Семен РАБОТНИКОВ
г. Переславль-Залесский
ГОРОДСКИЕ МИРАЖИ
Повесть

1

    Вот в такую не совсем обычную историю влип я однажды в Ленинграде, когда мне было всего восемнадцать лет — больше месяца прожил без крыши над головой, ночуя где придется. Хочу сразу предупредить, у меня нет никакого намерения обличить бюрократизм, хотя он, несомненно, был в самой грубой и глупой  форме. После окончания технического училища, где получил специальность фрезеровщика, меня распределили на станкостроительный завод, Я просил комиссию направить туда, где имеется общежитие,
    — Там есть, есть общежитие, — пообещала женщина, сидевшая за столом, — Только попросите хорошенько.
    Сомнение вкралось — слишком легко она сказала, словно отмахивалась от меня, как от мухи. Но я привык доверять людям старше себя да и настаивать еще не умел.
    Когда пришел на завод и потребовал общежития, оказалось, что никакого общежития там нет. Возможно, оно было, я даже слышал, что оно есть, но нужда в нем у работающих на заводе людей была огромной, и мне ответили, что предприятие общежитием не располагает. Я сказал, что без общежития не смогу работать. Надо же где-то жить.
    —  Где-то ты ведь жил раньше, — возразили мне.
    — Где жил, там теперь не могу жить, — ответил я.
    — Ты обязан отработать положенный срок, раз тебя распределили сюда.
    — Дайте мне общежитие, и я буду работать.
    — У нас нет общежития.
    — Тогда увольняйте.
    — Не имеем права.
    — Что же мне делать?
    — Не знаем.
    Я тоже не знал. Поехал назад в училище — комиссия, ведавшая распределением, уже распалась, и перераспределить меня никто не мог. Я попал в заколдованный круг, откуда не было выхода. Почти год я жил у родственников на такой маленькой жилплощади, что надо было втягивать живот, проходя между кроватью и тумбочкой. Стеснять их я больше не мог и, сказав, что временно устроился у приятеля, ушел. Они сделали вид, что это так и есть, и, конечно, были рады моему исчезновению. Но я далек от мысли обвинять в черствости кого-то.
    Все мое имущество помещалось в маленьком чемоданчике, который я постоянно таскал с собой. Пара белья, рубашка, носки, зубная щетка в круглом футляре, зубной порошок в бумажной коробке, мыло в мыльнице и две книжки: «Повести и рассказы» И. С. Тургенева и «Повести» Ф. М. Достоевского в дешевом переплете — вот и все, что находилось в нем. Без чемоданчика мне было бы скучно. Он стал моим товарищем и всюду сопровождал меня, рыжий такой чемоданчик, немного потертый, побившийся, но еще ничего, с никелированным замком и ручкой, слегка поскрипывающей при ходьбе. Выручал он меня, служа подушкой.
    Одет я был так: на голове — серая шерстяная кепка, черное драповое пальто, на котором, сколько ни валяйся по лавкам, не видно никакой грязи, синие брюки и ботинки. Так что своим видом я не выделялся из городской толпы, более того — я с ней сливался — среднего роста и недурной наружности юноша, одетый не по последней моде, но вполне прилично, рабочий паренек с завода.
    По молодости лет я не воспринимал свое положение остро, хотя и сознавал, что попал в крайне трудную ситуацию, во вся­ком случае — не переживал, не расстраивался, не горевал. Жизнь не отвергала меня. Просто я оказался голым человеком, стоящим посреди большого города, без средств, без связей, вдобавок еще закрепощенный заводом,

2

    Начиналась пора, которую я не люблю — осень, сырая, про­мозглая, холодная, с ветрами, постоянно дующими здесь, в го­роде, стоящем у Полярного круга, когда вспухает Нева со свои­ми многочисленными протоками, каналами и грозит залить все черной водой. Изморось будет сыпаться с неба два-три месяца и перекрасит дома, деревья, тротуары в унылые темно-серые тона. Даже лица людей кажутся серыми, да они и на самом деле такие, с резко обозначившимися от холода кровеносными сосудами, лиловыми — у алкоголиков и розоватыми — у нормаль­ных  людей. По две-три недели не показывается солнце, но если вдруг проглянет в разрыве туч, то представляется бредом. Резче обозначаются темные пятна на фасадах. Воздух настолько сыр и холоден, что насморком забирается в голову, и она начинает болеть, кружиться, Уже притупляется восприятие и ходишь как во сне, — я ли это, вижу ли все на самом деле или мне мерещится?
    Постоянно слышится треск разбивающейся, колющейся об ас­фальт воды, которая низвергается из водосточных труб, шелест шин по мокрой мостовой, и, если прислушаться, то услышишь не лишенную даже некоторой приятности музыку осеннего города, прозябшего, заболевшего насморком, но продолжающего жить.
    Где же красота? Ее нету. Она оживет только при свете непо­тухающей зари на короткий миг — и снова исчезнет. Так надо ли было загонять ее сюда, на край земли, в болото, в тундру?
    Да и я не ходил туда, на Неву, на Невский. Делать там было нечего. Район моего проживания очерчивался Обводным каналом, Балтийским и Варшавским вокзалами, Измайловским проспектом, Фрунзенским универмагом. Дома тут старые с отвалившейся штукатуркой и некрашеные, наверно, с дореволюционных времен.
      Надо было что-то делать, и я снова поплелся в отдел кадров.
    — Мы тебя не рассчитаем, не рассчитаем! — резко сказала женщина, выведенная из себя моей настырностью. — Поздно спохватились. Надо было думать раньше.
     Я объяснил, как все случилось.
    — А причем здесь я? Я здесь ни при чем! — ответила она.
    — Мне жить негде. Увольняйте меня.
    — Я же тебе уже сказала: не имею права. Тебя сюда направила комиссия.
    — В каком случае вы можете уволить.
    Женщина немного подумала.
    — Если будет путевка из райкома комсомола, направляющая тебя на стройку.
    Ага, все же есть юрьев день.
    В райкоме комсомола я изложил свою просьбу. Красивый парень, старше меня лет на семь, страшно обрадовался. Видно, немного у них было желающих заполучить такую путевку. Мне она нужна была только для того, чтобы рассчитаться с завода, который не хотел отпускать меня. Я не стал разочаровывать парня и, естественно, умолчал об этом.
    — Сейчас мы тебе нарисуем путевку, — говорил парень. — Значит, на стройке желаешь потрудиться?  Это хорошо. Очень даже хорошо!.. Да ты садись, садись!
    Я сел, поставив возле ног чемоданчик..
    — Как фамилия-то?— спроси парень.
    — Арефьев, — ответил я.
    — Значит, так, — писал парень, — путевка выдана комсомольцу Арефьеву… А звать?
    — Слава, — сказал я, размягченный его дружеским приемом,
    — Вячеславу… — строчил он,
    — Я не Вячеслав, а Ярослав, — поправил я его.
    — Ах, черт! Испортил бланк. Ну да ничего. Возьму друг.  Дай-ка мне комсомольский билет. Я с него срисую.
    С поспешностью заполнил бланк и, улыбаясь, встал. Я тоже поднялся.
    — Поздравляю тебя, Ярослав, с получением путевки, — затвержено с вдохновением произнес парень. — Желаю хорошо потрудиться на строчках нашего города во имя созидания...
    Мне становилось все более неловко перед ним: я совершаю маленький обман, к которому меня подтолкнули обстоятельства, а он трясет мою руку и торжественно вручает путевку. Но в то же время я думал: почему ты сам не идешь на стройки города, где так нужны люди, а — здоровый парень — сидишь в теплом кабинете и выполняешь работу, с которой оправился бы инвалид? Подхватив чемоданчик, я сбежал по лестнице и, оказавшись внизу, вздохнул облегченно.
    Та же женщина в отделе кадров оглядела путевку с обеих сторон и сказала:
    — Теперь — другое дело. Мы тебя рассчитаем. Только придется неделю отработать.
    Черт с ней, неделей! Как-нибудь перебьюсь. Я не возражал. Мне самому хотелось поработать на производстве, испытать себя в новой роли.
    То что увидел здесь, поразило и удивило меня. Обо всем заводе не берусь судить, я трудился на третьем участке механического цеха № 2, сплошь заставленного токарными, фрезерными, строгальными, сверлильными, карусельными и другими станками. Мне выделили допотопный станок, на котором ни одну операцию нельзя сделать точно — настолько он был разбит. Хочешь поднять стол на один миллиметр — он поднимается на целых два или совсем не двигается. Когда фреза вгрызалась в металл, станок лихорадочно дрожал, и думалось, что он вот-вот развалится. Электрическая тяга для подачи стола отсутствовала и целую смену приходилось крутить ручку. Другие станки тоже были не лучше. Но на участке стояли три-четыре новехоньких станка, на которых трудилась рабочая аристократия. Заработки у людей, принадлежащих к этой категории, были в полтора-два раза выше, чем у остальных. Мастер давал им только денежную работу, а то, что подешевле, старался спихнуть на нас. Это они с деревянной физиономией от имени коллектива выступали на собраниях, клялись, обещали. Товарищи их презирали, а у начальства  они были в почете.
    Часа полтора-два, иногда больше, уходило на настройку и наладку станка. Наряд с грошовыми расценками, придавленный болванкой, дожидался на станке. Рядом высилась груда заготовок. Отправлялся к окошку инструментального склада, чтобы получить фрезу — там такой фрезы не оказывалось, и подбирали приблизительную. Не было не только приспособления, при помощи которого деталь крепится к столу, но даже прижимных болтов. По всему цеху я отыскивал болты и гайки, чтобы хоть как-то закрепить заготовку. А время шло, и только где-то перед перерывом начинал обтачивать, давать продукцию. Настроение портилось, желание трудиться пропадало. Откуда взяли такие расценки, с потолка, что ли? Возле станков стояли хронометражистки с секундомерами и измеряли рабочие секунды. Но как бы рабочий ни нажимал, он не обработает всех тунеядцев, обитающих в цеху — художников, рисующих патриотические плакаты, освобожденных и полуосвобожденных секретарей, их замов и помов, заправляющих арапа, но не желающих трудиться, и других людей, пишущих бумажки. Не жалко будет уходить с такого производства.

