Альфред СИМОНОВ
г. Ярославль
ПУТИ ГОСПОДНИ

ЧАСТЬ I. ОПЫТ ПОКАЯНИЯ

    У дамочки из Гидрометцентра, которая выбирала погоду для нас на сегодняшнее утро, явно что-то дома не заладилось и в голове, как в темной кухне, шныряли тараканы вместо нормальных мыслей. Конечно, на предновогодней ярмарке погоды выбор был невелик, как на ёлочном базаре 31 декабря, когда все уже раскуплено; но смешать мелкий осенний дождик с крупными, почти ватными декабрьскими хлопьями снега, небольшим минусом подморозить водичку на дороге, устроив каток — тут уж не обошлось без воображения раздраженной женщины, у которой муж, хлопнув дверью ушёл во двор заводить  застывшую за ночь машину, не сказав «Доброе утро». Проснувшись в такую погоду и выглянув утречком в окно, которое замазано, как чёрной краской, зимней тьмой декабрьской, хочется опять нырнуть под одеяло и не просыпаться часов до десяти, пока слабый свет не отмоет окна и сквозь них хоть что-то да будет видно. Да ещё один огонёк мелькнёт  — день то уже прибавился на два воробьиных скока. В сторону весны скакнул. Значит темень не навечно. Я выглянул в окно, создав креативный шедевр: заспанный человек в майке. Мой портрет в окне удачно сочетался с видом деревьев, ронявшие дождевые капли, как слёзы, на белые платочки из снега. Рядом можно было увидеть в звуковом сопровождении слёзы настоящие, это хныкали дети, маленькие люди, которых спешащие на работу родители почти волоком тащили в расположенный напротив моего дома детский садик, детскую тюрьму, где всё по расписанию и по команде. Весь этот утренний пейзаж дополнил озадаченный неопределённостью  молодой таджик-дворник, стоящий с большой фанерной лопатой, обитой металлом и решающий — то ли чистить падающий снег, то ли он сам растает? Всё же чувство долга взяло верх над восточной ленью и он начал скрести металлом по едва припорошенному асфальту. Этот всем знакомый крайне неприятный скрежет окончательно разбудил меня и пресёк намерение опять нырнуть в постель и всё отложить на завтра. Или послезавтра. Или на потом как-нибудь!
    Я взглянул на большие китайские часы, висевшие у меня над дверью спальни, время на них можно было углядеть даже в полутьме. Купил я их когда-то в ларьке, где всё продавалось по сто рублей. Думал, сразу откажутся показывать чужое для них время. Нет, уже два года ходят нормально и даже не убегают и не отстают. В общем, осваивают территорию, привыкают. Ну а я к ним давно привык, поскольку музыкальным сопровождением моего детства были песни «Русский с китайцем братья навек» и «Сталин и Мао помнят о нас». Да, встал я слишком рано и времени у меня оставалось уйма. Всё можно сделать без обычной спешки — и умыться и одеться. Вот только завтракать не придётся. В утреннем меню одна водичка. В своей долгой жизни я не только ужин частенько отдавал врагу в соответствии с какой-то древней, опять же китайской мудростью — тоже предметом экспорта Поднебесной, но и обед. Времени не хватало. Но завтрак — это святое, тем более что дома всегда найдётся что проглотить. Да хоть бы кусок чёрного хлеба, посыпанного крупной серой солью. Чем не завтрак? Такой вариант даже великий художник Илья Репин нахваливал. Правда он ссылался на голодное детство. Моё детство, юность и молодость тоже прошли не в изобилии: магазины для аскетов — так когда-то называл наши гастрономы один оттепельный интеллектуал. Давно это было. И почти забыто. Сейчас супермаркеты для обжор, но и аскеты по-прежнему есть. Пенсионеры например. Их ассортимент тот же, аскетический.
    Я давно не выходил из дома так рано, отвыкнув от предрабочей суеты, которая царит в часы пик на проснувшихся улицах. Слава Богу, я поеду не в рейсовом автобусе, который, конечно, не как раньше — битком не набит, но всё же, как я заметил, когда проезжал мимо остановки, люди там стояли кучно. А народ на остановке, как по команде, смотрел в одну сторону. Я, наверное, полгода жизни потратил, вглядываясь по утрам вместе с толпой, окружавшей меня, в ночную мглу, ожидая приближения заветных огоньков с номером моего автобуса. Какое счастье было втиснуться в салон и уехать. В одной советской песне солист, обращаясь к хору вопрошал: «Что тебе нужно для счастья?». И хор отвечал громко и понятно: «Мир, нам нужен мир!». Что, в общем-то, правильно. Но маленькое ни с чем не сравнимое счастье — это сесть в полупустой автобус и почувствовать себя не килькой в банке, а по меньшей мере селёдкой под шубой. Настоящий кайф! Круть!
    Есть эмоции, которые передаются только с помощью идиоматических словосочетаний. Это если молотком по пальцу. А есть сленговые словечки — это когда борщ ешь, придя с мороза. Искренне пожалев людей в автобусе и чувствуя своё некоторое превосходство, я неторопливо поехал по коварной снежной каше, прикрывавшей островки гололёда, заметить которые почти нереально. 
    Мне сказали, чтобы я приехал к 8.10. Почему именно это время — я не спрашивал. Сказалась привычка, старая, ещё, наверное, лейтенантская — приказали — выполнил. Хотя в этом случае, какой приказ — пожелание, не больше. Я старался никогда не путать службу и работу. Это разные вещи, абсолютно разные… Но сегодня я как и раньше тоже ехал на службу, правда, на службу церковную, и судя по времени, я ехал с большим запасом. Даже слишком большим. Придётся там прогуляться полчаса. Хотя какие прогулки в такую погоду. Посижу в машине. Будет время как-то настроиться, осознать, что сегодня должно произойти событие, которое может изменить мою жизнь. А как — я и сам не знаю. Может и никак. Так тоже бывает… Мне бы хотелось, чтобы у меня возникло немного приподнятое настроение, может быть даже торжественное, как перед вручением награды в те годы, когда я по праздникам одевал парадный мундир. В обычные рабочие дни мы носили штатскую одежду.
      Да, что-то меня сбило с настроя. Может быть сценка, которую я наблюдал, когда садился в машину?
    Молодая нервная мамаша прошла мимо меня, ведя за руку упиравшегося мальчика лет четырёх-пяти, который ревел, давая понять, что он тоже человек и право человека на отдых его тоже касается. Юная мама, уже уставшая увещевать протестанта, почти волокла его, преодолевая слабое сопротивление. И тут случилось маленькое чудо, как будто где-то на небесах кто-то сжалился над издёрганной домашними хлопотами, работой и вечным недосыпом юной мамой — мимо них торопливо прошёл Дед Мороз, который, видно, переоделся прямо в машине. «На утренник идёт, в детский сад» — понял я. 
    Дед Мороз, проходя мимо парочки двух несчастных людей, не останавливаясь, громко сказал мальчику:    «Давай скорее, а то все подарки раздам и тебе не достанется, если опоздаешь Догоняй!»
    Мальчишку как подменили. Он сначала застыл на одном месте вместе с мамой, а затем почти побежал к садику, а родительница едва успевала за ним. Он мгновенно забыл, что не выспался, что идёт дождь, что холодно! Немного волшебства — и всё опять пришло в норму.
    У меня тоже настроение поменялось после просмотра этого небольшого кусочка из документального фильма «Зимнее утро», где режиссёром была талантливая женщина — Жизнь. Не то, что та дамочка из Гидрометцентра, вещавшая с утра о погоде.
