Валерий ГАНСКИЙ                                                                                                                                  
 г. Саратов

Окончил Саратовский политехнический институт, профессия — инженер-строитель. Корреспондент ряда саратовских СМИ, член Союза журналистов России. Печатается в литературных журналах «Волга ХХI век», «Сура», «Вышгород» (Эстония), «Новый ренессанс» (Германия), альманахах. Автор книг поэзии и прозы: «И мой Пушкин», «Мой саратовский причал», серии книг «Дорогие мои саратовцы», «Витте против Столыпина». Дипломант и лауреат литературных конкурсов и премий: «Золотое перо Руси», «Русский stil», премия Артема Боровика, «Моя малая Родина». Лауреат литературного конкурса «Легенды Фонтанного Дома» в номинации «Вклад в изучении истории Шереметевых» (Санкт — Петербург 2018 год).

«Там всегда было солнце»

      «От Саратова запомнил жары летом, морозы зимой, песчаную лысую гору, пыль у старого собора и голубоватый уступ на повороте Волги-Увека. Казалось, там всегда было солнце» (неоконченный роман Михаила Кузмина «Талый след»).
«М. А. Кузмин совсем старичок. Маленький. Лысый. Седые височки как-то особенно зачесаны наверх, крылышками. Бороды нет. Вокруг рта лежат круглые складки.  Глаза глубокие и точно обведены черным.  Лицо почему-то напоминает еще месяц на ущербе», — вспоминали о поэте серебряного века современники. О глазах его Цветаева сказала: «Два зарева! — Нет, зеркала!» Писатель Ремизов назвал их «вифлиемскими». Таких «адских» глаз в нашей поэзии не было ни до, ни после Кузмина. «Князь тьмы», — сказала про него со значением Ахматова. А Волошин не решался спросить его, сколько же ему лет, опасаясь услышать: «Две тысячи». «В его наружности нечто столь древнее, — записал он в дневнике, — что является мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то колдовством возвращена жизнь».
    Колдовство и тьма, легенда и загадка, выверт и излом — вот слова, которые сопровождали Михаила Кузмина всю жизнь. Он гордился не просто дворянством своим — тем, что фамилия его пишется без мягкого знака «в отличие от плебейского Кузьмина». Он даже в автобиографии своей, дошедшей до нас, писал, что родился в 1872 году, потом зачеркивал эту цифру и называл год 1875-й, а затем еще раз, уже карандашом, исправлял и его — на 1874-й.  
    М.А. Кузмин родился в Ярославле. («Я сам родился ведь на Волге, Где с удалью сдружилась лень»). В жилах поэта Михаила Кузмина текла кровь актеров. Бабка Кузмина — прелестная, как говорили о ней, француженка Монготье. Она была актрисой, как и дед ее — знаменитый французский трагик, один из лучших актеров XVIII века Жан Офрен. О нем, прапрадеде Кузмина, есть упоминания даже в письмах Вольтера. Говорят, что в гостях у бабки поэта, бывал сам Гоголь, что она была дружна с Арсеньевой, бабушкой Лермонтова.  Одну из дочерей своих, Надежду Дмитриевну, она выдала замуж за старика — в прошлом морского офицера, когда-то красавца и, кажется, прежнего своего любовника Алексея Алексеевича. Он и станет отцом поэта. «Моему отцу при моем рожденье было 60 лет, — вспоминал поэт, — матери - 40. Отца я помню совсем стариком, в городе все его принимали за моего деда. Мать, несколько легкомысленная, любящая танцы, потом вся в детях, робкая, молчаливая, чуждающаяся знакомых.  В Ярославле я прожил года полтора, после чего мы все переехали в Саратов...»  Это было в 1874 году. В ОГУ "Государственный архив Саратовской области» хранится формулярный список о службе члена Саратовской судебной палаты А. А. Кузмина, который в феврале 1874 года приказом министра юстиции был назначен на службу в Саратов, где действительный статский советник Алексей Кузмин прослужил до 1884 года. В Саратове Миша Кузмин пошел в гимназию. «Я был один, братья в Казани, в юнкерском училище, сестры в Петербурге на курсах, потом замужем. У меня все были подруги, и я любил играть в куклы, в театр, читать или разыгрывать легкие попурри старых итальянских опер, так как отец был их поклонником, особенно Россини...»                                                                 Волжские мотивы можно найти в его поэзии. Он постоянно восхищался «трепещущей красотой волжского приволья, старых волжских городов, тесных келий, любовных речей и песен, всей привольной и красной жизни...»  В Саратове Кузмины сначала жили у Медведевых в районе «Пешки» у Старого собора. Медведевы — староверы, и когда было затмение солнца, они надели саваны, зажгли свечи и ждали светопреставления. А бабка зарыла в землю на всякий случай целое решето яиц. Мотивы старообрядчества войдут позже в циклы стихов Кузмина «Духовные стихи», «Праздники Пресвятой Богородицы», в повесть «Крылья».  