3

    Отработав свою первую ночную смену, я подумал о том, где бы мне устроиться вздремнуть. Может быть, в раздевалке? Составлю две скамейки, под голову — чемоданчик, одну полу пальто постелю, другой укроюсь и задам храповицкого минут на пятьсот. А там — обед, потом — вечер, и снова — на работу.
    С намерением хорошо выспаться я поднялся на второй этаж в раздевалку и ждал, когда все разойдутся, ночная смена уйдет домой, а утренняя — на работу. Наконец раздевалка опустела. Внизу, в цеху, загудели, завращались, заверещали на все лады станки. Среди них выделялся своим голосом большой строгальный, обтачивавший станины. Он то облегченно ухал, то с натугой скрипел, подавая станины под резцы. Хорошо будет спаться под этот монотонный гул, он как бы убаюкивал, пел мне колыбельную. Да я уже чувствовал дремотный покой во всем теле, преклонить бы только на что-нибудь голову — и сразу провалюсь в небытие сна.
    В раздевалке остались я да лет под восемьдесят усатый дед, работавший тут сторожем. Несмотря на преклонный возраст, дед имел лихой вид. Я видел, каким он был в молодости — хулиган, любитель выпить, подраться и приволокнуться за девками. Это прямо-таки читалось на его морщинистом, дряблом, но не утратившем с молодых лет выражение лихости лице. Не смущаясь усатого деда, я составлял скамейки, а он глядел на меня вы­линявшими глазами и недоумевал, почему я не ухожу.
    — Прощу покинуть помещение, — не вытерпел дед.
    — Я хочу здесь поспать, — ответил я и уже собирался зава­литься на скамейки.
    Дед вдруг вставил в усы свисток и залился такой молодой трелью, что я моментально вскочил и весь сон слетел. Пришлось подчиниться деду и уйти из раздевалки. В поисках укромного местечка я блуждал по двору завода. Дождя не было, но черная маслянистая мгла висела над городом, и в ней желтыми пятнами горели уличные фонари. Слышно, как за забором завода звенели трамваи и шаркали тысячи ног спешащих на работу людей. Рассвет не начинался, да и вряд ли он сос­тоится нынче. Солнце надолго покинуло землю, может быть, на­всегда. Оно оказалось ненужным для людей, живущих здесь, на земле. Все же за домами, в той стороне, где плещется Ладожское озеро, забрезжил серый рассвет, и на фоне его выступили очер­тания крыш и углы домов. На небе стали видны мчащиеся темные облака. От света утра точно стало холоднее. Я зябко поежился и продолжал обход двора, но всюду натыкался на голые стены, груды металлолома, наваленные ящики. Где же тут можно прикорнуть?
    Взгляд мой упал на котельную, стоящую несколько в сторо­не, приземистое здание с высокой металлической трубой. Она тепло дымила в пустоту неба. Решил попытать счастье и отворил дверцу. Котельная обдала монотонным шумом электромоторов, за­пахами каменного угля и шлака. Кочегар шуровал в топке длинным ломом, другой совковой лопатой подваливал поближе к зеву печки уголь.
    — Нельзя ли у вас здесь пристроиться поспать? — спросил я первого кочегара.
    — Что за городом живешь? — глянул он на меня.
    — Да, за городом, — не стал вдаваться я в подробности.
    — А вон иди туда. У нас там всегда спят, — указал он куда-то наверх.
    Я увидел несколько тел, лежащих на металлической решетке между печами. Решетка была сделана из толстых прутьев, и на ней, как на полатях, расположились человек пять-семь.
    — Не хотят ехать домой на электричке, вот и спят, — пояснил кочегар.— Возьми лист фанеры, а то жестко будет.
    Я взял стоявший у стены лист фанеры, кинул его на решетку и по лесенке поднялся наверх. С краю не хотелось ложиться, и я устроился посредине. Мне здорово повезло. Чутье, что ли, привело сюда. Только что бродил неприкаянно по холодному заводскому двору и поглядывал на пустые ящики — уж не забраться ли под них, и вот подфартило, устроился почти по-царски, между двумя печами на листе фанеры. Положил под голову свой милый чемоданчик, прижался к нему щекой — и пошли, поехали в объятия морфея. Но нет, я не торопился уснуть и обживал место, в котором очутился, и таким уютным, даже красивым оно мне показалось. Я видел бок выбеленной печи, высокий потолок Пожалуй, уютной котельную не назовешь: она громоздка, пуста, но вокруг меня образовался как бы уголок. Почитать бы Тургенева. Но не стоит, а то заругают. Пришел спать — спи, и я начал потихоньку задремывать.
    Под нами работали кочегары, возили уголь, выгребали шлак, включали и выключали электромоторы, а мы спали и одновременно слышали все это. Иногда надолго открывались ворота, и тогда холод касался моих ног, я их подгибал, но затем ворота захлопывались, и просторная котельная постепенно нагревалась. Когда уставал один бок, ложился на другой.
    Очнулся около двенадцати. Оттого ли, что постоянно просыпайся, я почувствовал, что совершенно не выспался. Глазам было больно от света, и во всем теле вялость. Но валяться больше не хотелось. Рядом со мной никто уже не лежал. Пора, наверно, подниматься и уходить. Убрал лист фанеры, отворил дверь и оказался на заводском дворе.
    День все же наступил. Правда, его нельзя полностью назвать днем. Это были скорее сумерки, свинцовые, сырые и стояли в нем, напоминая озябших промокших птиц, дома.
    Я вспомнил, что еще не ел, и направился в столовую. Как раз в утренней смене начинался обеденный перерыв, и туда двигалось много народа. Я смешался с толпой, и чувство одиночества отошло от меня на некоторое расстояние и следило за мной издали. В столовой раздавался острый стеклянный звук посуды, над бачками поднимался вкусный пар, и добродушно гудели насыщавшиеся за столами .люди, Я заметил, за едой люди добреют. Подождал, когда схлынет основной поток, выбрал самые дешевые блюда в недорогой заводской столовой и принялся за еду.
    За соседним столиком сидели две молоденьких девчушки лет по шестнадцати, почти с детскими личиками, в халатиках. Они тоже никуда не спешили и посматривали на меня, допивая компот. Я глянул на сидевшую справа с русыми волосами девушку, чем-то она тронула меня, и между нами началась игра взглядов, которая всегда мне так нравилась, волновала и радовала. Лицо девушки напоминало не до конца распустившийся цветок, бутон, нежный и благоухающий. Груди едва обозначались под черным халатом. Девушки хихикали, как бы поддразнивая, подзадоривая меня к знакомству. А я погрузился в свое идиотско-восторженное состояние, упивался им и не думал ни о каком знакомстве. Чувство словно парализовало меня. Девушки, оглядываясь, с сожалением покидали столовую. Когда они исчезли, я сказал себе: «Дурак!» А потом подумал о своем положении и решил, что мне сейчас не до знакомств. Да и денег кот наплакал. А любовь всегда предполагает денежные расходы, пусть самые минималь­ные.
    Где провести время до вечера? Чем бы заняться? Да и сос­нуть бы еще не мешало. Я оттягивал минуту, когда нужно уходить из столовой, накормившей и обогревшей. А старуха-посудомойка, швыряла со столов в тележку стаканы и тарелки, давая мне понять, что пора уходить. Поднялся, вышел за ворота завода и пошагал по улицам. У меня не было никакой цели. Я просто шел, куда глядели глаза. Попадались вывески: гастрономия, бакалея, булочная. От нечего делать заворачивал в магазины, оглядывал прилавки, и хотя недавно пообедал, от вкусных вещей, выставленных за витриной, разыгрывался звериный аппетит. Гремел в кармане мелочью, но ничего не покупал: деньги нужно растягивать.
    Я глядел на девичьи лица. Не выношу людей, которые идут и ни на кого не смотрят. Что за  внутренний мир у них? Я всегда смотрю на людей, и за короткий миг, что ты проходишь мимо человека, успеваешь иногда влюбиться. Какое красивое лицо! И вдвойне отрадно, когда замечаешь, что и ты успел вызвать симпатию. Отчего такое происходит? Только ли от  красоты? Но есть очень красивые лица, и они тебя нисколько не трогают.
      Так я прогулял, наверно, часа два, ведя интересную игру.  До знакомства дело не доходило, и всякий раз становилось грустно от упущенных возможностей. Погода для прогулки была не подходящая. Несколько раз припускал дождь, иногда я заходил в подъезды или магазины. Иногда шагал под дождем, не обращая на него внимания. Каблуки моих ботинок омывали водопады воды, низвергавшиеся из водо­сточных труб, на козырьке кепки повисали капли. Надо где-нибудь пристроиться и отдохнуть перед ночной сменой, а то я не смогу работать. Вспомнил о вокзале и напра­вил туда свои стопы.
    Несмотря на осеннюю глухую пору, зал ожидания Варшавского вокзала был заполнен людьми до отказа и я не сразу отыскал себе место. Батареи хорошо грели, а от людей исходила сырость, они, словно белье, просушивались тут. Пальто на мне тоже было волглое, и я выругал себя, что гулял под дождем. Недолго прос­тудиться, а болеть мне ни в коем случае нельзя.
    Оглядел народ. Он не показался мне интересным: ни одного молодого лица. Сидели, дремали и спали, нахохлившись, как куры, пожилые тетки и дядьки с чемоданами, узлами и разными коробками. Из заветного чемоданчика вынул том Тургенева и вскоре для меня уже не существовало ни зала ожидания, ни людей, си­девших вокруг: я перенесся в другой мир. Я убаюкивал себя книгой, чтобы крепче уснуть. Но в сидячем положении спать невозможно. Пробовал откинуть голову на спинку лавки и помещался боком — все неудобно. Растянуться бы на кафельном полу, но там холодно, простудишься. Зря я ушел из кочегарки, провалялся бы весь день и только бы вечером под­нялся. На вокзале я не столько отдохнул, сколько устал.
    И тут я ощутил большую зависимость от разных окружающих об­стоятельств. Человеку нужно иметь жилье, потому что без жилья, оказывается, он не может существовать. Ему нужно пить и есть, одеваться и обуваться. Но самое главное — чтобы никто не закрепощал его, и он оставался всегда свободным. Задолго до начала смены поплелся на завод, потому что делать в зале ожидания было нечего.
     Как выдержал вторую ночную смену — не знаю. Фреза грызла металл и завораживала меня, хотелось положить голову на стол станка и уснуть. Лампа бросала лихорадочный пучок света, высвечивая ярчайшее пятно. А стрелки электрических часов над дверью цеха будто прилипли к одним и тем же цифрам и не двигались. Немного помогала газированная вода, которую я то и дело бегал пить.
С огромным наслаждением, как на пуховой перине, рас­тянулся я после смены на листе фанеры в кочегарке.

