Арина РАДЗЮКЕВИЧ
г. Ярославль
ДЕТСКИЙ СТРАХ

1

   Страх жил в прихожей. Может быть, конечно, он приходил откуда-то с улицы или из подъезда, но я ни разу не слышал, чтобы хлопала входная дверь. А вот его шаги слышал. Противненькие такие крадущиеся шажочки. Раньше скрипели половицы в коридоре. И как только они начинали издавать эти звуки, я зажмуривался и потихоньку натягивал одеяло на голову. Позднее папа разобрал пол и сбил все доски плотно-плотно. Я ему помогал, хотя и не верил, что Страх можно так остановить. Он и без скрипа пойдёт в мою комнату. Папе я о своих подозрениях не рассказывал — зачем его огорчать, он же старался, хотел, как лучше.
   Половицы скрипеть перестали, но мои опасения полностью подтвердились. Теперь Страх подкрадывался бесшумно. Почти бесшумно. Лёжа в тёмной комнате, я вытягивал шею, поворачивал ухо к двери и изо всех сил прислушивался. Порой сбивали голоса, доносящиеся из комнаты родителей, или громкое тиканье настенных часов. Но постепенно сквозь эти звуки просачивался один, тот, которого я боялся и ждал: вдоль стены тихо-тихо шоркали шаги. Это ко мне подбирался Страх.
   Дойдя до двери комнаты, он замирал и прислушивался, не сплю ли я. К спящему он не входил никогда. Не зря же мама каждый вечер садилась на стул возле моей кровати и рассказывала сказку, пела колыбельную песенку или просто молча держала за руку. Когда я засыпал, она осторожно вставала и на цыпочках выходила из комнаты. Порой я ощущал её движение, взмах подола халата, сдерживаемое покашливание, но всё это плавно вплеталось в мой сон. А иногда я никак не мог заснуть, хотя и очень старался. И чем сильнее старался, тем дальше убегал от меня сон. Я знал, что с каждой минутой приближается мамин уход, и просто чувствовал эти минуты: от напряжения начинало противно щекотать в ногах. И вот мама уходила, а её место готовился занять Страх.
    Когда он замирал под дверью, я притворялся спящим. Не двигался, ровно и медленно дышал и даже посапывал носом. Но он как-то догадывался о моём обмане. Может, он видел сквозь стены и замечал, что у меня дрожат ресницы? Не знаю, я притворялся очень старательно. Но, в конце концов, начинала медленно приоткрываться дверь. Когда я потом рассказывал об этом родителям, они всегда уверяли меня, что дверь была закрыта и, значит, никто ко мне не входил. Как бы ни так! Правда, не было никаких звуков, в комнате не становилось светлее, сквознячок не подбегал к кровати — но Страх входил. Просто, когда он выскакивал, то плотно-плотно закрывал за собой дверь.
   А выскакивал он обязательно, потому что я начинал кричать. На всю квартиру раздавалось моё: «Ма-ма!». И Страх удирал. О, как он удирал! Он боялся моего крика ничуть не меньше, чем я — его самого. Дверь приоткрывалась снова, но теперь совсем по-другому. По полу и по потолку до самого окна протягивались ниточки света, а в середине, застилая его, стояла тёмная фигура. Но совсем не страшная, а самая нежная, самая добрая, самая ласковая — мама. Она садилась ко мне на кровать, и я утыкался головой ей в колени. Тёплые руки перебирали волосы у меня на макушке или мягко гладили по щеке. Чтобы не спугнуть сон, бродивший возле моей кровати, мама молчала. Но я-то знал, что теперь она никуда не уйдёт, пока я точно не усну. Это знание успокаивало, расслабляло, и я быстро засыпал. До самого утра меня обнимали сны, добрые и мягкие, как мамины руки.
   Если же мама была занята, то на мой крик приходил папа. Он заворачивал меня в одеяло, брал на руки и укачивал, словно совсем маленького. И нашёптывал на ухо что-то смелое, сильное и мужественное. И сам был похож на сказочного Илью Муромца, даже всю мою комнату пересекал за три шага. Меня раскачивало, как на кораблике, а в ушах начинался шум, напоминающий шорох выбегающих на берег волн. Я засыпал и никогда не чувствовал, как папа укладывал меня обратно в кроватку.
   Утро же всегда встречало солнечно, даже если на небе спали тучи. А до вечера был ещё долгий-долгий день, и я ничего не боялся.

