Сергей ГРУЩАНСКИЙ
г. Киселёвск, Кемеровская обл.

Окончил Новокузнецкий пединститут. Работал учителем географии в средней школе, затем ушёл в газетную журналистику и отдал ей четверть века. Публиковался в журналах «Студенческий меридиан», «Простор», «Огни Кузбасса», «Двина», «Русский писатель» и др. Автор трёх книг. 

АНГЕЛЫ

БЕЛЫЙ СВЕТ
Снежинки тихо в город возвращались — 
на клумбы… на опавшую листву... 
Мы второпях на первый снег сбегались 
и осеняло чистым пацанву.

Всё это за далёкой гранью детства — 
бои снежками, над мазилой смех. 
И сдобный, точно вылеплен из теста, 
снеговичок смотрел бездумно вверх.

Что школа нам, счастливым и задорным! 
Сбежать с уроков — смелости предел… 
Плохое мы тогда считали вздорным, 
а белый свет действительно белел.

ВАРГАЙСКИЙ СЮЖЕТ
Исток дороги — ленточка тропы.
Но видит Бог, не каждому известно,
что в этом блюдце выжженной степи
витает дух реликтового леса.

Деревья были — что там каланча!
Зверей ходило — что там зоопарки!
Но топорами дали от плеча
две «зоны» по московской разнарядке.

Теперь их нет — дающих тень стволов
и тех корней, что сберегают влагу.
Истлела в самокрутках горечь слов
плаката: «На Варгай! Вперёд! В атаку!».

Легло к далёкой станции шоссе.
Забытый пень стоит подобьем плахи… 
Бегут машины, а в округе всей —
ни зверя, ни куста, ни малой птахи.

В БАТУМСКОМ КАФЕ
Кувшин вина — и винограда гроздь, 
шашлык, салат. А в близком отдалении
колотит в теплоход морская злость.
И солнца нет, как в первый день Творения.

Сезон дождей, — размыва древних глин,
кочевья птиц среди болота пляжного.
Красавец город смыл весёлый грим
и загрустил — для всех, но не для каждого.

Ведь есть кувшин, кивающий в бокал,
есть виноград, как жизнь полупрозрачный.
И, в тюбетейке набок, аксакал
выспрашивает: «Что такое злачный?».

Глухой узбек недавно заселён
в пансионат «Нико Бараташвили».
Он здесь впервые пальму видит, клён,
а дождь воспринимает как идиллию.

На месяц он забыл плато Устюрт,
где бил мотыгой в солончак безвременья.
Глядит в кувшин… И ягодка меж губ,
и письмена годов на потном темени.

САД
Здесь тонко пахнет будущим вином,
томящимся в бочонках виноградин. 
И весел, как пьянчужка, небосклон,
и пляшет хмель по старенькой ограде.

Здесь в благодатном августе лоза
так тяжела, что опускает плечи.
Хозяин!.. Погляжу в твои глаза —
и глянет на меня туманный вечер.

Усталость в них… От будничных трудов
ты сам, под стать лозе, коряв и чёрен.
За то и — солнце в каждом из плодов,
и острова продолговатых зёрен.

К излёту дня ты в сонный дом войдёшь,
отломишь хлеба, магнитолу включишь.
Вина сорокалетнего нальёшь
и юность в долгой памяти пригубишь.

Она чиста, как первый урожай —
тот, что блеснёт под краешек в бокале.
И руки от волненья задрожат…
И в дымке слёз иные встанут дали.

Там сладко пахло будущим вином,
томящимся в бочонках виноградин.
А годы шли, чтоб вызрело оно —
и пил хозяин молодости ради.

КОНЕЦ АВГУСТА
Ещё не осень — и уже не лето.
От паутинок воздух серебрист…
В аллее, по-нарядному одетой,
готов к началу медленный стриптиз.

Вот-вот начнётся… Шорох листопада
отметит беспокойная молва, 
и голая, как в изначалье, правда
повеет к нам от каждого ствола.

В плащи ударят стылые дождинки.
Печаль по сердцу лапкой проведёт.
И вспомнятся «Весёлые картинки»,
и те, кто в гости больше не придёт.

БЛАГОДАТЬ...
И сказал Он: «Ты хочешь покоя?
Благодати?! Возьми же сполна
глухоту золотого левкоя,
немоту родникового дна».

Замолчал... И не стало дороги.
Отступили шеренги домов —
чтоб глядел я отшельником строгим
на поход кучевых облаков.

Незаметно года пролетали.
Благодать!.. Но однажды в глаза
воссияли прозрачные дали,
о которых — в стихах не сказать.

«Что ж!» — решил я. «Покоя в достатке!».
И хотел обратиться к Нему
за возвратом к былой разнарядке:
за работой душе — и уму.

Но язык — немоте подчинялся.
И, как рыба в густой глубине,
молча плакал я, молча смеялся
и надеялся: «Это — во сне».

НЕПОКОЙ
В ночном лесу гуляли сквозняки —
я видел их порывистые тени.
Скользила дымка берегом реки,
нешироко текущей в отдаленье.

Скрипели ветки. Сыпалась хвоя.
И, как в давно не населённом доме,
звучал на скрипы отклик воробья,
кочующего в смутной полудрёме.

Я шёл тропой. Меж кочек и стволов —
где запах прели сладко устоялся — 
мечтал найти хотя бы пару слов,
чья суть — покой в границах постоянства.