Потом семья переехала на Аничковскую улицу (ныне Рабочая) около плацпарада и дома полицмейстера Арапова. Дом Бодиско, пензенских помещиков, был на косогоре. Со стороны двора и улицы — одноэтажный, с мезонином. Со стороны яблочного сада — двухэтажный. Сама Пелагея Владимировна Бодиско, маленькая старуха с резкими чертами лица и огненным взором. Она славилась скупостью, злобою и дурным глазом. Мама Мишеля всегда прятала от нее свои незатейливые комнатные цветы, чтобы они не погибли от ее похвалы. «Помню, как-то зимою был пикник, она пришла к нам, ругательски ругала веселящуюся компанию и желала им всяческих бед. И, действительно, их застала за Волгой снежная буря, всех разбросала в разные стороны, кто заблудился, кто вывалился. Старуха знала про свою дурную славу и играла на этом», — вспоминал Кузмин. «Помню анфиладу комнат, в детстве казавшихся огромными, окна по два, по три, из которых через сад и нижние улицы видна была Волга, то с бесконечными зелеными лугами за нею (а по ним передвигаются тени от облаков), то залитая лунным светом, всегда с пением издали. Свет был в зале, где мама играла на рояле 5 опер, и в кабинете, а гостиная и спальня были темные, только луна. Я перед зеркалом танцевал под мамину музыку или бегал за ходившим взад и вперед отцом и шлепал его по заложенным за спину рукам, пока он неожиданно не ловил меня широкою и теплою ладонью. Эта неожиданность или, вернее, ожидания этой неожиданности так сладко на меня действовали, что я часто описывался». 
    Следующая квартира была на той же Аничковской в доме Ларионова, автора знаменитой «народной песни» «Калинка-Малинка». (Ныне памятная доска висит на Проспекте Кирова). Это была странная семья. Немного больше талантливости и получился бы средний Достоевский. Отец — спившийся музыкант из благородных. Он был композитор, написал несколько романсов, танцев, и все время (лет 20) писал оперу «Барышня-крестьянка», которую всем, даже 8-летнему Мише играл.  Так писал в своем дневнике 1934 года Кузмин. «Он знал языки и литературу, был талантлив, но решительно никуда не годен. Потому ли он пил, что был негоден, потому ли был негоден, что пил». Иван Петрович Ларионов был с длинными волосами, с бородкой, всегда валившимся пенсне и в спускающихся брюках, какое-то предвосхищение Луначарского. Иван Петрович умер в Саратове, могила его затерялась где-то на Воскресенском кладбище. Его дочь Лиза потом сбежала от отца и поступила в оперетку под нелепой фамилией Добротини. Был сад с беседкой, где летом пили чай, и Мишин брат вешал кошек. «Тут девчонка, дочь немки, надевала мне штаны и, садясь верхом на забор, кричала соседним реалистам: «Выбирайте невест». «Из кого?» «Из меня». Тут немчик играл с Митей в войну, кричал «ура», а брат, не выговаривавший «р», кричал «уля». Перед окнами была католическая духовная семинария, и мальчики в рясках играли в лапту и бегали по саду и по двору. Миша завидовал им, что их много и что у них нет мамок и нянек. Завидовал тому, что, вероятно, каждый из них мечтает о доме, который ему представляется гораздо лучшим, чем ему, живущему дома. В Саратове Миша долго и тяжело болел. Лежал на маминой кровати. К Рождеству сестра привезла искусственную елку, а папа копченого сига как традиционный петербургский гостинец.
    Позже переехали в дом Смирновых на углу Приютской (Комсомольской) и Армянской, Квартира была больше чем у Ларионовых, но хуже, не было сада, двор был крохотный, но видна была все-таки Волга. Хозяйка была родственницей Миклухо-Маклая, и он к ней приезжал. Будущего поэта поразила в этом путешественнике «какая-то папуасская шевелюра». 
  Лето Кузмины проводили на даче, на южной окраине Саратова, изрезанной многочисленными оврагами или ущельями. «Ночи там были черные, как сажа, и жаркие, как печка, и все запахи, и мириады светляков. Цветы целыми огромными полянами, незабудки так незабудки, колокольчики так колокольчики, душистый горошек и ландыши. В последнем овраге был даже ковыль. Потом везде полынь, мята и богородичная травка, как в аптеке. А бабочек таких я ни в Италии, ни в Египте не видывал», — вспоминал о том времени Кузмин. За лесом начинались не то поля, не то степи. Вдали виделся синий мыс «Увека», Саратов: Александро-Невский собор, церкви Ильи-пророка и Покрова. «В ущелье было тихо и буржуазно», - вспоминал Кузмин.
