Евгений КУЗНЕЦОВ
г. Ярославль

ЛЮДИ  ЛЮБЯТ  ТЕХ,            КТО  ПЛЯШЕТ


    Каждый это сам по себе знает и понимает! — Чуть вспомнит хотя бы давнишнее семейное застолье... школьный подростковый вечер... весёлую юношескую компанию… А люди, хотят не хотят, — любят, любят тех, кто пляшет. Пусть тот даже какой-нибудь такой-сякой — но едва он вышел на  середину… И все — умилились! Хотя — не ведая того — вовсе и не ему, а традиционным, что у каждого в крови, ритмам и движениям. Но вмиг — ему, пляшущему, всё простили… ну — вроде бы готовы простить… Лишь бы он, как говорится, — знал, как надо. Ведь тот, кто пляшет, особенно искренен, распахнут. — До красноты или до белизны его лица. Так как искренен — по-особенному. Тот, кто пляшет, он — откровенен. Даже если в его пляске угроза. — Всё-таки очевидная! Даже если его пляска лицемерна. — Зато эта причуда открыта!
    ...Плясали и пляшут все истинно или отчаянно счастливые. Плясали, на потеху, и падшие… Плясали и преуспевающие удачники. — Или пройдохи, или палачи. Таковые плясали — именно пред очами своих властителей иль нарочно на глазах у своих холуёв.
    ...Пляшешь — любят.
    Запляши — и полюбят!

    У нас в армии, в нашей технической части, — в роте, правда, охраны, но одной казарме  — был такой: Эдик Багоров. Даже сию минуту — спустя десятки лет! — это звукосочетание режет мне слух… Как он резал тогда — всей его роте, всему начальству роты, всей, наверняка, воинской части! Эдик не Эдик — почти никто из сослуживцев не знал, как правильно, что называется, — по ихнему. Но все произносили это имя, точнее — одну фамилию, с восторгом и с ужасом!..
    ...Первые, в «карантине», дни и недели службы — сумасшедшее дни! — никто друг друга даже вроде бы и не замечал. «Рота, подъём!»… Портянки… Ремень… И — только бы в строй. За сорок-то пять секунд!
    Потом — стали узнавать друг дружку не только по росту… не только в лицо… но и по именам… И в первую очередь разобрались, кто кому земляк. Потом — кто курит, кто не курит… кто к окну в одиночество, кто на спортплощадку… И короткими минутами между построениями — за пришиванием воротничков и написанием писем домой — стали собираться по углам казармы кучками…
    Наконец в одном таком кружке робко зазвенела — словно нечаянно залетев в открытое летнее окно — гитара… голос мальчишеский, тихий и грустный, стал намекать об истинных чело веческих чувствах…
    ...И вот однажды. Юг?!.. Горы?!.. Да — барабан! Настоящий?.. Или какой?.. И — с таким-то инородным жгучим акцентом. Недалеко ведь от самой столицы, что среди лесов и полей, всей нашей бескрайней Родины! Однажды в углу казармы, в плотном кружке чёрных стриженых голов, — забарабанил барабан… Бан-бан-бан-бан-бан-бан! Или как он, может, правильно называется? Часто-часто-часто-часто! Просто часто — и всё. В тишине. В настороженной. Взволнованной.
    Барабан у сидящего — на колене под животом и крепкие сжатые пальцы — сверху и сбоку. Просто вроде бы и всего… Зато — какой этот кружок  у барабана плотный, слитый!
    ...Завёлся тот барабан — но оживал редко. И редко кто из светлоголовых к тому кружку и в те минуты подходил.
    Инструмент тот гласил — о чем-то… о чём-то… Ясно о чём.