    Я решил, что Дед Мороз в это утро (как говорят, его прототипом был особо почитаемый у нас Николай Чудотворец) это хороший знак и для меня. И в памяти завертелись какие-то новогодние картинки из далёкого детства, когда я жил совсем в другой стране, где продуктов было поменьше, а вот доброты побольше: в кино меня знакомые билетёры пускали бесплатно, гуляли мы по целям дням по улицам и никто не переживал, что с нами что-то случится. А инвалид войны, сидевший на деревянной коляске на подшипниках и собиравший милостыню, когда отец, шедший со мной мимо, подал ему несколько рублей, вдруг сказал: «Спасибо, друг. Сходи за четвертинкой, у меня уже денег хватит да и выпьем, за Победу. Я угощаю». Отец принёс ему четвертинку, но выпивать не стал — он был с ребёнком. И инвалид не обиделся, а взял гармошку и спел вслед нам марш артиллеристов. Я эту мелодию хорошо знал, поскольку фильм, где она звучал, «В 6 часов вечера после войны» смотрел много раз. 
    Самое страшное, если наступало 30 декабря, а ёлки дома ещё не было. А праздник без ёлки был не вкусный, как чай без сахара.
    Однажды, лет в одиннадцать, не дождавшись, как родители принесут ёлку, я сам сходил в лес и привёз сразу две лесные красавицы. Одну у меня моментально купили, как только я вошёл в посёлок. Так я заработал свои первые деньги. И отдал матери. И получал нагоняй, потому что сыну офицера стыдно торговать ёлками. Ёлки в домах в те времена гирляндами не украшали — они были большой редкостью. Но отец в тот год принёс такую гирлянду, кто-то ему смастерил. Я потом целый день раскрашивал лампочки в разные цвета. Это была моя первая цветная ёлка. Она предвещала, что впереди меня ждёт разноцветный мир. «Разноцветный мир» — первая моя юношеская поэма. Самиздат! 
    Так, а время-то тянется медленно. Ждать ещё долго. Ехал я сюда, в Яковлевско-Благовещенский храм, вроде не торопясь, да и видимость была никакая. Никто из едущих навстречу не включали ближний свет, все светили дальним, то есть прямо мне в глаза. Как на допросе в старинном детективном фильме, где направляли свет лампы в лицо злоумышленника, чтобы он сказал правду. А это не просто — правду сказать, как с пятиметровой вышки прыгнуть в бассейн и это при том, что ты панически боишься высоты. Но прыгать придётся. Лестницу сзади уже убрали… И мне сегодня говорить только правду и ничего кроме правды.
    За руль собственной машины я сел очень поздно, после шестидесяти лет. До этого в моём распоряжении был служебный автомобиль. Так что водитель я совсем юный, несмотря на почтенный возраст. А машина с водителем стали моим светлым прошлым. Я готов был к тому, что это когда-нибудь закончится — всё равно случилось всё как-то неожиданно. Я лёг на операцию, месяц потом приходил в себя, а когда начал двигаться, не держась рукой за стенки, на работе мне дали понять, что пора и честь знать. Что там произошло за месяц без меня, сказать трудно, но сейчас у нас на дворе капитализм и разговор работодателя и наёмного работника идёт без посредников в виде завкома и парткома, а значит и без лишних сложностей. Для работодателя. Долгие проводы — лишние слёзы — говорят в народе. К тому времени я купил небольшой «Ford Fiesta», а бывший мой водитель вовсю оттянулся на мне за все мои грехи перед ним — вольные и невольные, когда учил меня вождению. И научил. Ну а дальше я уж сам. «И вот летаю — и не страшно ничуть» — как поётся в старой песенке. Но это не про сегодняшний случай. Я буквально шёл по дороге, как голый через крапиву, боясь обжечься. Сколько же машин вокруг меня! Что им всем делать в спальном районе? Я понимаю, когда все утром гонят в центр города. Там всё — и офисы, и конторы, и магазины, и органы власти. Хотя, конечно, всё было иначе. Встречный поток, конечно, был гуще. 
    Ехать мне было неуютно и всё-таки обилие машин, огней, свет реклам и светофоров, стоящие на площадях ёлки с зажжёнными гирляндами, говорили об одном — жизнь идёт вне зависимости от того, едешь ты в этом потоке или валяешься дома в тёплой постели. И тебе выбирать — быть частью этой реки жизни, или не быть?  «Консультации в юридической конторе «Гамлет и партнёры» — добавлю я к этому. Ирония всегда немного снижает мой пафос. И меня это успокаивает — значит, я ещё не безнадёжен!». И всё же сегодня я ответил на этот вопрос: «Быть!».
    Что-то я сильно разволновался. Из-за чего? Мне всё рассказал, всё объяснил высокий голубоглазый человек в облачении священника. Хотя я мало что запомнил, но уяснил главное: первый раз исповедоваться и причащаться, как креститься заново, уже сознательно делая выбор — быть с богом или не быть? Вот в чём вопрос… И у Шекспира и у меня, скромного малотиражного литератора, который неожиданно для себя начал писать книги на православные темы.
   «Так, через минут надо зайти в храм. Время подходит, наконец-то. Надо пройтись немного, успокоиться».
    Я вышел из машины и не торопясь стал прогуливаться по узким, хорошо расчищенным дорожкам. Дождь, наконец-то перестал, зато снег мелкой белой крупой стал укрывать асфальтовые островки, на которых чётко отпечатались следы людей, уже зашедших внутрь храма. Какая-та женщина прошла мимо меня с большим пакетом, из которого выглядывал воротник пальто. «Видно для малоимущих» — догадался я. Можно было свои пиджаки захватить. Висят без пользы. Пожалел я, что не догадался сделать это. Накануне я как раз освобождал свой шкаф от лишних вещей, чтоб в Новый год войти хотя бы без этого груза прошлого. Висели пиджаки уже давно, с незапамятных времён. Когда-то это были части костюмов. Но брюки у меня превращались в хлам уже через пару лет — а пиджаки — как новенькие. Выбрасывать было жалко — вот и висели. Вечный вопрос — а вдруг пригодятся? Но вчера я с ними расправился — упаковал, чтобы унести в гараж, а оттуда — на дачу. Это мне показалось удачным решением. 
    Перед тем, как снять пиджаки с вешалок, я проверил их карманы. В одном обнаружил два голубых билета в кино с неоторванным контролем. На какой фильм тогда не пошли мы с женой? Судя по штампу, на какого-нибудь  «Танцора диско» или «Бобби» — индийский фильмы, которые заменяли тогда Голливуд.
    — О, а вот и любимый финский пиджачок, от очень дорогого костюма. Сидел на мне, как на манекене, сшит был явно по французским лекалам. Пиджак хоть сейчас одевай, а брюки не выдержали и года и превратились в ветошь. Ткань оказалась нестойкой.
    — «Так, что там в карманах? Ого, в пиджаке,  целое состояние» — засмеялся я, вытаскивая из кармана армейскую золотую пуговицу с серпом и молотом и пригоршню потускневшей мелочи, ещё советской: посчитал, оказалось сто двадцать шесть копеек. Что я тогда не купил?
    — «Так, копейка — коробок спичек. Вот две копейки — звонок по телефону — автомату, три копейки — газета «Правда» или стакан газировки с сиропом. Ну и трамвайный билет. Пять копеек — не смог вспомнить, что можно было купить за пятак. Десять копеек. Если к ним добавить пятак — это «Литературная газета». Пятнадцать копеек ещё и батон, двадцать копеек — хороший батон. Или пломбир. Но на всё вместе — можно было купить скромную бутылку молдавского плохонького вина «Рошу де десерт», утехи студентов, скромных творческих интеллигентов и прочей небогатой публики.
     Пиджачок, как сейф, сохранил пригоршню мелочи, на которую уже ничего не купишь. Разве что воспоминания.
     И где-то в памяти, как в кармане этого пиджака, позвякивает другая мелочь: вот копейка — я, маленький мальчик волоку своё пальтишко по грязи, а мать из окна меня ругает, вот пять копеек — гол забил, вот — впрочем, такая пригоршня найдётся у каждого, что докучать. Но выбрасывать эту мелочь не стоит. Когда-нибудь она подорожает, время это станет далёким прошлым и любую вещь сделает антиквариатом. Вот тогда она и зазвенит. Мне эта пригоршня попалась вчера, и многое напомнила.