2

   Мне говорили, что Страх живёт лишь в квартирах с маленькими детьми. А потом уходит. Куда-то, вместе с детством. Но вот я подрос и стал называться подростком, а Страх никуда не ушёл. Наверное, ему у нас очень понравилось. Правда, навещать меня он стал уже реже.
   У меня было много дел в школе, занятия в секции, всякие факультативы. Я уставал так, что к ночи порой просто валился с ног. Иногда прямо на диван и в тапочках. Но тут прибегала мама и отправляла меня в ванную, а потом — в постель. Это в хорошие вечера. Чаще же между ванной и постелью втискивались уроки. Но какая может быть химия после замечательной футбольной победы? А после проигрыша тем более. Словом, я делал задания кое-как, оценки подтверждали это. Мама кричала, а отец притворялся, что берётся за ремень.
   После подобных семейных неурядиц засыпалось плохо. То есть, засыпалось всегда хорошо. А вот часа через два в сон приходили мохнатые и зубастые кошмары и начинали меня терзать. Я с трудом выплывал в этот мир, а кошмары убегали в прихожую, сбивались там в кучу и превращались в Страх. Я ворочался в постели, закрывал глаза; вспоминая детство, кутался в одеяло, но знал, что всё это бесполезно.
   Как и раньше, Страх подкрадывался медленно и бесшумно. И опять замирал под дверью. Зачем он там затаивался? Почему бы ему не ворваться и не помериться со мной силами в честном поединке? Но нет, подленькие так не поступают. Ему хотелось взять меня осадой, измором. А я всматривался в темноту, вслушивался в тишину и непроизвольно напрягал все мышцы, словно перед прыжком.
   Но вот моей чёлки касалось лёгкое движение воздуха. Даже не движение, а мысль об этом движении. Я знал, что это незаметно открылась и закрылась дверь, и Страх уже в комнате, где-то рядом. Вот тут-то я начинал всхлипывать. Это получалось само собой. Слёз не было, просто воздух проходил в лёгкие неровными толчками, словно кто-то то и дело сжимал горло. Я, конечно, не кричал и не звал маму, но она как-то всегда улавливала эти всхлипы и спешила на помощь.
   Распахивалась дверь, и в светлом прямоугольнике появлялась мама в халате и шлёпанцах, всем своим видом говоря Страху: «Ах, ты опять тут? Ну ничего, сейчас я с тобой разберусь!» И Страх тут же позорно капитулировал. Он бежал по коридору к выходу и, наверное, зажмуривал глаза и затыкал уши точно так же, как и я несколько минут назад.
   А мама тем временем подходила к моей постели. Я незаметно распрямлял колени и вытягивался вдоль стенки, чтобы освободить побольше места, и мама села бы рядом. Она никогда не обманывала моих надежд и обязательно присаживалась на краешек матраса. Я уже не мог извернуться так, чтобы лечь головой ей на колени, но брал её за руку и прижимал ладонь к своей щеке. Мамина кожа, шершавая, в мозолях, пахла мылом, если я отвлёк её от стирки; или луком, если она готовила на завтра обед; а иногда ароматным кремом, если мама, закончив все дела, уже собиралась спать. Свободной рукой она нежно перебирала мои волосы, пыталась пригладить торчащий на темени вихор и шептала что-то ласковое, успокаивающее. Про то, что они с папой ничуть не сердятся на меня, и я сам во всём разберусь (а и правда, вскоре разобрался!). И про то, что завтра она напечёт любимых моих плюшек. А я, тоже шёпотом, рассказывал про того мохнатого и когтистого, и мы уже вдвоём тихонько смеялись над ним, совсем не страшным, а нелепым.
   Услышав смех, в комнату заглядывал папа. Он делано возмущался, что мы нарушаем тишину и мешаем ему спать, а потом, узнав, над чем мы смеёмся, восклицал: «А, так вот кого я сейчас гнал из прихожей на улицу! Вытолкал и велел больше не появляться». Я видел, что папа, как говорят, «мужчина предпенсионного возраста» с одышкой и не очень здоровым сердцем, но тут он представлялся мне, как в детстве, былинным богатырём, и я верил, что он разогнал все страхи на свете, защищая меня.
   Родители уходили в свою комнату, а я ещё некоторое время лежал, глядя в потолок, полосатый от света фар проезжающих машин, и улыбался. Я знал, что теперь напуганный Страх не придёт ко мне долго-долго.