    Закончил Михаил Кузмин гимназию уже в Петербурге, куда семья переехала в 1884 году. Кузьмин обучался в 8-й гимназии вместе с Георгием  Чичериным, будущим  советским дипломатом, наркомом иностранных дел РСФСР и СССР (1918—30 гг.), музыковедом, автором книги о Моцарте. Дружбе с Чичериным Кузмин был обязан хорошим знанием иностранных языков. Три года Кузмин проучился в консерватории — в классе композиции Лядова и Римского-Корсакова, музыка — наряду с поэзией — навсегда воцарились в творческом мире художника.
    В 1908 году вышел первый сборник стихов Кузмина — «Сети», в 1912 году — «Глиняные голубки». Изысканная стилистика, необыкновенная музыкальность стихов (многие Кузмин исполнял под собственную музыку) очень быстро принесли популярность поэту. В 1918 году вышли его сборники — «Вожатый» и «Двум», в 1920-м — «Занавешенные картинки», в 1921-м — «Нездешние вечера» и «Эхо», в 1922-м — «Параболы», в 1924-м — «Новый Гуль». 
    Каждое лето Кузмин проводил в провинциальных городках или в деревнях на Волге. «Удивила его тогдашняя внешность, — вспоминал художник М. Добужинский. — Он носил синюю поддевку и, своей смуглостью, черной бородой и слишком большими глазами, подстриженный «в скобку», походил на цыгана».«Изящество — вот пафос поэзии М. Кузмина, везде и постоянно он желает быть милым, красивым и незначительно желанным. Все, даже трагическое, приобретает в его стихах поразительную легкость, и его поэзия похожа на блестящую бабочку, в солнечный день порхающую в пышноватом цветнике»,— писал Валерий Брюсов. Он отметил у Кузмина «дар стиха, певучего и легкого», а Александр Блок в свою очередь полагал, что это «...Поэт высокий и прекрасный». В 1906 г. Мейерхольд, ставивший в Театре В. Ф. Комиссаржевской драму А. Блока «Балаганчик», предложил Кузмину написать музыку, и он, по словам актрисы В. П. Веригиной, создал «музыку обаятельную». Кузмин придумывал симфонии, сюиты, песни, романсы, музыку на духовные стихи, работал над операми «Елена», «Клеопатра», «Эсмиральда», всю жизнь продолжал музицировать. Зрелое мастерство, виртуозное владение различными стихотворными формами, размерами, ритмами, пластика и своеобразная поэтическая разговорность присущи сборникам Кузмина «Вожатый» (1918), «Нездешние вечера» (1921), «Параболы» (1923), «Форель разбивает лед» (1929). Поздняя поэзия Кузмина насыщена ассоциациями — из истории старого мира («Пламень Федры»), из литературы («Зеленая птичка»), из Библии («Иона», «Первый Адам»). На ассоциациях построена поэма «Лесенка», где образ лестницы, заимствованный из «Пира» Платона, символизирует движение ввысь в делах любви.  
    Много домов, живя в Саратове, сменил Михаил Кузмин. Последний дом в его жизни — на Спасской (ул. Рылеева, 17-19) в Петрограде, где он поселится в 1917 году, где прожил дольше всего и откуда его увезли в больницу на Литейном — умирать. Дом, в котором его, необычного человека, «апостола эстетов, денди с солнечной стороны Невского», по словам Георгия Иванова, превратят в обычного гражданина СССР, в бледную, сухую, почти бесплотную тень прошлого. Он переживет здесь арест близкого ему человека, два обыска с изъятием дневников и даже «одеколонных записочек», голод, холод, уплотнение — все, что выпадало на долю любого петербуржца, но при этом достойно доиграет свою роль. Хотя древний актерский род его навсегда прервется именно здесь…
    «Умер Кузмин. Литфонд разослал отпечатанные на машинке повестки с приглашением на похороны члена Союза писателей «Кузьмина М. А.». Кроме грубости и невежества — мягкий знак в фамилии покойного и поставленные после фамилии инициалы — в составлении текста принимала участие еще хитрость. Объяснив, что Михаил Кузмин состоял членом Союза, Литфонд придал делу погребения ведомственный характер. Большая часть пригласительных повесток пришла на другой день после похорон. Притом руководители литературных организаций сами не явились и прислали оркестр из трех унылых музыкантов в шинелях. Эстетам это понравилось. Я думаю, это понравилось бы Кузмину, который был прожженным эстетом и знал толк в нелепых и горьких вещах.
    Хоронили из больницы имени Куйбышева. Провожающих пришло немного, но они забили узкое помещение перед мертвецкой. В мертвецкую входили, теснясь и вытягивая шею. Это были похороны без родственников. За гробом шли под легким дождем. Присутствующие вполголоса осуждали отсутствующих; они чувствовали, что совершают акт необязательный и культурный. Искреннее других были тронуты старые эстеты; их прошлое — их полноценное прошлое — умерло еще раз» (Из дневников Лидии Гинзбург»).

©    Валерий Ганский