    Ну всё, пора. Я торопливо зашагал к храму и ровно в назначенное время был внутри зала. Народу собралось немного. Я прошёл поближе к алтарю, надеясь найти там батюшку, с которым разговаривал накануне. Но застал только группу женщин, слушавших молитву. В это время я увидел, что прямо на меня идёт незнакомый священник, размахивая кадилом. Он шёл вдоль стен, а я, видимо, некстати оказался у него на пути. Взгляд его мне не передать, поскольку я на долю секунды замешкался, затем быстро отошёл в сторону и поспешно вернулся в первый зал. Честно говоря, мне захотелось уйти совсем, но я редко меняю решения, особенно если они приняты после долгих раздумий.
    — Нет уж, всё должно произойти сегодня. Терпи.. — сказал я себе. Хотя, что обижаться, надо знать как вести себя в храме и где можно стоять, где нет.
На свою удачу я увидел ещё одного батюшку и обратился к нему.
    — Отца Владимира сегодня не будет. Вы подойдите ко мне, я скоро начну — сказал он, выслушав меня.
    — Жаль, конечно. Дело в том, что вчера, когда мы со священником сидели на скамеечке и разговаривали о том, как нужно подготовиться к исповеди и причастию, я уже по сути дела исповедовался, о чём и сказал ему. На что он ответил: нет, это Вы мне рассказали, а во время исповеди — Богу расскажете. Это совсем другое, поймёте.
    Пока мы с ним беседовали, рядом шли приготовления к крещению младенца. Тот вёл себя тихо и терпеливо ждал, ещё не понимая, что сегодня совершится, может быть, главное, после его рождения, событие. Православная церковь берёт его под свою защиту. Это то, зачем я сюда и пришёл.
    Меня крестили тоже сразу после рождения — так мне рассказывала бабушка. Шёл 1947 год — страна ещё не отошла от бед и забот, утрат и перенапряжения Великой Отечественной войны. В те времена обряд крещения скрытно проходили почти все младенцы. По крайней мере, когда я подрос, узнал, что все мои сверстники тоже крещённые и многие под рубашками носили медные крестики. До школы, конечно. Ну а там начиналось: октябрёнок, пионер, комсомолец.
    Система была хорошо отлажена и вместо крестика вручали сначала звёздочку, потом красный галстук, потом комсомольский значок. Крестик в этих случаях исключался.
    Для отца, работавшего тогда на военном заводе инженером, крещение ребёнка в церкви отрицательных последствий не имело. Все так делали, в том числе и партийные люди. И в этом не было какого-то двоедушия или лицемерия. Просто приходилось соблюдать установленные правила. Мощная идеологическая машина в тот период отвлеклась на борьбу  с писателями и композиторами. Да и война, как ни странно, смягчила отношения церкви и государства, а людей, многих людей, опять повернула лицом к Богу.
    Конечно, своё крещение я помнить не мог, а вот первый заход в храм остался в памяти навсегда. Я тогда гостил у бабушки, в заволжском посёлке, где жили переселенцы из затопленной Мологи и окрестных сёл и деревень. В общем — это было что-то среднее между маленьким городком и большим селом. Только церкви там не было. Вернее была, но её переделали в комбикормовый завод, продукцией которого подкармливались в войну местные жители.
    Бабушка была глубоко верующим человеком. В горнице, в переднем углу у неё висели несколько икон, лампадки под ними всегда теплились — и днём и ночью. Заправляла она лампадку каким-то «деревянным» маслом и старалась, чтобы его запас всегда был дома. Я частенько ставил табуретку, чтобы поближе рассматривать иконы, особенно те, где было множество изображений. Больше всего меня заинтересовал «Вход Господень в Иерусалим». Я приставал к старушке с вопросами, почему Бог едет на осле, а не на коне, как богатырь. Она мне как-то это объясняла, но я всё равно не понимал. Она вообще любила говорить со мной, последним её внуком, о Боге и буквально заставила выучить «Отче наш». И это единственная молитва, которую я знаю наизусть.
    Из её рассказов, больше походивших на обычные сказки, мне запомнилась только одна: я как-то спросил её, а кто-нибудь видел Бога? Она мне долго рассказывала, что Бог невидим, но иногда он всё же появляется среди людей. Это, с её слов, происходило на Пасху и что только святые люди могут его увидеть. А моё воображение тут же нарисовало мне картину, как Бог ходит среди людей по нашему посёлку и всё видит, а его не видит никто. Может мне повезёт? В тот день я долго глядел из окна на улицу в надежде увидеть Создателя. Не увидел. Но картинка, как цветная иллюстрация из хорошей детской книги, запечатлелась в памяти.
    Однажды утром, в тёплый летний денёк, бабушка подняла меня очень рано, заставила умыться как следует, одеть чистую рубашку и повела меня в церковь, которая располагалась на городской стороне Волги. Она была единственной действующей, остальные храмы стояли без крестов, а иногда и без куполов, переделанные под разные хозяйственный нужды.
    Мы переехали через Волгу на колёсном пароходе с непонятным названием «Иформатор», сели в маленький однодверный автобус и доехали до вокзала, рядом с которым за деревьями пряталась церковь, окружённая огромным кладбищем. Я уже там бывал на могиле деда, которого я так никогда и не увидел.
Мне было страшновато идти через кладбище, но бабушка, видя моё смятение, сказала: «Бояться надо живых, а не мёртвых». Такой афоризм забыть невозможно.
Мне в то время едва минуло пять лет. На шее у меня висел медный крестик, сохранённый бабушкой с момента крещения. Она обязательно одевала его на меня, когда я приезжал погостить к ней летом.  Дома же я ходил без крестика, как и большинство детей во дворе, особенно те, кто уже в школу пошёл.
    В церкви было очень людно, шла служба, и священник где-то в глубине храма читал молитвы. Но я его не видел, только слышал, не понимая ни слова. Мне стало немного не по себе. Мерцание огоньков свечей, создававших таинственный полумрак, строгие глаза Господа и Святых, изображённых на огромных иконах, нежное хоровое пение — всё говорило о том, что я попал в совершенно иной мир, где жизнь течёт как-то иначе, чем за стенами храма. В это время мимо нас медленно, пробираясь между людьми, прошла женщина в тёмной одежде с большим серебряным подносом, куда прихожане клали деньги. Поднос был почти заполнен.
    — А мы с бабушкой бесплатно прошли — со страхом подумал я. Мне показалось, что нас сейчас выведут вон, как безбилетников из кино. Мне уже приходилось видеть такое. Я посмотрел на бабушку. Она вынула из кармана платок, с узелком на конце, из которого достала несколько мятых рублей и положила на поднос. Я успокоился. А потом всё же спросил — зачем деньги собирают в церкви? Ведь у Бога всё есть.
    — Это чтобы заплатить за землю, налог большой — ответила старушка, пряча платочек с деньгами в потайной карман. Я, конечно, ничего не понял. Земля по моим представлениям была бесплатной.
    Бабушка много крестилась, что-то шептала, даже иногда подпевала хору, а я стоял и ждал, когда же мы выйдем на улицу. Я устал и проголодался.
Когда мы выходили, у входа стояло несколько нищих, которым бабушка тоже подала. Но уже не бумажки, а монетки. Мне было жаль бабушкиных денег. Я знал из её разговоров с моей матерью, что у неё совсем маленькая пенсия — 90 рублей, это ещё дореформенных, после которой они превратились в 9 рублей. За свою жизнь она родила 14 детей, дочки все выжили, а мальчики умирали, не успев даже имя получить. Досталось ей. Я уже понимал, что 90 рублей — это очень мало. Зарплата отца на военном заводе, где он строил боевые катера, была 1600 рублей. И дома денег постоянно не хватало. А тут — 90 рублей. Как она жила? Правда, она жила не одна, а с дочерью, единственной, не вышедшей замуж. Да и отец с матерью, и многочисленные тётки мои, очень богомольные, одна из них была даже старостой в том самом храме, куда меня водила бабушка, видимо, помогали.