4

    Заявление об увольнении еще не подписал директор завода, и однажды я направился в приемную, К людям, так высоко си­девшим, мне еще не приходилось обращаться, и я волновался. Вдруг не подпишет — что тогда? В приемной уселся со своим неразлучным спутником чемоданчиком и стал озираться. Обитая черный дерматином дверь со строгой надписью «Директор» пуга­ла меня. Я пялил глаза на красивую секретаршу, а она даже ни разу не взглянула, точно меня здесь не было.
    Люди, занимавшие разные ответственные посты, входили в приемную, говорили секретарше комплименты и исчезали за черной дверью, причем, у всех без исключения на лице было одинаковое выражение подобострастия. На меня они, как и сек­ретарша, не глядели или смотрели так, будто я был прозрачный. Я дожидался, держа на коленях чемоданчик, и временами меня размаривало, я задремывал, но от какого-то внутреннего толчка тут же просыпался и робко глядел на красивую секретаршу — заметила ли она, что уснул.                                                                                                   
    Так просидел около двух часов, и меня стало охватывать беспокойство. Эдак я целый день проторчу здесь, и всегда к директору будут входить люди и оттирать меня.
    — Можно я войду к директору? — попросил секретаршу.
    — У него же народ, — с раздражением ответила она, не отры­ваясь от бумаг.
    — Мне только подписать.
    — Какой ты назойливый, право!
    Я подождал еще с полчаса.
    — Когда же? — глянул на секретаршу.
    — Не знаю, — отрезала она.
    Все же мне удалось мышью прошмыгнуть в кабинет директора. Я увидел сидящего за столом полного человека лет пятидесяти. Вид у него был вполне директорский, и я смутился. Сейчас за­кричит на меня и выгонит. Перебарывая робость, я сунул ему свое заявление.
— Извините, — пробормотал я, — подпишите, пожалуйста.
   Директор взял пальцами, похожими на сардельки, массивную ручку и замахнулся над моим заявлением, но в это время муж­чина, перед носом которого я пролез в кабинет, заговорил, и директор отложил ручку. «Подпишет или нет?»— думал я, глядя на директора. О чем они говорили, я не понимал. Слова-то были русские, но смысл как-то ускользал от меня, да и я беспокоился о своем заявлении. Потом вошли еще и в кабинете получилось чуть ли не сове­щание. Я уже подумывал, не уйти ли мне. Но никто не гнал меня, и я стоял и  ждал. Не только для них, но и для себя я стал как бы невидимым. И все же при некоторой робости, бывшей во мне, я не испы­тывал к этим людям, имевшим осанистый, представительный вид, уважение.
    Я-то лучше их знал, что творится на заводе, где они занимали командные высоты. Директор забыл о моем заявле­нии и долго-долго разговаривал. Я раза два напоминая ему о себе, но он словно не слышал. Только когда все стали расходиться, директор, не глядя на меня, подмахнул заявление. Я схватил листок и выскочил из кабинета, чувствуя, как закрученная ожиданием пружина, державшая меня в напряже­нии, распрямляется. Прибежал в отдел кадров и отдал заявление.