    Этот Багоров — даже в среде своих черноголовых и карих — лишь что-то бормотал: кратко и скупо… Иногда же — вдруг хохотал во всю огромную белозубую пасть! — Но тоже коротко, солидно.
    Мал был очень ростом — последний в строю. Голова огромная: угловатая, скуластая. Лицом — симпатичный, как почти все южане, с блестящими маленькими глазками… курносенький… с тонкой аккуратной — умелой! — ниточкой усиков…
    ...И вот он, месяц за месяцем, стал бормотать всё громче и уже на всю казарму. Также коротко — но неожиданно смело. Даже, в конце концов, дерзко! Прикажут ему выйти из строя — он шагнёт с наигранной широтой… и хахакнет как бы в смешной игре…
    Очевидно было, что он попросту не понимает: как это так может быть, чтобы один человек другому человеку мог велеть стоять или шагать — всерьёз!.. а другой бы шагал или стоял — тоже всерьёз!..
    Всем это было вроде бы просто забавно. Но уже таилась в этих причудах какая-то странность и скрытность… Наконец он всех командиров — от сержанта до майора — стал называть «министрами». Сначала под нос… Потом — прямо в глаза и упрямо!
    ...И — пошло-поехало.
    Багоров… Багоров…
    Багоров! Багоров!
    Что ж — всем всё понятно. Рядовым — потеха. Любому же начальнику — и чем выше он должностью и званием, тем очевиднее — страх, ужас, вплоть до краха карьеры!

    Но раз в день воскресный… Или это был у них, у южан, какой-то особенный день… На самом свободном и открытом месте казармы, где всегдашние построения, — огромный образовался круг. Громко, во всю свою природную — на тот миг далёкую! — громкость, бил-трещал барабан! Как уверенно, как прочно! Как крепко, понимающе крепко, забил в тёмные ладоши весь этот тесный черноголовый круг!
    И… вышел Багоров. Сам Багоров! Хохот необычный в экзотичном том кругу привлёк всю казарму. Вмиг громкий круг оброс светловолосой толпой! Багоров — он, и без того статный, особенно тожественно и величаво выпрямился, вырос…
    Вся казарма уже была в самом естественном и редкостном восторге! Прибежал офицер, дежурный по роте, с красной повязкой на рукаве и в фуражке, пробился — вдруг по-детски улыбчивый! — в первый ряд толпы.
    Барабан! Барабан! Как прорезавшийся, и неведомый, и красноречивый, язык! Багоров — он, прямой и с вскинутым чёрным подбородком, развёл в стороны руки… Как-то — опытно, умело! Чуть опустил кисти с короткими, в черных волосиках, пальчиками...
    Барабан! Барабан! Барабан! Гром слаженный тёмных ладоней — как грозный грохот с недоступных гор! Богоров! Багоров! Багоров! Он — стройный, с распахнутыми руками и стоя на одной ноге… стал медленно подымать другую ногу перед собой… Чуть согнутую ногу, в кирзовом-то сапоге, стал подымать, едва не падая назад, — всё выше и выше… Со строгим серьёзным лицом! Сдвинув грозные чёрные брови к переносице!
    ...Всеобщий был в целом мире смех и восторг! Не было ни казармы, ни части, ни забора с «колючкой»… Был только солнечный и звонкий — накаченный людским духом и обжитый людьми — радостный Земной шар!

    Земляк Багорова, с которым я больше, чем с остальными, дружил (я тогда писал стихи, а он считал себя похожим на Раджа Капура), сказал мне потом поясняюще азартно, что эти жесты Багорова были только одной малой частью их народного южного танца, лишь одним, характерным в том их танце, фигурой-па… Объяснил это он мне и с гордостью, и с жалостью. Да я и сам так, о коротком миге того танца, понимал — и тоже с жалостью… Бездна, бездна — он, многоликий человек!

    Для самого же Багорова тот день и то его выступление в новом для всей части — и славном! — качестве никак не повлияли на его дальнейшее «прохождение службы». Он если не лежал на койке, спустив сапоги к полу, то расхаживал вдоль казармы, уперев руки в бока…
    ...Режет мне память и такая малая мелочь: когда случайно мои и его взгляды друг на друга натыкались — он часто-часто моргал и отводил в сторону глаза.
    ...Перед самым «дембелем» он вообще отказался ходить в наряд, в караул… и едва ли вставал в строй… в каждой армейской ситуации повторяя бесцеремонное и значительное, всем, однако, на свете известное и понятное «нахойнюжно»… и безвылазно обитал на гауптвахте… бродя, без ремня, лишь в столовую — в сопровождении рыжего рядового с автоматом на плече, его близкого товарища.

 

Ярославль, 11 февраля 2019    

 

©    Евгений Кузнецов
 

Авторизуйтесь, чтобы оставить свой комментарий:

Комментариев:

                                                         Причал

Литературный интернет-альманах 

Ярославского областного отделения СП России

⁠«Надо любить жизнь больше, чем смысл жизни.»  Фёдор Достоевский
Яндекс.Метрика