    Я, оторвавшись от своих экскурсов в прошлое, заметил, что батюшка уже приступил к работе. Принесли небольшую кафедру, первая женщина подошла к ней, её накрыли небольшим покрывалом, священник склонился над ней и они начали тихо беседовать.
    Так, до меня ещё не меньше десяти человек, все женщины, я был единственный мужчина. Очередь до меня дойдёт нескоро. Я опять заволновался. Обычно я неплохо владею собой, но в этот момент я ощущал себя каким-то беззащитным маленьким мальчиком, который впервые должен сделать ответственный шаг — и ему не по себе. Я отошёл от женщин, ждущих своей очереди, и пошёл к Яковлевскому кресту, о котором я два года назад написал детскую книгу и с тех пор считал себя его крестником. Около него я всегда успокаивался, в каком бы состоянии не находился. Энергетика у него очень добрая, я это почувствовал еще когда работал над книгой.
    — Так, если на каждую из женщин батюшка потратит хотя бы по десять минут, это почти два часа. Я, ещё немного постояв, решил вернуться пока в машину, и там посидеть, поскольку больное колено не располагало к долгому стоянию на одном месте, впрочем, как и к ходьбе. 
    В салоне моего «Forda» было тепло и уютно, он ещё не успела остыть. Я откинулся на сиденье и решил немного вздремнуть. Времени у меня с избытком. Но я дождусь. Как говорится в русской пословице: «Бог терпел и нам велел». А разговор с Богом нельзя откладывать. Потом может и не получиться. А я столько лет шёл к этому разговору!
    О Боге у нас дома почти не говорили, хотя, как я понял потом, и мать и отец, воспитанные в те времена, когда сохранялись ещё старые традиции, особенно в крестьянской среде, были верующими. Но я не видел, чтобы они молились. По крайней мере при мне. А вот яйца на Пасху, которая и в советское время продолжала оставаться всенародным праздником, мы красили всей семьёй. Хотя красили — это не вполне точно. Яйца просто помещали в кастрюлю с луковой шелухой, полчаса варили, после чего они становились либо тёмно-красными, либо светло-коричневыми. Весёлое это было занятие биться крашеными яйцами. Чьё яйцо разбилось, тот и проиграл. Побитое яйцо надо было отдать сопернику. Но встречались среди мальчишек и ловкачи, которые владели деревянными яйцами, раскрашенными как обычные. Тут уже шансов ни у кого не было. Но если такой прохиндей попадался — получал по полной. Сейчас, как я вижу, все старые детские игры прочно забыты. Штандор, лапта, городки, те же прятки. Новые времена, другие игры. В основном, компьютерные.
    Я включил двигатель и печку, в салоне становилось холодновато и я начал замерзать. Согревшись, решил вернуться в церковь. Но там батюшка продолжал терпеливо общаться всё с той же женщиной, остальные ждали, изредка перекидываясь словечком, друг с другом. Судя по всему, многие здесь были знакомы. Что их привело сюда? Горе, радость, привычка, потребность выговориться?
    Колено больное опять дало о себе знать, не позволяя забыть об одной истории. Но речь о ней пойдёт дальше. Я опять вышел из храма уже который раз. «Уж не выталкивает меня кто-то отсюда, как будто пытаясь меня остановить — подумал я. — Пустые хлопоты!». На улице понемногу начинало рассветать, тьма уже не была густой, как черничный кисель. И не было никакого сомнения, что Бог дарит человечеству ещё одно доброе утро.
    После того первого посещения, я не бывал в церкви почти пятнадцать лет. Снова попал я туда случайно, вернее по поручению декана нашего историко-филологического факультета, который вёл у нас курс «научного атеизма». Странное сочетание слов для названия предмета. Ведь ни одна наука не может ни доказать, ни опровергнуть существование Бога. Это вопрос веры! Но тогда я так не думал. Сидел на лекциях, что-то записывал, потом зачёт сдавал. Вот перед самым зачётом то нас и пригласил к себе декан и попросил на другое утро зайти в действующий собор и послушать там проповедь. И не только послушать, но и запомнить и записать. Потом, конечно.
    — Это мне нужно для диссертации, ребята. Сейчас пишу главу о современной проповеднической деятельности русской православной церкви. От занятий вас освобождаю.
    Мы безропотно согласились, тем более, что как нормальные комсомольцы мы бы туда сами не пошли. Ну а по просьбе декана — почему бы и нет. Даже интересно. Да и день от лекций загнуть можно. Маленькая радость всегда кстати. 
В это утро в храме  было пустовато и мы с напарником почувствовали себя крайне неуютно, тем более, что вокруг стояли одни старушки и несколько стариков, которые с удивлением посмотрели на двух цветущих молоденьких студентов. Нам даже показалось, что они догадываются, зачем мы здесь и стало неловко, захотелось уйти, но что тогда сказать декану? Не выдумывать же содержание проповеди! Не ушли, остались. А поскольку мы опоздали к началу, то стояли у самой двери, готовые в любой момент незаметно покинуть храм. Вообще, было ощущение, что нас оттуда просто выгонят. Но обошлось.
    Служба шла на старославянском, так что мы почти ничего не поняли. А если и проповедь будет на старославянском, что мы запомним? Этот предок русского языка почему-то не входил в курс обучения историков. Хотя, казалось бы, кому как ни нам осваивать его, чтобы в подлинниках читать летописи и документы, оставшиеся от древних времён. 
    Наконец служба закончилась и вскоре батюшка начал проповедь на обычном современном русском языке. Кстати, речь шла о человеколюбии Бога и был рассказан эпизод о том, как мать убивалась по скончавшемуся сыну во время похорон и это увидел шедший мимо Христос. Он пожалел мать юноши и воскресил его, чтобы утешить старую женщину.
    — Христос совершил чудо! Но помните, что пожалел он прежде всего мать сына, а не самого сына. В этом смысл притчи.
    Хороший был проповедник. Полвека прошло, а что-то ещё из той проповеди я помню, хотя за точность не ручаюсь. Меня поразила тогда не сама проповедь, а вывод, который сделал священник.
    — Как же так, ведь парню было хуже. Почему же Христос пожалел мать? Но этот вопрос так и остался со мной. Я бы и сейчас на него не ответил, тем более, что этот эпизод я не встречал потом в книгах. Может, читал невнимательно? С этим ощущением, что в проповеди была ошибка, мы и покинули храм. Что о нас подумал священник? На смиренных юношей мы мало походили.
    К вечеру этого же дня мы отчитались перед деканом. Он, прочитав наши короткие записки, сделал только одно замечание и то мне.
    — Вот ты здесь написал, что Христос наложил на юношу руки. Вспомни-ка, что в русском языке означает «руки наложить». То-то же. Правильно будет — возложил.
    Декан всегда предельно уважительно говорил о церкви, и я даже подумал, что возможно он верующий. Хотя и член партии. Говорили же, что в социалистической Польше члены партии обязательно посещали костел. Но мы не Польша. Там уже в 1970-м году начались первые бунты. Забастовки в этой стране у нас в прессе нежно называли «перерывами в работе». Тогда всё удалось загасить. Но временно.
    «Братская Польша» — так называли у нас официально эту страну. Сейчас звучит как издевательство над здравым смыслом. А тогда — нормально. Как зелёная трава. Или «Зелёна Гура» — в общем, зелёная гора. Это название городка, где проходил так любимый в СССР фестиваль советской песни. Старые наши песни поляки пели совершенно иначе и они звучали, как новенькие. Вся страна сидела у теликов, когда шла трансляция из Зелёной Гуры. Говорят, что это было насильное братство. Тогда так не думали. Но и братьями мы не стали. 