  
5

    Я вышел, отработав смену, на улицу и сразу понял, что-то случилось. Стоял обычный серый холодный, правда, без при­вычного дождя день, но радость витала в воздухе, и ее чув­ствовали все. Не встречалось ни одного хмурого, недовольного лица, незнакомые люди улыбались друг другу. Такое единение происходит, по-видимому, когда начинается воина, случается потоп, землетрясение и другие бедствия, а так же в дни праздников и всеобщего успеха. Здесь еще до­бавлялось ликование. Каждый сознавал себя участником исто­рического события. Так что же вывело людей из обычного состояния недовольст­ва, раздражения и ипохондрии? Что их так сильно встряхнуло?
    — Да, здорово, молодцы! Ничего не скажешь!
    — Оказывается, и мы что-то умеем. Всем нос утерли!
    Переговаривались, проходя милю меня, двое мужчин, которым была уже не к лицу ребяческая восторженность. Но их физио­номии сияли. Молодая женщина, катившая коляску с ребенком, улыбнулась мне как знакомому. Даже старуха, веселее ковыляла по тротуару с кошелкой, откуда выглядывали бутылка молока и край батона.
   «Спутник…  Космос…  Крутится...  Запустили... Сигналы подает...  Перигей...  Апогей…» — раздавались вокруг странные слова, и до того как я услышал из репродуктора полный текст сообщения, уже знал все.
    Известие  меня тоже ошеломило. Человечество на пороге новых свершений, первый шаг, может быть, самый трудный, во вселенную к звездам сделан. Сколько поколений людей мечтало об этом. И вот человек закинул аппарат в космос, в пустоту безвоздушного пространства. Это случилось в мое время и в моей стране. Жизнь на земле мы устроим другую, более разумную, радостную, где каждый найдет свое место и никто не будет валяться под забором. Исчезнет недовольное выражение на лицах, все люди станут братья, даже небо будет реже хмуриться. А пока, пока надо жить, работать и приближать то счастливое время. Такие мысли обуревали меня, шагавшего вместе со всеми по улице.

6

    Отработав положенный срок, я получил расчет. Под конец пришлось побегать за подписями. Насобирав целый лист, принес в отдел кадров.
    — Все? — спросил я.
    — Теперь все, — удовлетворенно кинула головой женщина, вынула из ящика мою трудовую книжку и приготовилась записы­вать.
    — Не пишите, что увольняюсь по путевке, — попросил я.
    Но женщина была неумолима и вписала в книжку согласно приказа все, что требовалось, с первого слова до последней точки.
    — Идите, — недовольно сказала она.
    Я ей здорово надоел, и она с удовольствием рассталась со мной. Я тоже без всякого сожаления уходил с завода, где низ­кие заработки и нет хорошей организации труда. Пока работал, из цеха ушло несколько человек. Но приходили новые люди, ду­мая, что тут лучше, чем там, откуда они ушли.
       Под расчет получил немного денег, которые нужно расходо­вать экономно. Теперь я уже не работал, и когда получу следующую зарплату неизвестно.
    У меня отобрали пропуск, и я лишился теплого ночлега в кочегарке. Жаль. Я к ней привык. Ни шум нагнетающих воздух вентиляторов, ни хлопанье дверей не мешали мне. Только нем­ного болели бока от лежания на жестком. 
     Весь вечер я бродил под моросящим дождем по одной улице, застроенной шестиэтажными старыми домами с дворами-колодцами. Фасады с отвалившейся штукатуркой производили гнетущее впечатление. Когда-то они, несомненно, были живописны, и сейчас их обильно украшала лепка, карнизы, пилястры и колонны, но все это обветшало и рассыпалось, обнажая кладку из кирпичей. Даже если только в одном месте на фасаде появилась язвина, дом все равно уже выглядит уродливо, как человек с дыркой на пальто. А тут дома на четверть, на треть лишились штукатурки и напоминали нищих в лохмотьях.
    Не знаю, почему я ходил по этой улице. Созвучна она была, что ли, моему настроению или  я думал, что смогу найти здесь какое-то пристанище. На улице было много магазинов, бросавших на тротуары желтые, белые и голубые прямоугольники света, и я подолгу стоял перед витринами. Казалось, их свет согревал меня. Кроме того, я занимал себя рассматриванием разных това­ров, большинство из которых я еще не знал, не пользовался и не вкушал. Делать мне было совершенно нечего, пойти некуда, вот я и торчал перед окнами, глазея на все, что выставлено. Заходил во дворы-колодцы и обозревал их. В некоторых домах было два, а то и три таких двора, унылых, как осенний вечер. Никаких украшений на фасадах, просто стена с многочисленными окнами. Штукатурка почти вся отвалилась и только кое-где осталась на стенах заплатами. Открывал дверь какого-нибудь подъезда и топал по выщербленным ступенькам, держась за расшатанные жидкие перильца. Лестница, заканчивалась потолком и дверями в три-четыре квартиры. Постояв, медленно спускался вниз.
    Почему-то я вызывал подозрение у пожилых женщин, и они оглядывались на меня, спрашивая:
    — Вам кого?
    Я бурчал что-то невразумительное или совсем ничего не отвечал и проходил мимо, чувствуя, что они провожают меня долгим взглядом. По-видимому, у меня на лице читались бесцельность, нерешительность и некоторая растерянность — то, что я испытывал в душе. Все люди куда-то торопились, у всех были дом, работа, родственники, друзья, знакомые, только меня никто не ждал, никто во мне не нуждался, словно я был инопланетянином, оказавшимся случайно на Земле. Правда, я понимал язык этих людей, но оттого мне не становилось легче.
    Дойдя до конца улицы, повернул назад. Пристанище так и не удалось отыскать. Я был почти в отчаянии. Что же делать? Кочегарка представлялась потерянным раем. С каким бы наслаждением я завалился теперь на лист фанеры! Если бы стояло лето, я бы уснул на улице. Но человеку невозможно ночевать на улице осенью, когда идет холодный дождь. Последняя надежда — вокзал. Там однажды я уже пробовал дремать — не получилось. Но хоть не будет сыпаться на меня изморось, показывающая, как близок город к Ледовитому океану, льдам, полюсу. 
    На этот раз народу в зале ожидания Варшавского вокзала было немного, лавки стояли полупустые, и некоторые устроились на них с ногами. Лучшие лавки у батарей заняты, и я сел на холодную. Часы показывали девять, спать рано, надо почитать. Я вынул из чемоданчика, который от прилива, нежности хотелось приласкать, томик Достоевского и склонился над страницами.
   Лавка в углу у батареи освободилась, я пересел туда, склонился на бок, а затем и вовсе лег и постарался уснуть. Хотя спать сильно хотелось, я никак, не мог уснуть и слышал все, что делалось в огромном зале, как ходили люди, переговаривались, хлопали дверями, объявляли о прибытии и отправлении поездов. Голова была какой-то пустой, и мне чудилось, что она растет, становится как этот зал. Только начал засыпать, как затормошили.
    — Молодой человек, не проспите? — спросил услужливый женский голос.
    — Нет. Мне утром уезжать, — ответил я, чертыхнувшись в душе.
    Снова, наверно, с час лежал, ворочаясь, выбирая позу удобней — и все было неловко. А потом сон по-кошачьи незаметно подкрался, и мягче подушки представился чемоданчик под головой.
    — Здесь спать не положено,— вывел меня из летаргии милиционер, тряся за плечо.
  У них такой обычай — появляться тогда, когда в них нет надобности, а когда нужда — их не докричишься. Мог бы понять: юноша, почти мальчишка, спит себе тихо и мирно, не хулиганит, и оставил бы в покое. Нет, надо обязательно разбудить.
    Я поставил ноги на кафель и хлопал глазами, по которым бил свет люстры.
    — Куда едешь? — спросил милиционер.
    — В Варшаву, — ответил я.
    — Какую Варшаву?— удивился милиционер.
    — Как какую? — в свою очередь удивился я, — Вокзал-то Варшавский!
    — Дальше Гатчины поезда отсюда не ходят.
    — Ну, значит, я туда.
    Милиционер с подозрением приглядывался ко мне.
    — Почему здесь ночуешь?
    — Поезда жду.
    — Какого поезда?
    — Такого.
    Я поспешно подхватил чемоданчик, встал и вышел. Хорошо еще, что милиционер не стал проверять документы, увидел бы, что у меня нет прописки, арестовал и чего доброго — выслали был из города как бродягу. Нет, мне с моим полудетским видом ночью на вокзале показываться не стоит, а то обязательно попаду в историю. Уходя, я бросил через плечо взгляд на часы — было двенадцать. Вся ночь еще впереди.
    Ночной мрак и холод снова загнали меня на вокзал, на этот раз Балтийский. Глянул на расписание поездов — ночью электрички не ходили. Если будут спрашивать, скажу, что опоздал на электричку, а если потребуют документы, отвечу: с собой не ношу. Но ко мне никто не подходил, и я всю ночь продремал, сидя на лавке. Утром очнулся опустошенным. До этого я был чем-то наполнен. Какие-то мысли мелькали в сознании, не скажу, что глубокие, умные и оригинальные, но всегда что-то скреблось под черепной коробкой. И душа не молчала, а что-то испытывала, ощущала, чувствовала. Теперь же я напоминал опорожненную и рассохшуюся бочку, где не осталось ни капли влаги. Мне ничего не хотелось, кроме одного — лечь и поспать. Даже потребности в еде не било.