Но — не было покоя в той ночи!
Она жила вне точек равновесья.
То сонный дятел в пихту застучит…
То клуб тумана двинется по лесу…

Скала — такая мёртвая на вид! —
перемещала тень свою по кругу.
Безумный филин хохотал навзрыд,
вселяя трепет в смутную округу.

И эти сквозняки, и этот скрип —
всё делало мой поиск безысходным.
Темнела ночь, как некий материк,
наполненный загадками природы.

Темнела ночь… И я взглянул наверх.
Катили звёзды по небесной круче…
Луна вела неторопливый бег,
едва касаясь одинокой тучи.

Скрипели ветки... Сыпалась хвоя...
Текла река в коротком отдаленье...
И много слов из леса вынес я,
и в каждом пело НЕУСПОКОЕНЬЕ.

ВЗРОСЛЕНИЕ
Был мальчиком... Скупую прозу
тогда, как мог — не замечал. 
Большим стеклом казался воздух
и муравейником — вокзал.

Но лето не жалело красок...
Но осень птиц срывала с мест...
И в слове бабушкиных сказок
я уловил немой подтекст.

Умнел тот мальчик — и без лени
в анналы памяти вложил, 
что от стекла бывают тени,
а на вокзалах спят бомжи.

Как всё тогда непрочно было!
Мир изменялся на глазах.
…Но так же солнце восходило
на тонких птичьих голосах.

ВИДЕНИЕ
Рассвет на поле Куликовом
и полной чашей — тишина.
В душе покой. Но зреет слово,
чья суть не будет холодна.

Мильон теней в янтарном свете.
И показалось, вижу я —
идут, за руки взявшись, дети
в зарю иного бытия.

Суть миража, но я поверил:
счастливых дней — не миновать!
Вот поле, где Донской умерил
до праха Золотую рать...

Вдыхая терпкий запах крови,
не слыша хоры воронья,
глядел со скорбью и любовью
князь на далёкого — меня.

Шептал: «Засеем поле хлебом!» —
и даль в глаза ему текла.
Светает… Но ещё полнеба
ночная занимает мгла.

Плывёт луна, как знак вопроса:
что будет? сбудется? сбылось?
И дарит горечь папироса,
и в сердце — нежное до слёз.

ВЕСНА В КАРЕЛИИ
Отметелило… 
Отморозило… 
Солнце — выше,
короче тени.

По торфяникам 
у Сег-озера 
ходят ласковые 
олени.

К людям тянутся,
как домашние, 
а в глазах 
доброта коровья —

дескать:
«Мы ваши братья младшие,
с тем же цветом 
горячей крови».

Егерь Дымов 
их кормит булками,
не жалеет 
кристаллов соли.

Холостяк этот дед, 
и внуками 
называет 
детишек Воли.

Говорит: 
«Час придёт — у Бога я
попрошусь 
в неземные пущи.

Там весна 
бесконечно долгая
согревает
оленьи души».

«Да-а! Да-да!» — 
рогачи увесисто 
головами на то 
кивают.

Смотрит егерь на них 
и крестится:
«Всё ведь, милые, 
понимают...»

АНГЕЛЫ
Из тьмы веков пылит дорога в Хмели.
Там церковь, беспечальная на вид…
А в ней тирольцы — егеря — засели,
флаг с «пауком» над маковкой висит.

Пальнуть из пушек — и намного проще
идти в атаку. Но майор сказал:
— Там фрески… Говорят, рублёвский почерк.
Там даже из «тэтэшников» нельзя.

А в сводчатых оконцах — пулемёты,
на древней колокольне — миномёт.
И шли гвардейцы, поминая чёрта,
в ту штыковую к храму: «Бог спасёт!».

И падали на паперти неловко.
И умирали перед алтарём,
в чьих стенах бился голубь издалёка —
хлестал по фрескам раненым крылом.

Потом — оформив суть могилы братской,
живым налили больше чем по сто.
И в храм вошли… Там с веником и каской
предстал диакон: «Выметаю сор!».

Не на него — на росписи глядели.
И там, где в красках обозначен сад,
печально к старцу ангелы летели,
похожие на сгинувших солдат.

СТРАННИКИ
Я помню, как старцы по улицам тёмным ходили,
как тихо стучали в дома и просили ночлега.
Впускали их редко, но хлеб им — всегда выносили.
Они говорили «спасибо!» за ломтики хлеба.

И долго потом на закрытые двери глядели, 
и хлебные крошки наощупь с крыльца подбирали.
И шли со двора под сверчков монотонные трели —
к началу просёлка, ведущего в смутные дали.

Куда их влекло — обладателей тощих котомок?
На это, из мёртвой эпохи, никто не укажет...
Но вот показалось, что я — их никчёмный потомок, 
которого Бог неземною печалью накажет

за то, что боялся их — поздних, лохматых, несытых;
за то, что мог спать, а над ними куражились ветры;
за то, что у глаз их, по-детски ширoко открытых,
кустились морщинки, что не были мной отогреты.

И может, фатально поставит меня на дорогу
познание Веры, а может быть — зло человека.
И я подойду к незнакомому прежде порогу,
и в дверь постучу, как посланник из давнего века.

И спросят, зевая: «Неужто пристанища нету?».
И вынесут хлеб... И останусь у двери надёжной...
И душу открою навстречу высокому свету,
в котором земная дорога становится звёздной.

©    Сергей Грущанский