    Декан больше нам подобных поручений не давал. Вернулись мы в деканат какие-то задумчивые и он, видно, побоялся, что мы попадём под «чуждое» влияние. И всё же бесследно это не прошло. Я сделал вывод, что в церкви ничему плохому не учат, как нас иногда уверяли. «Христианство противоречит марксистско-ленинской философии! Материя первична!» Сказали, как запечатали истину и спрятали её от нашего поколения. Но всё это занимало меня недолго, может день-два, а потом всё выветрилось из головы. Вокруг кипела интересная студенческая жизнь, и я начал свои первые литературные опыты.
    Мои стихи стали появляться в газетах, мне удалось выступить в группе поэтов и по радио и по телевидению. И там и там всё шло в прямом эфире, но особого волнения я не испытывал. Тогда почти все передачи TV шли, что называется, живьём. Радио потом заплатило за выступление, а TV посчитало, что начинающим поэтам и так хорошо. Но никто не огорчился. Гонораром стал успех у девушек после появления на чёрно-белом экране. В юности всё может стать предметом радости. Такая уж это пора.
     Наше участие в подготовке диссертации декана всё же стало историей с продолжением. В начале первого учебного года все студенты по сложившейся доброй традиции выезжали на полевые работы в колхоз. Мне это было не в диковинку, привык, поскольку до института я учился в авиатехникуме и с 14 лет ездил, то лён теребить, то морковку копать, то капусту рубить. Ну и, конечно, картошку собирать. Это я считал нормальным, тем более, что во время таких «командировок» быстрее приобретались друзья и появлялось умение жить в коллективе. Это очень ценное приобретение мне потом здорово помогло, когда я, семнадцатилетний парень, поселился в общежитии, в комнате, где жили студенты, вернувшиеся из армии, доучиваться. Век их не забуду. Научили жить!
     Сбор картошки с налипшей на неё после дождя комьями земли — дело, конечно, нудное, но зато после работы у нас было весело. Первые влюбляшки и целовашки под присмотром строгой круглолицей луны, которая глаз с нас не спускала.  Именно там мы подружились с Юрием Кублановским. Он уже писал неплохие стихи, глядя на него и я попытался что-то сотворить. Но получалась всё какая-то глупость, пока я не начал писать тексты песен. Одна из этих песен до сих пор хранится в музее техникума.
    Память писателя, написавшего и издавшего более десятка книг, как потёртый ковёр, из которого уже всё выколотили и снежком почистили, чтобы пахнул свежестью. Кажется, что там уже не пылинки, в смысле, ни мыслишки. Но это заблуждение. Повесь этот ковёр-память на детский турник во дворе, поколоти по нему выбивалкой — и полетит из него залежавшаяся пыль — новые забытые сюжеты да случаи. Всегда там что-то осталось. Или сунь руку в карман старого пиджака и там найдёшь всякую мелочь, которая напомнит разные забытые события. Ахматова когда-то сказала: Когда б вы знали, из какого сора.. Или пыли? Я знаю из какого. Или какой. Живу среди этого сора и дышу этой пылью. И радуюсь этому.
    Писать же по-серьёзному с прицелом на читателя я начал на первом курсе института. Начал с прозы, написав небольшой рассказ о том, как мы с приятелем разгружали баржу-зерновоз, сходя с ума от воя воздуховодов в замкнутом трюме. Мы хотели заработать,  потому что просить у родителей деньги было стыдно. Рассказ потом куда-то затерялся и больше прозы я не писал. За работу мы с приятелем-поэтом получили по пятёрке. Деньги по тем временам приличные. И сразу проели, точнее, прожрали значительную часть заработка в рабочей столовой спичечной фабрики. Она уже сгинула эта фабрика в водовороте рыночной экономики. Даже мемориальную доску, если что, повесить негде. Грустная история, рассказанная с улыбкой. На разгрузке соли на рынке мы заработали в десять раз меньше — по полтиннику на брата. К тому же юному поэту пришлось прятаться в грузовике от отца, настоящего интеллигента, который зачем-то зашёл на рынок и мог увидеть сына за этим плебейским занятием. Ему бы не поздоровилось.
    Да, как говориться на Руси: «Хлеб да соль, ем да свой». Так будущий прозаик и будущий поэт узнавали реальную цену хлеба насущного. Вот всё-таки недаром в молитве, данной человечеству самим Господом Иисусом Христом, где перечислено всё самое главное, в начале говорится: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Господь знает цену хлебу. И нас учит ценить его.
    Когда я приехал в колхоз и решил что проза — это моё прошлое, я начал сочинять разные рифмованные пустячки. Их можно было и не записывать. Но когда родилось более-менее удачное, на мой взгляд, стихотворение, я понял, что бумага у меня есть, а ручки во всём доме с фонариком не сыскать. В общем, ни трудодни сосчитать, ни стих записать.! И здесь пришла на помощь классика: «Евгений Онегин», «Детские годы  Багрова внука», «Вешние воды». Я вспомнил, что все эти произведения были написаны не шариковой ручкой и не так называемым «вечным пером», а пером гусиным. В общем, я отловил во дворе гуся пожирнее, пока хозяйка не видела, и уговорил его подарить мне одно перо. Гусь не возражал, но указал крылом мне на оброненное большое перо, которое лежало в сторонке, в траве. В общем, обошлось без травм. Чернила в доме нашлись и творческий процесс пошёл. Кстати, писало перо, если его правильно очинить, неплохо, только очень скрипело. И быстро изнашивалось.
    — «Это же сколько гусей общипали для Пушкина, пока он «Евгения Онегина» писал?» Целую стаю. А о вкладе гусей лапчатых в русскую литературу можно книги писать. На компьютере.
    Тетрадка с «гусиными» стихами где-то затерялась. Но одно четверостишие, по-видимому, самое удачное, осталось в памяти после той самой «Хариновской осени». Деревня так именовалась — «Харино».

Ветер своей рукою уверенной,
Срывает с берёзы последний лист!
Скоро земля очнётся побеленной, 
Как мальчик, всю ночь танцевавший твист!

    Твист — это западный танец, подброшенный нам спецслужбами противника. Комсомольцам танцевать его вроде бы не к лицу, но время уже было «либеральное» и вся молодёжь мгновенно обучилась этой новинке. Сейчас это пристойный танец почтенных пенсионеров на юбилеях. Что-то вроде вальса вначале века.
    Стихи я прочитал гусю в благодарность за перо. Он зашипел на меня и ушёл к гусыням. Что он понимал в поэзии?
    В «атеистическую» экспедицию я уже поехал с хорошим блокнотом и шариковой ручкой, которую подарил мне мой приятель, курсант Ленинградского арктического  училища, сходившего первый раз за границу. Оттуда он по совету бывалых моряков привёз мешочек этих ручек, которые у нас были редкостью, тем более такие красивые, да ещё и с клеймом «Made in USA». Приятель, видя как я низкопоклонничаю перед американским сувениром, предложил мне взять сразу сто штук за полцены, а потом продать своим знакомым и незнакомым в два или три раза дороже. Не зря сходил к капиталистам. Вообще-то, это в те времена называлось спекуляцией и грозило сроком. Поэтому я сразу отказался. Такой вот друг! По нынешним временам — хорошее предложение.
    В этот раз декан предложил вместо «картошки» выехать в составе группы на обследование религиозности населения в селе «Чёрная заводь» недалеко от Ярославля. Я с радостью согласился. Анкетирования и социологические исследования тогда входили в моду. Может быть эта поездка и стёрлась бы в памяти, если бы не один эпизод.
    Я постучался в опрятный небольшой дом, украшенный узорчатыми наличниками, от чего он выглядел  нарядным и приветливым. Там я должен был провести анкетирование жильцов. Встречали меня прохладно. Даже, пожалуй, враждебно. Хозяйка отказывалась впускать меня, ссылаясь на то, что мы будем каждому ставить на лоб «антихристову» печать. Я долго убеждал её, что мы просто поговорим, ссылаясь при этом на распоряжение председателя колхоза оказывать нам всяческое содействие. Это подействовало, да и любопытство женское сработало.