7

    День начинался пасмурный. Как мне прожить его? Каждая минута наполняла меня еще большей тяжестью. Я думал, что упаду на мостовую в беспамятстве. Иногда и хотелось упасть и отключиться, чтобы ничего не видеть и не слышать. Но ноги еще прочно держали и несли по улицам. Я понимал, надо быстрее искать работу и устраиваться… 
    Я стоял перед объявлением и читал: требуются…  срочно требуются…— но об общежитии не говорилось ни слова. По-видимому, в этом районе города для меня нет ничего подходящего. Надо ехать куда-то в другой.
    Поток людей уже схлынул, и транспорт шел полупустой. Я сел в первый подвернувшийся трамвай. Кстати, заодно и подремлю.
    — Не будите меня, Я до кольца, — сказал кондукторше, платя за проезд. Сел и закрыл глаза, уперев подбородок в грудь. Трамвай делал виражи, и мне чудилось, что мы повернули назад. Иногда трамвай наполнялся людом, меня толкали, но я упорно не открывал глаза и цеплялся за сон как за свое спасение.
    Вагон очерчивал правильный круг, и я понял, что мы на кольце. Мне показалось, что я попал в другой город. На некотором отдалении друг от друга, образуя промежутки воздуха, стояли пятиэтажные однотипные дома. Зря только ехал сюда. Прочитал все объявления — и ничего не встретил. Впрочем, сон в трамвае несколько освежил меня.
      Я помнил, на каком номере трамвая добирался сюда, и решил вернуться на прежнее место. Можно бы остаться и здесь, какая мне разница. Но почему-то тот квартал города, старый, с облезлыми домами, стал для меня домом родным и притягивал к себе, хотя одновременно подавлял унылостью и обветшалостью. Возвращался часа полтора, которые тоже не терял даром — и спал, отсыпался за проведенную на вокзале ночь.
    И вот я снова, в срединной части города, где дома стоят плечом к плечу, где много магазинов, мастерских, вывесок. День, не успев как следует начаться, уже потухал. Воздух как будто был испачкан, и усталость лежала на всем. Вспомнил, что еще не ел. На глаза попалась надпись «Закусочная» — унылая вывеска на уровне человеческой головы, потому что вход в полуподвальное помещение. Квадратная комната, лишенная каких-либо украшений, была полна мужчин среднего возраста. Доносился запах пролитого прокисшего пива. Я хотел уйти, но желудок сжала  спазма. Ладно, нынче поем здесь, но больше сюда ни ногой. Цены тоже отпугивали меня, раза в полтора выше, чем в заводской столовой.
    Сел и стал дожидаться официанта, который долго не замечал меня. Я разглядывал мужчин. Они облокотились на липкие столы и что-то обсуждали, как будто важную проблему, но сколько я ни прислушивался, не мог понять, о чем они говорят. Смысла в их речах не было. Наконец официант принял у меня заказ, но пришлось прождать еще полчаса, прежде чем он принес суп, а минут через двадцать — котлету с макаронами.
    Я уже собирался покинуть закусочную, похожую на один из верхних кругов Дантова ада, как ко мне подсел парень.
    — Можно с вами потолковать? — обратился он.
    — Пожалуйста, — ответил я, настораживаясь.
  Раза два-три приходилось сталкиваться с педерастами, вызывавшими во мне естественное брезгливое отвращение. В большом городе полно разной дряни, липнущей к человеку. Что если я попал на их сборище?
    Взглянув на парня, я понял, что он чем-то сильно огорчен. На безымянном пальце правой руки светилось золотое кольцо, успокоившее меня.
    — Вы не поможете мне? — спросил парень.
    — Чем?
    — Дело в том, что у меня загуляла жена. Надо ее высмотреть. Окажите услугу, я вам заплачу. А сейчас мы можем выпить с вами.
    — Нет, — резко сказал я.
    — Почему?
    Он еще требовал объяснения!
    — Не эстетично и не этично.
    Наверно, он не знал смысла этих слов и задумался, а потом зыркнул по сторонам, увидел одиноко сидевшего за столом мужчину и пересел к нему. По-видимому, они столковались.
   «Какой кретин! — подумал я, выходя из закусочной. — Зачем ему понадобилось выслеживать собственную жену?» В это можно бы не поверить, если бы на его лице ясно не выступало выражение подавленности.
    Только разбежался по улице, как услышал окрик, адресованные мне:
    — Эй, парень, подойди-ка сюда!
    На ступеньках подъезда стоял мужчина, скрестив на груди руки. Я подошел, думая, что он хочет сказать мне что-то значительное.
    — Купи калоши, — вымолвил он и кивнул на старые грязные калош, надетые на ботинки.
    — Тьфу! — плюнул я с досады и побежал дальше.
    — Почему ко мне пристает разная грязь? Я желал получить ответ на этот вопрос и рассматривал себя в зеркале в туалете на вокзале. Заодно завернул сода, чтобы почистить зубы и умыться. Раскрытый чемоданчик, поставил на подоконник, смочил щетку под краном, окунул ее в порошок и начитал зубы, разглядывая себя в зеркале. Ответ получил сразу же — наивное, полудетское лицо с мальчишеским загнутым кверху носом. Я, конечно, не хотел выглядеть таким и поворачивался разными сторонами. Может, волевой наполеоновский профиль мелькнет в зеркале?

8

    От мысли, что придется провести на вокзале еще ночь, меня охватила тоска. Воспоминания прошедшей ночи были свежи во мне. Нет, я не выдержу и, наверно, умру. Я испытывал физические муки, думая об этом. Как неудобно, как тоскливо проводить ночь на вокзальном холодной лавке! Медленно тянется время. Каждую минуту просыпаешься, и мозги точно закипают. А что если схожу к родственникам и переночую у них? Ведь не выгонят. Две недели прошло, как я ушел от них. Все это время я не спал, а мучился и ни разу по-настоящему не высыпался. Мысль размягчила  меня, и я не мог сопротивляться. Выработал план — явлюсь часу в десятом и что-нибудь сочиню. Скажу, что товарищ, у которого ночую, уехал за город и забыл оставить ключ.
    Ехать к родственникам было еще рано. Я то сидел на вокзале и читал книгу, то слонялся по улицам. Тьма над городом стояла такая, что темнее и быть не может. Ночной мрак и тучи двойным пологом окутали землю. Но не дул ветер и не лил дождь. Вечер был мирный, покойный, теплый, напоминавший весенний. Обычно такой вечер бывает на пасху, когда вдруг врывается в город весна. Я шел и глядел на окна. Сколько их, разноцветных, желтых, синих, красных, оранжевых, и сколько судеб свершается за этими окнами, .люди радуются, горюют, любят, умирают, появляются на свет.
    Как ни тянул время, все равно к дому, где обитали родственники, приехал слишком рано и целый час бродил по кварталу, не зная, чем себя занять. Раньше девяти являться не прилично. По выражению лиц родственников я понял, что совершил слабость, поддавшись мысли переночевать у них. Не радостным оказался этот ночлег. Уж лучше бы коченеть на вокзале. Неприятно осознавать, что ты людям в тягость. Сам себе становишься противным. Повернуться бы и уйти, но тем самым еще больше поставишь их и себя в неловкое положение. Я мялся у порога и что-то врал. А мне говорили:
    — Ладно, ладно... что ж... переночуй.
    Даже во сне было неудобно, и я проснулся часов в пять, осторожно вышел в коридор, не зажигая света, оделся, не стал умываться и вышмыгнул на лестницу, защелкнув за собой дверь. Весь большой дом еще спал, и мои шаги гулко раздавались на лестнице. Внизу у батарее я немного почитал, потому что выходить на улицу было еще рано. Чтение успокоило и отвлекло от нехороших мыслей. Но долго здесь оставаться нельзя: скоро пойдут на работу и могут увидеть.
  Город начал пробуждаться и ворочался как медведь в берлоге. Одинокие прохожие шаркали подошвами по тротуару, отправляясь на свою раннюю работу, тяжелый самосвал проревел по улице, уносясь из центра на окраину, звенел колесами по рельсам первый трамвай, сверкая своими  ярко освещенными в уличной тьме вагонами и черпая на остановках людей...