3

   Одинокая холостяцкая жизнь меня вполне устраивала до поры до времени. Во всяком случае, я не тяготился одиночеством, как многие другие. Будучи по складу характера замкнутым мечтателем, я не очень охотно впускал посторонних не только в свою душу, но и в свой дом. Разумеется, исключение делалось для близких друзей. Они приходили ко мне также просто, как и я к ним. И у меня, и у них прятались в углу прихожей «гостевые тапки», а в уголке сердца — добрые слова и готовность помочь. Нам было известно друг о друге всё.
   И только эти близкие друзья были посвящены в мою постыдную, как мне казалось тайну. Они знали, что я подвержен детским ночным страхам. Знали, но не посмеивались и не стыдили меня, а понимающе сочувствовали.
У каждого в жизни случаются тяжёлые дни. Какие-то серьёзные неудачи, проблемы на работе, «разгоны» начальства. Всё бывает. Кто-то относится ко всему легко и беспечно машет рукой: «утро вечера мудренее». Кто-то плачется в жилетку близкому человеку. Кто-то делает в отместку пакость. А я именно в такие дни чувствовал себя одиноким.
   Перед сном я долго ворочался в постели, снова и снова «переживал» неприятность, пытаясь понять, кто в ней виноват и что надо было делать, чтобы её не допустить. Иногда выход неожиданно находился, и это расстраивало меня ещё больше — почему я не увидел его раньше и не сделал такого простого шага?
Наконец, измученный, я засыпал. И вот тут-то в прихожей оживал мой давний и коварный враг — Страх. Я просыпался в холодном поту от тихих крадущихся шагов в коридоре. За три десятка лет методика Страха нисколько не изменилась. Он также скользил вдоль стены и замирал у двери, стараясь уловить моё неровное дыхание. Конечно, теперь я был взрослым человеком, сильным мужчиной и вполне мог встать, включить свет и обойти всю, не такую уж большую квартиру и убедиться, что кроме меня в ней никого нет. Мог. И делал не раз. Но стоило погасить свет, лечь в постель и задремать, как опять раздавался скрип нескрипящих половиц.
   Страх — явление детское. Поэтому и боролся я с ним по-детски: заворачивался с головой в одеяло, зажмуривал глаза и звал маму. Тихо-тихо, зная, что никто, кроме меня, мой зов не услышит.
   И если глаза оставались закрытыми, то мама приходила. Она выходила из моей памяти также легко, как раньше из своей комнаты, приближалась, садилась на кровать. Я снова ощущал тепло и нежность её рук, запах крема, лёгкое дыхание. Я слышал родной голос: «В некотором царстве, в некотором государстве…».
А потом появлялся отец. Он брал меня на руки и укачивал, широко шагая по комнате. Туда-сюда, туда-сюда. Шаги сливались со стуком настенных часов, отсчитывающих секунды, а я уплывал в сны, мягкие, как пух одуванчика, и разноцветные, как мыльные пузыри.
   Наутро я был не просто спокойным, но умиротворённым. Я любил весь мир, и мир любил меня. Плохое уходило в небытие, оставалось только хорошее.
Как ни редки были приходы Страха, но они были. Друзья уговаривали меня раз и навсегда решить эту проблему, посетив психотерапевта. Я возражал, что не являюсь больным, тем более психом, и вообще, всё это ерунда. Но они настаивали, аргументировано доказывая, что подобные случаи могут участиться и, в конце концов, расшатав нервную систему, действительно доведут меня до болезни. Вняв разумным доводам, я собрал в кулак силу воли и отправился на приём.
   Психотерапевт, мужчина лет пятидесяти пяти, оказался таким симпатичным толстячком с пронзительно-светлыми глазами и обаятельной улыбкой, что я сразу почувствовал к нему расположение и перестал стесняться своей беды. Поведав о косматом и когтистом Страхе, с тревогой ждал приговора. Но вместо ожидаемого: «Жениться вам надо, батенька», я услышал, что проблема моя, конечно, мучительная, но пациентов таких пруд пруди и все, с помощью врача, легко с ней справляются. Психотерапевт выразил надежду, что и я, такой волевой, уверенный в себе мужчина, тоже решу эту проблему. Комплименты и кошке приятны. Поэтому я проникся к моему доктору бесконечным доверием и уважением, что, несомненно, требовалось для успешного лечения.
   Полмесяца занятий — и я словно превратился в другого человека. Я действительно стал увереннее в себе, собраннее, энергичнее. Проверить, ушёл ли Страх окончательно, долго не удавалось. То ли тяжёлых дней стало меньше, то ли я теперь относился к трудностям иначе.
   Но вот произошли крупные неприятности «на личном фронте». В тот вечер я долго не мог уснуть и по старой привычке перебирал в уме несказанные слова и несовершённые поступки. Понимал, что от меня почти ничего не зависело, но всё думал и думал, глядя на звёзды за окном.
   Далеко за полночь сон уломал-таки меня. Часа через полтора я проснулся. Но разбудил меня не страх, а просто тоска. По-привычке я напрягся и прислушался, в глубине души ожидая уловить тихие шажки в коридоре. Тикали настенные часы. Где-то из неплотно завёрнутого крана редко и монотонно капала вода. Шуршала по оконному стеклу отросшая за лето ветка тополя. За стеной у соседей бормотал телевизор. А шагов не было. Не подкрадывался ко мне Страх. Не караулил под дверью. Не таился в прихожей.
   Не было его! Но я не испытывал восторга и ликования. Тоска, густая, как туман, клубилась вокруг. Я робко позвал маму и вдруг отчётливо понял, что она не придёт. Спасать меня не от кого, а со своими взрослыми проблемами каждый должен справляться сам. Детство, поддерживающее меня столько лет в сложные минуты жизни, решило, что я больше не нуждаюсь в его услугах, и растворилось в прошлом. Вот теперь я действительно остался один.
   Тишина, не нарушаемая песней мамы, песком насыпалась в уши. Воздух без покачивания на руках отца застыл густой трудно вдыхаемой массой. Каждую пору тела, каждую щёлочку сознания медленно заполняло Настоящее Одиночество.