    — Что же вы тёмные-то какие, печать какую-то выдумали. В двадцатом веке живёте, а всё как в средневековье — сказал я, входя в сени, где пахло солёными огурцами и свежим сеном.
    — Да кто вас знает! А печать ставить всё равно не дам, ни себе, ни дочери — уже более миролюбиво, но непреклонно сказала хозяйка.
    Я вошёл в маленькую горницу, застеленную половичками, сняв обувь. В переднем углу висело несколько икон, а под ними я увидел «Мадонну», как будто сошедшую с полотна Рафаэля или Леонардо да Винчи. Передо мной сидела за столом и кормила грудью ребёнка юная женщина лет семнадцати, не больше. Младенец вёл себя как тихий ангел, увлечённый своим занятием. А женщина склонилась над ним и смотрела так ласково, как может смотреть только мать на своё крохотное беззащитное дитя. Она ничуть не смутилась, что грудь у неё открыта, а перед ней молодой парень, её ровесник. Самое поразительное, что я тоже на это явление смотрел как на произведение искусства где-нибудь в музее. А глядя на ребёнка я подумал: Вот так же и Иисус крохотный младенец, Создатель всего сущего и Спаситель людей, сидел когда-то на руках земной матери. Непостижимая тайна. Мелькнуло это в сознании и ушло. Я сел с мамашей девушки за стол и начал расспрашивать её и юную мать по вопросам, стоящим в анкетах.
    Может быть тогда, в этом доме, где недавно случилось величайшее чудо — рождение ребёнка, я впервые понял, как глубока вера русского народа в Бога. Обе женщины ответили, что твёрдо верят в Бога, что веру им привили их родители и что их переубеждать не надо. Бесполезно. Отвечали обе спокойно и рассудительно, убедившись, что никаких печатей я ставить не собираюсь. Только пошутили по поводу своего батюшки, который поклонялся, похоже, ещё и Бахусу. Мы потом встречали этого служителя культа у сельмага. Хотели с ним побеседовать, но он уклонился от разговора. А мы не настаивали.
    Как то вечером все члены экспедиции сидели на брёвнышке и просто болтали друг с другом о разных пустяках. С нами сидел и покуривал, не вступая в бессмысленный разговор, молодой аспирант, умный, весёлый парень, на несколько лет постарше нас. Вскоре ему надоело молчать и он завёл разговор о предварительных результатах нашего исследования. Кто-то высказался, что религия, христианство, это вчерашний день и её значение постепенно сведётся к нулю. Даже здесь, в этом селе, находились люди, считавшие себя атеистами.
    — Думаешь? — спросил аспирант. А ты знаешь сколько в Ярославской области церквей. Действующих?
    — Ну, пять — шесть, не больше — последовал неуверенный ответ.
    — Нет юноша, бледный со взором горящим! Их восемьдесят одна. Это при той мощной государственной атеистической пропаганде. Вера — это ещё и традиция и в этом смысле мы похожи на англичан, поскольку обычаи и традиции у нас очень живучи. Это как бы наш природный окрас. Если мать и отец светловолосые, то и дети наверняка будут светлыми, а здесь, в этом селе, как показывает опрос — верить в Бога — это традиция. Да, традиция. Она создавалась столетиями. 
    Развить разговор не получилось, выводы, которые напрашивались, не могли позволить себе юные студенты, участники атеистической экспедиции. А поскольку у аспиранта нашлась случайно бутылочка портвейна и несколько яблок, из колхозного сада — то, в конце концов, тёплый летний закат продиктовал и соответствующее романтическое настроение и мы начали петь студенческие песни под гитару, а под занавес — вечного Есенина «Клён ты мой опавший». Грустная песня.
    Спустя сорок лет я попал в Константиново и сорвал на память лист, как меня уверяли местные, с того самого клёна, воспетого великим русским поэтом.
    Вскоре на брёвнышке я остался один, вернее один на один с сокурсницей, которая не выдержав моего молчания и бездействия сказала, что согласна с мнением о скором превращении христианства в ноль. После всех бесед с местными жителями я уже думал иначе да и возвращаться к этой теме не хотелось. Но я тогда увлёкся (слегка правда) философией и решил показать себя во всей красе и произвести впечатление, поскольку девушка мне нравилась. Да и я ей, кажется. На брёвнышке-то она осталась со мной.
    — Знаешь, какой-то смысл есть в том, что ноль графически — это круг без конца и без начала. Может потому, что и «Ничто», которое символизирует ноль, тоже не имеет ни того, ни другого. Оно вообще ничего не имеет. Но из Ничего, как говорят философы и астрономы, и родилась Вселенная. Из ноля, в общем. Из ноля ты пришёл, в ноль и превратишься. Круг жизни! Ноль. О. Начало всему!
Я был очень доволен собой! Такое выдать, да ещё и экспромтом. 
    Девушка удивлённо посмотрела на меня и насмешливо ответила: В Библии в самой первой главе говорится о чём-то подобном. Только проще и понятнее. Ну я пошла спать. Пока философ. Ни о том думаешь. Я всё понял! Обнял её и поцеловал. И даже не получил пощёчины, как тогда было принято у приличных девушек. Но романа не вышло. Всё свелось к нулю. Ей очень хотелось стать актрисой и где она играла, а где нет, я никогда не мог понять.
    Из той экспедиции, помимо уверенности, что православие не ушло из жизни людей, просто стало каким-то домашним, семейным, как любимая песня матери, которую она напевает, когда готовит что-то на кухне, я привёз ещё и дореволюционное издание Евангелие, ещё с ятями. Текст был на старославянском и на современном русском. Кто мне его подарил я уже и не помню, но книга, пахнущая благородной стариной, долго ещё лежала у меня на тумбочке в общежитии, пока её кто-то не умыкнул.
    Первое, что я там прочитал, это эпизод входа Господня в Иерусалим, который я помнил по бабушкиным иконам. То, что я испытал при чтении, было для меня необъяснимо, хотя, конечно, как у начинающего литератора, воображение сыграло свою роль. Говорить о небесном земными словами всегда непросто. В том случае я почти физически ощутил всё непостижимое величие и значение для людей этого события. В том числе и для себя.
    Я почти воочию видел эти толпы восторженных людей на улицах древнего Иерусалима, бросающих пальмовые ветви на пути Христа. Я почти слышал эти крики. Осанна. Торжество и трагедия одновременно. Вернее предчувствие трагедии. 
    Только один раз, в детстве, лет в пять, я ощутил подобное. В связи с чем, я даже не могу сейчас вспомнить. Я только что проснулся и лежал в своей кровати, рассматривая привычную картинку — огромный фикус у окна, где я обычно играл, высокая белая печь, у которой я так любил стоять прислонившись спиной, когда прибегал с мороза домой, сестру, сидящую за столом и набивающую портфель тетрадями и учебниками, чтобы идти в школу. И вдруг, всего на долю секунды, мне, совсем маленькому мальчику, пришло визуальное понимание, что есть и другой мир — прекрасный, бесконечно радостный, наполненный волшебными звуками и яркими красками, каких я раньше никогда не видел. И этот мир — не здесь! Чувство это было мимолётным и мгновенно исчезло. А в голове забилась мысль, как маленькая серебряная рыбка, выброшенная на песчаный берег: «А больше никак, нет, больше никак». В том смысл, что другой жизни нет! Так не бывает! Это состояние души я запомнил навсегда. И что это было? Может Господь показал мне, маленькому мальчику, кусочек Рая? Не знаю. Пытался найти рациональное объяснение — и не мог. И посчитал, что это было какое-то наваждение. Но я никому о нём не рассказывал.