9

     За ночь погода круто переменилась. Я сразу прозяб, оказавшись на улице, и с удивлением огляделся. Что же произошло? Как тепл был вчерашний вечер, напоминавший мне пасхальный. Природа ближе подвинулась к зиме, и в воздухе повисла морозная мгла. Тротуары были прихвачены льдом и отражали свет уличных фонарей. Чтобы не быть на улице, сел в трамвай и поехал. Вначале было свободно, но на остановках все больше входило люда, и вскоре стало уже тесно. Я рассматривал лица, пытаясь по выражению понять, о чем думают. Люди молчали и берегли себя для предстоящей работы. Все же я улавливал некоторое скрытое недовольство и раздражение. Достаточно было неосторожно задеть кого-то, как вспыхивали перебранки, долго не умолкавшие. Некоторые тихонько рассказывали о своих нуждах.
   Я вышел недалеко от своего родного квартала и стал обозревать встречавшиеся на улицах объявления. Не появилось ли чего нового? На третьей или четвертой доске я, к радости своей, наткнулся на следующее: «Конторе «Снабсбыт» срочно требуются грузчики, предоставляется общежитие». Вот это для меня. Только бы взяли. Через год мне в армию, и закабалять себя стройкой я не хотел. За путевку потребуют отрабатывать три года, и я пойду служить не со своим годом.
    В конторе мне сказали, что им действительно нужны люди и они дают общежитие. Но все дело в прописке. Добьюсь ли я разрешение на прописку? Дело это весьма хлопотливое и займет не меньше недели. Ходатайство они напишут.  Что ж, попытка — не пытка, попробуй, сказали мне, протягивая отпечатанный на машинке лист, который я тут же спрятал в карман. Милиция, ведающая судьбами людей, находилась на Дворцовой площади. Туда надо было идти с утра пораньше и я, не чуя под собой ног от радости, отправился бродить по городу. Я даже посмотрел кино и устроил себе из трех блюд пиршество в столовой, где не пахло кислым пивом и сидели нормальные люди. Я был слишком расточителен в этот день. Недаром говорят, если уж повезет — то повезет. Вечером я нашел себе пристанище. Топал мимо дома, увидел подъезд, и что-то мне подсказало заглянуть в него. С площадки целый лестничный пролет вел вниз. Спустился, открыл незапертую дверь и оказался в сухом теплом подвале. Это был целый княжеский дворец. Нашел деревянный щит, устроил его на кирпичах у теплых труб, и получилось роскошное ложе.
     К сожалению, об этом подвале знал не только я. Часов в девять, когда собирался заснуть, дверь скрипнула, и вошли двое, парень и девка. В кромешной тьме они меня, конечно, не видели, да и я лежал в дальнем углу за выступами, а они остановились при входе. Начался разговор. «Ну, что же ты, а?» — «Нет», — «Я же тебя люблю, Нина». — «Не приставай. Я же сказала». — «Ты не бойся. Мы осторожно». — «Не проси. Не получишь. Вот когда распишемся…»  — «Ты не веришь, что мы поженимся?»  — «Верю зверю, а тебе, ежу, погожу». —«Ну-у, Ни-ина…» — канючил парень. Девка как будто стала сдаваться. Слышались звуки поцелуя, касание рук, шелест одежды. Но в это время я ударил по трубе палкой, и весь подвал наполнился гулким звуком. Девка вскрикнула.
    — Здесь кто-то есть! Пошли отсюда.
    Парень храбрился, пытался посветить спичкой, но руки, видно, дрожали, и спички гасли.
    — Наверно, крысы, — говорил он.
    Чтобы рассеять у него сомнение насчет крыс, я загрохотал палкой по трубе и выжил парня и девку из подвала. Припер дверь доской и снова улегся на деревянном щите.

10

    Утром, около девяти часов, уже был на Дворцовой площади. По крыше Главного Штаба шли аршинные буквы: «Партия торжественно обещает: нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме!» А внизу у одной малозаметной двери как сомнение изгибалась знаком вопроса очередь. Народ все подходил и спрашивал: «Кто последний?»
    Я сообразил, что мне сюда, подлетел и то же спросил: «Кто последний?», опередив несколько человек. Но тут же услышал огорчившие меня слова:
    — Бесполезно занимать очередь. Сегодня уже не попадем. Они принимают человек семьдесят-восемьдесят в день, а здесь, по крайней мере, полтораста.
    В очереди всегда есть люди, знающие обо всем. Они как будто всю жизнь провели в ожидании приема, притерпелись и готовы стоять днями, неделями, месяцами. Жизнь обкатала их, как быстрая речная вода камни. Они не возмущаются, не негодуют, а только терпеливо ждут.
     Лишний народ не расходился, надеясь на что-то. Уже пять минуть десятого, а дверь приемной никто не собирался открывать. Только минут через десять мимо огромной очереди не спеша прошли два милицейских чина. Они двигались солидно, влитые в шинели, со звездами на погонах, и люди в очереди, чувствуя свою зависимость от них, как-то подбирались, вытягивались и  старались заглянуть им в лица, чтобы понять, в каком они расположении духа. Ведь от их настроения, каприза зависит судьба стоящих здесь людей. Росчерк пера — и ты можешь жить и работать тут. Нет подписи — уматывай, куда — не их дело. Да, они действительно вершители человеческих судеб. И каждый в душе испытал поганенькое чувство страха, захотелось по-песьи вильнуть перед ними хвостом. А те прошли, ни на кого не глядя, скрылись в дверях кабинета.                                        — Полковник Зыбушин и майор Федченко, — пояснил всезнающий человек.
    — Как они? — осторожно выдохнул новичок.
    Но тут даже знаток ничего не мог сказать и пожал плечами. Да и опасно говорить. Вдруг прослышат.
    Прием начался только в половине десятого. Некоторые вылетали из кабинета быстро, другие пропадали там минут по пятнадцати. О чем столько времени можно говорить? Выражение на лицах выходивших было совершенно контрастное. Можно было не спрашивать, как решилось их дело — достаточно беглого взгляда, чтобы понять. Одни выходили сияющие, победно помахивая бумажками, другие — подавленные, ничего не замечая вокруг. Одна, некрасивая девушка, стоя возле мужчины, рыдала навзрыд. Мужчина что-то говорил ей, а она не слушала и продолжала плакать.
    По тому, как двигалась очередь, я сделал вывод, что нынче на прием не попаду, и оставил это место надежд, отчаяния и радости. Жаль, конечно, пропавшего дня, но ничего не поделаешь. В этом деле я ничего не смыслил, но стоило потолкаться в очереди, потереться среди народа, как сразу все уяснил. Встану завтра пораньше и уж буду первым. Теперь узнал, где раки зимуют.
      День я прожил кое-как, но деньги уже не транжирил, питался одним бельм хлебом. Покупал батон и уминал его где-нибудь в сторонке.  Во мне жило нетерпение, хотелось, чтобы побыстрее наступил завтрашний день и решилась моя судьба: останусь ли здесь или исчезну. Куда? Я об этом не думал. По легкомыслию, свойственному юности, я не приготовил запасного варианта и не знал, что будет со мной, если откажут.
    Ночь провел там же, в подвале, просыпался каждый час и вздрагивал: не проспал ли. Зажигал спичку и глядел на старые часы с потрескавшимся стеклом, за которым трудно разглядеть стрелки. Но время двигалось медленно: час, два, три. В четыре я уже не спал и лежал на спине, ощущая затылком кепку, а под ней чемоданчик с вдавленной крышкой.
    В шесть часов я был на Дворцовой площади и все же оказался не первым, а всего лишь восьмым. Семь человек пришли раньше меня и танцевали от холода перед дверью. К счастью, скоро пришла уборщица и пустила нас в небольшую приемную. Пока нас было восемь человек, мы разместились свободно. Я вынул книжку и стал читать. Народ все прибывал, и вскоре приемная была уже заполнена. Часть осталась на улице. Нет хуже, говорит пословица, ждать и догонять. Медленно тянется время. Душа то негодует, то смиряется. А почему ты, собственно, должен ждать кого-то и терять драгоценные часы? И что это за особенные люди, которых ты обязан ждать? Неужели нельзя сделать так, чтобы никто не ждал и не было ни унижающих, ни унижаемых? Ведь ожидание — это унижение.
    Но тут же одергиваешь себя. Видно, нельзя. Все ждут и не возмущаются, и ты подождешь. Черт побери, это время! Ползет как вошь по заднице слона. То дремлешь, то читаешь. Стараешься о чем-нибудь думать, но совсем не думается.
    Показались вчерашние чины. Наконец-то. Толпа как бы выдохнула из себя воздух, чуть ли ни на треть сжавшись, как кузнечные мехи, и по свободному пространству прошли два милиционера. Впрочем, я, загороженный народом, плохо видел, как они прошли и вчерашние ли это или другие, нынешние. Начался прием. Минуло около часа, прежде чем наступила моя очередь. Я уже давно приготовился и сидел как на еж, дрожа от нетерпения. Как только человек вышел оттуда, я ворвался в кабинет и протянул бумаги.
    За столами сидели полковник и майор. Мои бумаги их совершенно не заинтересовали. На лицах отсутствовало какое-либо выражение, они были как бы сама беспристрастность. В это время один повернулся к другому и что-то сказал, не относящееся к делу, а свое, личное. Они улыбнулись и с еще не исчезнувшими улыбками глянули на меня. По-видимому, я произвел на них неплохое впечатление. Сидевший ближе ко мне майор спросил, как я был раньше прописан. Я ответил, что постоянно. Не читая моих бумаг, полковник в углу листа написал два слова и размашисто расписался. Я схватил бумаги и, успев прочитать: «прописать постоянно», выскочил из кабинета. Все заняло не более минуты, так что я нисколько не задержал следующего человека.
    — Ну, как, как?— возбужденно закаркала очередь, хотя, наверно, можно было не опрашивать: все читалось на моем лице.
    Нормально,— небрежно уронил я, пряча бумажки.

