаем аборигена по поводу художника, — зашагал к дому банкир, приглашая за собой прокурора.
    — Билл Иванович, вы точно уверены, что Самсонавас сюда направился?
   — Точно, точно, Паша. Я ж тебе уже говорил, что водила — мой человек, отсюда откуда-то звонил летом в последний раз. А потом всё, как обрезало. Я особо не дёргался, мало ли, может, мобилу потерял. Но вот уже Новый год на носу, а о них ни слуху ни духу. Странно всё это.
   Не отряхнув снег с обуви, оба прошли в кухню. За столом сидел Кузьма Силыч и спокойно рассматривал визитеров.
     — Ну, старик, рассказывай, — присел на табуретку напротив деда банкир.
     —  Об чём? — достал из кармана кисет Кузьма Силыч.
     — О художнике, что летом сюда картины рисовать приезжал.
     — Дык, не було никого.
     — Не свисти, старый, отсюда звонили, докладывали.
     — Дык, у мени и талафону нетуть.
    — Дурака не валяй, звонили с мобилы.
  — С какой могилы? — испуганно отшатнулся в сторону Кузьма Силыч и перекрестился.
    — Не дуркуй, батя, не прикидывайся, будто не знаешь, с какой такой мобилы, — встрял в разговор Ягужинский.
   — Вот тя крест, — истово перекрестился Кузьма Силыч. — И знать не знаю ни про каку могилу. У нас в Шишках год как никто не мёр, слава тя господи. Усе Шишковы пока што жавые да здоровые, жавуть да вам жалають.
   — Чего ты несёшь, старый? — перебил Кузьму Силыча банкир. — Какие Шишки, какие Шишковы? Что-то мы кроме твоей развалюхи никаких домов больше не встретили.
    — Ну, дык, ня тою дорогою ехали.
     — Мы вообще без всякой дороги сюда добирались. 
     — Ну, дык, занесло яё усю.
    — Ладно, дед, короче, где художник Миколас Самсонавас? —  угрожающе надвинулся на Кузьму Силыча банкир.
    — Дык, нема  у нас таковских, и отродясь не було. Микола исть, а Миколаса нема.
    — Послушайте, Билл Иванович, а может, ну его, может, действительно не было тут никого, — вновь вмешался прокурор. 
    — Как не было, если последний звонок отсюда прошёл, — поднялся с табуретки и зло ударил сапогом ножку стола банкир. — Объяснить можешь?
   — Ну, трудно, конечно, Билл Иванович, но попробую, — закурил «Парламент» прокурор. — Тут вот какое дело, места эти с недоброй славой ещё с давних времён. Много здесь народу сгинуло. А началось всё ещё с Ивана Сусанина, когда он где-то в этих лесах поляков сгубил. Вот с тех пор пришлые людишки в этом углу и пропадают. Из недавнего, помните, лет десять тому, замминистра сельского хозяйства Игнат Васильевич со свитой приезжал?  Он  ещё грозился эти угодья в бессрочную аренду китайцам отдать.
     — Ну? — насупился банкир.
  — Сгинул и сам, и свита, и всё сельское хозяйство. Так и не нашли. А ещё замминистра образования Аграфена Николаевна года три назад сунулась со своей модернизацией сельские школы закрывать. Помните?
     — Ну.
     — Школы успела зарыть, а сама сгинула.
     — Не нашли?
    — Нет, ни её саму, ни сопровождающих. Как в воду канули. Места после этого совсем глухие стали. Даже свои ездить сюда побаиваются.
     — Подожди, подожди, — вытащил из своей куртки фляжку с коньяком банкир. — Так это значит и министр здравоохранения Гавриил Алексеевич с министром культуры Ниной Андреевной тоже где-то здесь?
   — Ну да, когда клубы да ФАПы закрывали, — взял из рук банкира фляжку прокурор. — Мы сюда и войска посылали прочесывать. Бесполезно. Гиблые места, одно слово — сусанинские. Тут еще кандидат в депутаты, Дмитрий Пустовой, тоже где-то сгинул.
    — Точно, пропал он. Мы его финансово прикармливали. Уж больно сказки хорошо рассказывал про светлое будущее — заслушаешься. Вообще, чертовщина какая-то, — поежился банкир и повернулся к Кузьме Силычу. — А про Миколу своего ты всё ж скажи, дед, где он у вас проживает.
     — А тама, — махнул рукой старик в направлении леса. — Близко.
     — Поихали, Паня, проверкаем, — уверенно шагнул за порог банкир.
   Кузьма Силыч, кряхтя, поднялся с лавки, подошел к шкафчику, достал оттуда литровую бутыль самогона, наполнил стакан и залпом его выпил.
   — Эка хороша! — крякнул он от удовольствия и, глядя в окно на удаляющийся вездеход, задумчиво произнёс: — К Петке с Федкой супостаты поехали, к Сусаниным по матери.

©      Дмитрий Воронин