    После чтения эпизода из Евангелия, я его почти не открывал. Слишком сильное впечатление на меня производил текст Великой книги. К тому же, это ещё была гениальная поэзия. В этом я разбирался. И я побоялся, что моё, уже сложившееся мировоззрение рухнет, если я начну изучать Евангелие. И как тогда жить? Я не знал. Окружающая действительность диктовала свои правила. И я продолжил жить обычной жизнью студента — историка, пытался изучить законы, по которым развивается история. Понял ли я что-нибудь? Даже и не отвечу. Просто законы истории в учебниках одни, а жизнь — сама по себе. Все созданные конструкции плохо проецируются на идущую за стенами аудиторий жизнь. В маленькую рамочку не влезет большая фотография. Разве что обрезать её по размеру рамки. Историки так и делают. Не все, конечно.
    В общем, все истории с атеистической экспедиции остались далеко позади и я, если что и вспоминал, то только ту девушку, в которую был слегка влюблён. Она вскоре вышла замуж и след её потерялся. След, но не взгляд! Как и другой взгляд, который я помню всю жизнь. Курсе на третьем произошёл случай, который напомнил мне о том, что, хотя я и перестал изучать Евангелие, Бог не ушёл из моей жизни и судьбы. Эта история уже была много рассказана в моей мемуарной книге «Искусствовед в штатском», и всё же я не могу не упомянуть о нем здесь, поскольку это событие сыграло заметную роль в моём литературном творчестве. Да и в обыденной жизни. Просто я опять почувствовал на себе силу, которая существовала вне меня, вне обыденности, но эта сила оставляла мне выбор. Я мог ей подчиниться, а мог и нет. 
    В воскресный день я с приятелем пошёл посмотреть «ордынские холмы» — как называли местные люди поросшие лесом возвышенности, километрах в пяти от того места, где я опять отбывал государственную барщину на колхозном поле. Это оказался мой последний заезд, поскольку вскоре эти поездки прекратились, и начался обычный учебный процесс. Тогда стояла сентябрьская погода, ни жарко, ни холодно и идти было легко, тем более что вокруг сверкали золотом пшеничные и ячменные поля с голубыми пятнышками васильков, радуя душу и глаза. На ордынских холмах (по другим данным — польских) мы ничего не разглядели для себя интересного. Холмы поросли кустарником и деревьями и понять — искусственного они происхождения или уж так Бог устроил, мы не могли. 
    Походили вокруг да около и набрели на старую, брошенную людьми деревеньку. Избы стояли без окон и дверей, всё, что можно было унести — было унесено. Я зашёл в одну из таких избушек. В нос ударил запах запустения и сырости. Печально было смотреть на остатки чьей-то когда-то благополучной жизни, поскольку изба была довольно просторная и кое-где валялись остатки самодельных деревянных игрушек. Что за беда здесь случилась — понять было невозможно. Я уже собрался выходить, как вдруг в свете солнечного луча заметил в углу, который в России назывался всегда красным, несколько прямоугольных почерневших досок. Я догадался, что когда-то это были иконы, но дожди и морозы, солнце и ветер сделали своё дело и стёрли изображения. Я подошёл поближе и вдруг замер: на меня взглянули строгие почти живые глаза Спасителя. На одной из досок осталась часть живописи, небольшая цветная полоска, где сохранились глаза Бога. Не знаю почему, у меня комок подступил к горлу. Я помнил, как бабушка и мать бережно относились к иконам, особенно тем, что переходили из поколения в поколения. У нас дома хранилась такая икона Спасителя. Я часто разглядывал её в детстве, достав из шкафа, где она находилась. Отец стал к тому времени партийным человеком и не нарушал существующих правил. И меня приучил к этому. Мать часто доставала её, бережно протирала, молилась, наверное, и возвращала на место. Именно поэтому я и узнал тогда Спасителя. 
    Глядя на брошенную людьми икону я сразу понял, что не смогу её оставить здесь. И я решил забрать её с собой, чтобы сохранить. В кармане у меня лежала газета, я завернул икону и вышел на солнце. У меня было какое-то радостное, приподнятое настроение, как будто я экзамен сдал на пятёрку.
    Икону я никому из студентов не показывал. По тем временам могли подумать, что я намерен стать фарцовщиком. После «картошки» я отвёз её домой, в Рыбинск. Там я её показал своему приятелю, начинающему художнику, а он попросил её отдать ему. Может быть отреставрирует? — подумал я тогда и икону отдал.
    Уже на последнем курсе института я начал писать свою научную работу, готовясь к поступлению в аспирантуру. Мне понадобилась диссертация, близкая к моей теме, которую можно было достать только в Ленинской библиотеке в Москве. Работать там мне предстояло два дня и я созвонился со своим тогдашним приятелем — поэтом Юрой Кублановским, который к тому времени уже женился и жил в небольшой комнатке на окраине Москвы. Надо было где-то переночевать.
     Когда я вошел в комнату молодожёнов, то первое, что бросилось мне в глаза, так это та самая икона, где был запечатлён взгляд Спасителя; я понял, что мой рыбинский приятель, Юра Зубов, подарил эту икону нашему общему другу.
     Юрка вскоре был вынужден уехать в эмиграцию и что стало с той иконой я не знаю. Но я уверен глаза Спасителя с этой иконы многих чему-то научили, что-то дурное отвели, от чего-то предостерегли. Я этот взгляд запомнил, но вспоминал редко. А зря!
    В старости тянет говорить афоризмами. Фразами монументами, к которым потом можно возлагать цветы. Что делать. Порой суть событий сжимается до нескольких фраз.
    Я начал писать серьёзно поздно, поэтому может быть и избежал  молодой болтливости в своих книгах. Хотя, может быть это моё заблуждение. В прочем, старческая болтливость в книгах тоже явление распространённое. «Да минует меня чаша сия». — часто говорю я про себя.
    Первое своё по-настоящему литературное произведение я написал для журнала «Русский путь», который издавал мой приятель Евгений Чеканов, известный поэт. Как-то за чаем с коньяком я рассказал ему несколько забавных историй, а он вдруг предложил: Запиши всё это, попробуй что-то сделать. И я начал работать, получив хороший толчок.
    Первая коротенькая миниатюра, с которой я начал свою повесть-эссе «Светлое прошлое» началась как-то сама собой с упоминания о Боге: «Гагарин летал в космос и Бога там не увидел — говорили некоторые после первого полёта человека, пролетевшего по околоземной орбите. Гагарин увидел в космосе главное доказательство существования Бога — нашу землю».
    В последние годы, я всё чаще стал обращаться к Евангелию, пытаясь найти там ответы на накопившиеся за прошедшую жизнь вопросы. За своё мировоззрение я уже не боялся. Время всё понемногу расставляло по местам: Богу — Богово, а Кесарю — Кесарево. Кесарю я отдал двадцать пять лет службы в КГБ—ФСБ, затем ещё пять лет в другой спецслужбе и только после этого почувствовал себя свободным. И стал всё чаще задумываться о Боге.
    Соприкосновения с Русской православной церковью за годы службы у меня почти не возникло. Из тех лет запомнились несколько случаев, к которым я был причастен. На Пасху меня вызвал к себе в кабинет мой шеф и предупредил, что вечером мы должны быть у Федоровского собора и обеспечить там безопасность мероприятия вместе с милицией.  Надо так надо. В назначенное время мой шеф и я были у храма, где собралось очень много народа. Это был тот самый храм, где я когда-то слушал проповедь.
    Задачу мне поставили простую — наблюдать за ситуацией во время Крестного хода, поскольку неподалёку толпились группы молодёжи, которые могли повести себя агрессивно по отношению к верующим. И создать предпосылки для массовых беспорядков. Но всё шло спокойно. Крестный ход, напомнивший мне чем-то первомайскую демонстрацию, неторопливо шли по своему маршруту и поравнялся с ними. Я, видел, что все вокруг сняли головные уборы, и тоже снял свою кепку. А мой шеф остался в своей шляпе. Батюшка, поравнявшись с ним, резко сказал майору КГБ в штатском  ту саму фразу, которая прочно вошла в лексикон нашего народа после известного фильма: «Шляпу сними». Шеф неожиданно повёл себя как мальчик, которому сделали в школе несправедливое замечание.