11

    Побежал по Дворцовой площади, под аркой вышел на Невский, дальше по улице Гоголя, переулками, закоулками, набережной канала добежал до конторы «Снабсбыт» и очутился в ее тесных кабинетах, где приставлены стол к столу и люди сидят локоть к локтю, пишут, щелкают на счетах, крутят арифмометры — делают великое бумажное дело.
    В конторе удивились, узнав, что я добился прописки, потратив на это всего два  дня. Один, рассказывали мне, ходил туда три недели, и ему разрешили лишь временную прописку, а другому и вовсе отказали, хотя целый месяц обивал пороги.
    — Ну и ну! — качали головами конторские служащие, как диковину, разглядывая меня. — Тебе здорово повезло.
            Но я успел переварить свою удачу и не особо радовался.
    Я думал, что мне нынче же выделят койку в общежитии, завалюсь на нее, отосплюсь, а завтра начну вкалывать на базе, где «ощущалась, как выразился начальник отдела, кадров, острая нехватка рабочих рук». Но оказалось, что нет управляющего Льва Абрамовича, он уехал на несколько дней в Ригу по налаживанию связей с латышскими товарищами. Без управляющего меня никто на работу принять не может, тем более — выделить место в общежитии, А тут на носу октябрьские праздники, все заняты предпраздничной суетой. Так что приходите лучше после праздников, сказали мне. Но я могу не сомневаться, меня примут.
    — Как вы насчет этого? — начальник отдела кадров щелкнул себя по горлу.
    — В рот не беру,— сказал я.
    — Он мальчик! — вступилась за меня женщина.
  Придется еще с неделю валяться в подвале, соображал я, и главное — денег, денег в обрез. Отрезвевший от своей утренней радости вышел на тесную узкую улицу, сплошь в конторах с такими мудреными и длинными аббревиатурами, что никто, кроме работавших там, не мог их расшифровать. Цели у меня теперь не было, и я почувствовал пустоту в себе и вокруг. Чем буду заниматься в предпраздничном и праздничном городе? Я решил сходить в баню. Цель, пусть даже маленькая, разгоняет скуку. Отправился на поиски бани и вскоре нашел ее в тупике одного переулка.
    На первом этаже работал буфет, и там стояли люди. Пахло березовыми вениками. В сырой теплоте меня сразу разморило, и захотелось спать. Желание было таким сильным, что мне показалось, если сейчас хоть немного не посплю, то сойду с ума или умру. Окатив горячей водой лавку, лег на нее, положив под голову перевернутый вверх дном таз. Я моментально уснул и, сколько проспал, не знаю. Проснулся оттого, что занемела голова.
    Несколько раз я намыливался и вставал под душ. Уходить отсюда не хотелось, и я растягивал время. Донельзя заношенное белье затолкал в чемоданчик, а оттуда извлек чистое. Таким образом я тоже приготовился к встрече праздника. Правда, я не знал, где буду его встречать и с кем. К родственникам, конечно, ни за что не поеду. Что ж, похожу по городу, погляжу на праздничную толпу. Осталось недолго пребывать в отверженном состоянии, потерплю немного и стану как все — человеком, имеющим работу и крышу над головой.
    Не спеша оделся, спустился вниз, сел на лавку и стал остывать. Люди подходили к буфету, покупали пиво, бутерброды, пили и закусывали. Неожиданно для меня рядом кто-то сел. Я повернулся и увидел сидевшую слишком близко ко мне девушку лет двадцати пяти с красивым, но порочным лицом.
    — Парень, не угостишь меня пивком?— обратилась она ко мне.
    Я не рассчитывал на знакомство тут, в бане, и немного растерялся.
    — Хорошо, — я не посмел отказать, встал в очередь и вскоре принес две кружки пива, большую — ей и маленькую — себе.
      —   Спасибо. Ты очень добрый, — сказала она и, приняв кружку, припала к ней губами.
    Следуя ее примеру, я тоже окунул нос и губы в пену. Своим младенческим ртом я не воспринимал хмельную горечь пива, вкус его напоминал мне полынь. Только бы не глядели на нас люди. А мне чудилось, что все косятся с осуждением. Дородная буфетчица, занимавшая за прилавком все место, смотрела в нашу сторону. Я повернулся боком и стал разглядывать девушку, но не прямо, а украдкой.
    Лицо ее странно менялось, она выглядела то молодой, почти юной, то очень старой, лет тридцати. Никакого безобразившего шрама на лице не было, но на нем явственно выступала порочность, как будто стояло клеймо. С рождения ли появляется этот знак, или выражение приобретается потом в силу профессии, как строгость на лице учителя.
    Выпив пива, девушка заметно повеселела, глаза ее увлажнились.
    — Закурить не найдется?— спросила она, кладя ногу на ногу.
    Тон, каким она спросила, и жест напомнили мне блатного парня.
    — Не курю, — ответил я.
    —   Жаль, курить хочется, — голос у нее был хрипловатый да.
    Я купил в буфете пачку  «Беломора» и протянул ей. Она жадно затянулась и блаженно закрыла глава, откинувшись на спинку лавки. Я тоже закурил и, чтобы она не заметила, что курю не в затяжку, подолгу держал дым во рту, от которого становилось горько.
    — Тебя как звать? — она искоса посмотрела на меня.
    Я ответил.
    — А меня — Нелли. Ты хороший парень, Славик.
    Я не спросил, чем же хороший, но похвала польстила мне. Нелли курила по-мужски, и это шло к ней. Набрав полный рот дыма, она немного выпускала его перед затяжкой и тут же ловила, вдыхая в себя. При этом издавала звук, похожий на звук легкого поцелуя или откупориваемой бутылки. Затем выпускала дым изо рта и носа.
   Побывав на приеме у ведавшего всей пропиской города полковника, я думал, что уже ничего и никого не побоюсь. Но я робел, робел перед женщиной. Опыт, который вставал за ней, давил на меня, и я сознавал себя младенцем.
    — Ты работаешь или учишься, Славик?
    — Раньше работал на заводе, а теперь нигде не работаю. Устраиваюсь,— отвечал я.
    Она сразу почему-то потеряла ко мне всякий интерес. На лице выступило надменное выражение блатного парня.
    —Дай ещё закурить, Славик! — сказала она, сильно хлопнув меня по плечу.
Я отдал ей вою пачку.
    — Мы, может быть, еще встреться с тобой, Славик. А теперь — пока.
    Я с сожалением и облегчением проводил глазами Нелли, уносившую от меня женскую тайну.