    — Не сниму!
    Сцена повторялась всякий раз, когда Крестный ход проходил мимо нас. Он шёл по кругу. Я даже осмелился сказать своему начальнику: «Александр Иванович. Здесь так принято». Шеф мне даже не ответил. Что на него нашло! Вообще он был воспитанный, спокойный и довольно мягкий человек. Фронт прошёл. Только потом до меня дошло, что он не хотел подавать «плохой» пример молодому сотруднику. Не сомневаюсь, не будь меня рядом — он бы не стал спорить по такому, в общем то ясному вопросу и проявил бы должное уважение. Он был на фронте, а там как говорят, атеистов не бывает.
    В 1967 году, когда КГБ возглавил один из умнейших людей страны Ю. В.  Андропов — так говорил мой отец, хорошо его знавший по учёбе в Рыбинском речном училище, в органах КГБ началась смена поколений. На службу пришли хорошо образованные, умные, спортивные ребята, патриоты своей страны. Сейчас, оглядываясь назад и «сравнив век нынешний и век минувший» могу утверждать: эта была настоящая элита нашей страны. И у этого поколения чекистов была хорошая прививка от синдрома репрессий тридцатых годов. И это стало знаком того, что репрессия больше никогда не рассматривалась как способ решения внутриполитических проблем.
    А к русской православной церкви отношение было нейтральное, так бы я сказал. Мои коллеги, занимавшиеся религиозными организациями, всегда уважительно отзывались о Православии, хотя, конечно, много знали.
    Совершенно другое отношение проявлялось в отношении сектантских групп, которые в 1970 – 80-е годы начали активно действовать на, как сейчас говорят, канонической территории. Особенно активно действовали выходцы с Западной Украины. Кого только не было: иеговисты, баптисты, адвентисты, какие-то православные христиане — странствующие, бывшие на нелегальном положении, пятидесятники… Нам было известно, что спецслужбы используют эти легальные и нелегальные структуры для подрыва конституционного строя. Через них в наши края пошли потоки литературы, изданной на Западе вроде «Сторожевой башни», а иногда и самодельные брошюрки. Сколько людей они сбили с толку.  По отношению этих групп, конечно, особенно связанных со спецслужбами противника, мы проводили серьёзную контрразведывательную работу.
    Я как-то, по молодости, спросил у своего начальства:
     — Почему мы их так опасаемся?
    — «Они действуют на исторической территории православия, которое занимает сейчас лояльную позицию по отношению к существующему строю. Этим надо дорожить».
    Странные случаи иногда происходили: активный сектант, который был в нашем поле зрения, украл с завода бензопилу. Об этом нам стало известно. Когда я приехал на завод и начал беседовать с начальником цеха где работал сектант, тот, чуть не со слезами на глазах просил нас не передавать эту информацию тем, кто и должен был разобраться с кражами.
    — Что вы так за него держитесь?
    — Он работает на заключительном этапе сборки. Это единственный непьющий рабочий. Если его посадят, завод план может завалить. А мы ж иногда и военную продукцию выдаём.
    — Дожили! Оборона страны зависит от непьющего сектанта… Хотя, действительно, пили тогда, пожалуй больше, чем сейчас…
    — Что делать. Пьяница на пьянице. Одних уволишь, другие такие же придут. Да и семью его жалко. Семеро по лавкам, аборты им запрещены религией. — Продолжал свое увещевание начальник цеха.
    В общем, мы отдали всю ситуацию на усмотрение администрации. Побеседовали с похитителем, видно, крепко. И пилу вернул, и светиться у нас прекратил. На время, конечно.
    Были у нас и совсем уж нелепые случаи: в ходе розыска одного нашего подопечного я выехал в отдалённый район области, где возникла необходимость пообщаться с председателем колхоза; разыскиваемый мог устроиться там на работу. Постучал в дверь простого дома; мне долго не открывали, а потом появилась молодая, симпатичная женщина с каким-то, не по годам, замученным лицом. Я предъявил своё удостоверение, а она сразу в слёзы.
    — Да что с вами. Мне надо пообщаться с вашим мужем по служебному вопросу. В конторе сказали, что он домой пошёл.
    — Нет его. Уехал. Вы ведь его не заберёте?
    И опять в слёзы.
    — Да в чём дело-то? Никто его забирать не собирается, успокойтесь. У вас тут, смотрю, 1938-й год хорошо помнят.
    — Да я думала, вы его как сектанта заберёте.
    — А он что, в секте какой-то? Вроде он партийный.
    — Да мы его уговорили туда поездить, полечиться. Это секта трезвенников. Вот уж два месяца туда ездит. Слава Богу пить перестал. На работу трезвый ходит, дома спокойно стало. Вы уж его не трогайте. Он хозяин хороший.
    — А сейчас-то он где?
    — Так воскресенье ведь. Туда и уехал.
    Я не знал, что сказать этой женщине… Не пьёт — прекрасно.
    — Когда он появится-то?
    — Вечером. На пятичасовом автобусе.
    — Ладно, ждать мне некогда.
    — Так я могу его заменить. Я тут всех знаю. 
    На том и порешили. Женщина оказалась очень осведомлённой и ответила на все мои вопросы. Действительно, всё знала про своих жителей. С тем я и уехал. Надеюсь, тот мужик не сорвался и перестал пить навсегда. Ну а нам было не до партийного сектанта, трезвенника.
    Работая, по легальным и полулегальным сектантским группам мы в значительной степени снижали их активность и волей или неволей помогали РПЦ бороться с этим злом. Уже в то время, по моему убеждению, в верхних эшелонах власти были люди, которые предвидели возможную роль православия в случае, если страна войдёт в критическую стадию развития, и ей будет грозить развал.
     Так, собственно, и произошло. КПСС ушла в прошлое, а православие, наряду с другими традиционными конфессиями, всё больше играет государственно-образующую роль.
    Я взглянул на часы. Ого, почти час прошёл. Не прозевать бы то, ради чего приехал. Я торопливо вернулся в храм. Ко мне сразу подошла женщина, судя по всему служившая здесь.
    — Вы ведь на исповедь? Вижу, нервничаете очень, ходите туда-сюда.
    — Что делать — усмехнулся я, — за мою жизнь грехов-то накопился ворох. Взять бы их да в печь бросить и чтобы следов в воспоминаниях не осталось.
    — Вы, как мужчина, можете подойти к батюшке без очереди. Таков порядок. Я сейчас договорюсь.
    — Неудобно, женщины ждут.
    — Ничего, ничего, вы же в первый раз, как я вижу.
    Она подошла к группе женщин, о чем-то поговорила и дождавшись, когда батюшка освободился, почти за руку подвела меня к нему. Ну а дальше, дальше была моя исповедь. Или покаяние? Я первый раз в жизни, по сути, разговаривал с Богом. Волнение было такое, что я чуть в обморок не упал. Но удержался. Я как будто освободился от огромного мешка за спиной, который пригибал меня к земле.
    Затем меня причастили. Здесь уже мне было проще, хотя я всё забыл, чему меня учили и всё делал не так. Ну, этот батюшка со мной не церемонился и немного мне подпортил праздничное настроение.
     Я вышел из храма на ватных ногах. Никогда бы не подумал, что исповедь и причастие так сильно на меня подействуют. Сначала я почувствовал облегчение от того, что все, наконец-то закончилось и только сев за руль и успокоившись, понял, что в моей жизни произошло судьбоносное событие. У меня было ощущение, что я давным-давно уехал из родного дома и спустя много лет вернулся туда. И там меня ждали. Длинный путь к Господу получился у меня. Почти семьдесят лет понадобилось. А ещё говорят, что пути Господни неисповедимы… Исповедимы, если ты уверовал в то, что путь правильный. И что его подсказал тебе сам Бог. А ты выбрал этот путь.

(Продолжение в следующем номере)

©    Альфред Симонов.