12

    За эти дни почти зима началась в городе. В воздухе порхал снег и скапливался у бортиков тротуаров и у ступенек подъездов, выходивших на улицу. Фасады алели полотнищами; как прачка стирал ветер флаги, хлопая ими, комкая, сминая и вновь разглаживая. Наступил день седьмого ноября, который я провел в водовороте толпы, поддавшись всеобщему праздничному настроению. Из репродукторов, вывешенных на улицах, порывы ветра доносили наполненные пафосом фразы. Бодрые голоса дикторов оповещали о торжествах в Москве, Киеве и других городах. Думалось, сам воздух был напоен весельем. Люди, взявшись под руки, шли серединой улицы, и где-то ждал их праздничный стол, развлечения. В такие дни мирятся супруги, стихают квартирные перебранки, люди становятся добродушными.
    Вечером я оказался на Дворцовой площади, которая завихрялась воронками, текла, как река, жила человеческой массой, запрудившей ее. Из арки с Невского двигались новые толпы, и площадь всех принимала, на ней даже не делалось тесно. Но, наверно, народ и убывал, шел на набережную, на Дворцовый мост, на Стрелку Васильевского острова. Среди взрослых бегали подростки, играли в прятки, и одна девчушка толкнула меня, приглашая в игру. Я зевнул, растерялся, а через секунду она исчезла. Было кинулся в погоню, но ее и след простыл.
      С каждой минутой на меня все сильнее накатывалось одиночество, которое  готово было полностью заглушить настроение праздника. Наверно, во всем городе только я был один. Я противился этому чувству, но оно, помимо воли, входило в меня. Если бы кто-то был со мной рядом, с кем можно бы перемолвиться словом!  Я глубже погружался в человеческую толпу,  но грусть все сильнее пронзала меня.
      — Не надо скучать, молодой человек, — услышал я голос.
   Передо мной, загораживая дорогу, стоял мужчина лет тридцати пяти-сорока, среднего роста, сухопарый, одетый в сильно потертое пальто и заношенную шляпу. Вид его тоже был затертый, заношенный.
      — Да я и не скучаю, — пытался разубедить его я.
    — Вижу, скучаете, — не соглашался он, — Что, не пришла? Ну и плюнь. Заведи другую. Вон их сколько. Глянь.
    Он быстро сыпал словами, и умно все выходило у него.
    Как он высмотрел меня в такой тесноте и угадал настроение? Уж не бес ли, читающий человеческие души? И хотя он внушал мне отвращение, я шел рядом с ним. Я полагал, что он сам от меня отстанет, «Ты хотел собеседника, — думал я о себе, — а когда он появился, начинаешь тяготиться им. Чем он тебе не нравится? Ведь эдак нельзя. Ты действительно останешься один».
    Бес все более завладевал мной, для начала предложив выпить. Я хотел отказаться, но не посмел. Он побулькал чем-то у себя за пазухой. Мы свернули на улицу Халтурина, зашли в подворотню и по очереди приложились к бутылке. Город начал меркнуть, исчезать и чуть было навсегда не погас для меня. Я открыл в себе такое, о чем раньше и не подозревал. Душа моя вдруг стала просторной, и я ничего не боялся. Мог запросто прыгнуть с моста в черную воду реки. Я не боялся даже смерти и готов был умереть в любую минуту. Я и жаждал чего-то необычного.
    Бес вел меня по городу. Это был, конечно, мелкий ничтожный бесенок, не достойный уважения. Раза два он забегал в аптеку, потому что из всех заведений только они торговали в этот час, и давал мне глотнуть чего-то гадкого, противного, вонючего. Я опять не мог отказаться. Он закрепостил меня за то, что снял с души чувство одиночества. Потом мы зашли в кафе, и здесь бес спросил, есть ли у меня деньги. Я сказал, что есть, хотя это были последние рубли. Бес стал казаться уже не бесом, а другом, которого я знал давно. Я хлопал его по плечу и называл Васей. В кафе я высказывал глубочайшие мысли, по сравнению с которыми вся философия Канта и Гегеля никуда не годилась, Люди глядели на меня, открыв от изумления рты.
    Бес, не дав заплатить, поволок меня из кафе, и мы вышли на набережную какого-то канала. Тут бес выхватил из моих рук чемоданчик.
    — Хочешь его похитить?— догадался я.
    — Ты им расплатишься за посещение кафе,— ответил бес.
    — Официанты не берут чемоданами.
    — Зато беру я.
    — Скотина,— сказал я, размахнулся и ударил его в зубы.
    Но упал не он, а я. Поднялся, снова, размахнулся и опять угодил в самую середину рожи. Кулак как будто натыкался на гранитный столбик, державший парапет набережной. Бесу ничего не делалось, а я падал. Он не уходил, стоял и ждал, когда я ему снова врежу. Раза три я бил его и всегда не удерживался на ногах, «Он думает, — говорил я про себя, — мне жалко чемоданчика, а мне его не жалко. Там-то и лежит нестираное белье».
       Но тут в мой поединок с бесом вмешались люди. Соловьем залился дворник, послышались крики: «Милицию, милицию!» Побежали звонить к ближайшему телефону. Бес, конечно, улизнул, а я остался стоять, держась за парапет набережной и глядя в мутную воду канала. Приехавшая очень быстро милиция сцапала меня и посадила в машину. В это время город разразился в честь меня салютом. Ракеты с треском вспыхивали в ночном небе и падали, оставив дымный след. Грозно рокотала артиллерия, Я все глубже проваливался в другой мир, беспредметный  нисколько не похожий на наш — и полностью отключился.
    Я постепенно выходил из того мира и окончательно очнулся, когда ветер бросил мне в лицо пригоршню снега. Чемоданчика в моей руке не было. Я помнил: его унес бес. Но вот куда делись часы и деньги, убей бог, не знал. Хорошо, что документы находились на месте, в грудном кармане, и среди них один — разъединственный рубль. Здорово же я отметил годовщину Октябрьской революций!
    Зашел в магазинчик «Соки-воды», чтобы купить стакан газировки. За прилавком стоял со свежим фингалом под глазом продавец, тоже чересчур весело встретивший праздник. Подбитый глаз его грустно и с пониманием глядел на меня, пившего газированную воду. Получив сдачу с последнего рубля, я вышел. Прибавившийся за ночь снег придавал городу иной вид — будто черно-белая графика со скупыми штрихами. На тротуарах и мостовых валялись клочья вчерашнего веселья — лопнувшие шары, цветная бумага, раскидаи без резинок. Ветер устал полоскать фляги, и они безжизненно обвисли.
    Я уже не принимал участия в празднике, отгуляв свое в первый день. Дождавшись открытия булочной, купил половину круглого хлеба, завернул в газету и отправился на Варшавский вокзал. По дороге понемногу отщипывал хлеб и ел, так что, когда притопал на место, осталась третья часть. Плохо, что нет книг. Я изнывал от скуки. Чтобы скоротать время, начал думать, думал и о совершенно постороннем и, между прочим, о себе. Что если завтра не окажется управляющего Льва Абрамовича, и я не оформлюсь на работу? В кармане оставалось несколько медяков, которых не хватит на трамвайный билет.
    Но, к моему счастью, Лев Абрамович находился на месте. Это был круглый, плотный еврей с добродушной физиономией, но строгими глазами. Его черные навыкате неславянские глаза пугали меня, и я не мог в них долго смотреть. Он остался удовлетворенным беседой со мной и приказал начальнику отдела кадров, сухонькому старичку, оформить меня с сегодняшнего числа на работу, хотя сегодня я уже и не смогу работать. Я колебался — попросить или нет авансом рублей сто-двести? Как буду жить без денег, не знал, но смущение мешало мне заявить об этом. Словно прочитав мои мысли, начальник отдела кадров спросил:
    — Может, тебе оказать материальную помощь?
    Я кивнул головой.
    — Сколько? Сто пятьдесят хватит?
    Я ответил, что хватит.
    Во второй половине дня я уже лежал в общежитии на койке с панцирной сеткой и, как младенец, заставлял себя качаться. Нашлась даже потрепанная книжка на тумбочке, и я пробовал ее читать. Это был детектив, такой глупый, что глупее и быть не может. Отбросил книгу, заснул и проспал весь вечер и ночь, сразу отоспавшись за весь предыдущий месяц.
    А на другой день уже вкалывал на базе, таскал ящики с разными приборами, катал бочки с абразивными кругами, носили вдвоем на ломике, продев его в ушко, электромоторы. Я быстро вошел в обычное течение жизни, из которой на некоторое время был изъят.    

    
©    Семён Работников