Воспоминания


Анатолий СМИРНОВ
АНХИЛИТА
 

    В первый раз я попробовал писать стихи в 11 лет, осенью 1968 года. Порой вспоминаю несколько не забывающихся строк из написанных тогда:


Светлая, как снежинка,
Быстрая, как ручеёк,
Шла ты по дороге
В белом платье своём.
.......................................
.......................................
И зазвенело сердце,
И хотелось сказать: «Постой».


    И вам, думаю, понятно, что за этими строчками скрывается отроческая влюблённость. Последнее обращение «Постой» свойственно для говора крестьян, живущих на реке Сить, оно указывает и на место действия — родину отца, деревню Зеленцыно прежде в Мологском уезде Ярославской губернии, а ныне в Брейтовском районе. Предметом моей влюблённости была ровесница, приезжавшая на летние каникулы к бабушке из Ленинграда. С восемнадцатого века с берегов Сити, да и вообще из Мологского уезда, крестьяне ходили в отход, в основном, в Петербург. На Сити до сих пор приезжающих горожан называют питенбурами. Ездил на заработки в Питер и один из моих прадедов, отец бабушки Александры Перфильевны, матери моего отца. Там, в столице империи, на свинцово-белильном заводе он заработал чахотку и умер в родной деревне Михалёво в 1892 году в возрасте 44-х лет. Бабушке тогда было восемь, а на следующий год в виду отсутствия денег на уплату податей её мать, моя прабабушка Арина, была вынуждена отправить дочь работать на шерстопрядильную фабрику, располагавшуюся на станции Волга. Такие малолетки там  перебирали поступавшую на переработку овечью шерсть, выдирая из неё колючки и колтуны. За работу их кормили и платили по 6 рублей в месяц. Для крестьян это были большие деньги, ведь рабочая лошадь тогда стоила 20 рублей.
    Зеленцыно не только отроческой влюблённостью толкнуло меня к стихам, но и самим знакомством с той поэзией, что не входила в школьную программу. С утра в деревне было несколько скучновато: встанешь, а другие мальчишки или ещё спят, или ждут завтрака. Собирались мы стайкой часам к десяти, когда сходила утренняя прохлада, и при хорошей погоде  до обеда были на реке: купались до посинения, и, греясь, немного загорали. А в сенокос нам дозволяли уминать колхозное сено, если его укладывали в сараи. Но в основном сено метали в стога да в скирды, на которые мальчишек, конечно же, не пускали по соображениям безопасности. Еще я ходил с тетей Катей (родилась в 1910 году и единственная, кто осталась в родной деревне из семи выросших детей моего деда Ивана Павловича Смирнова), как и другие ребята со своими родственницами,  раз в месяц пасти стадо самых молодых колхозных телят, на которое  пастуха не нанимали, –  его пасли по очереди все колхозники, входившие в бригаду, в том числе и пенсионеры. Ещё после обеда я через день бегал с удочкой ловить окуней да пескарей, из которых тётка чаще варила суп, и лишь когда попадались окуни покрупнее, жарила. А если я приносили более тридцати рыбёшек, она еще и сушила их в русской печи. Сушёные окуньки очень нравились моему главному каникулярному дружку Вовке Тихомирову, который был старше меня на 2 года и тоже жил в Рыбинске, но в другом районе.
    Самое же интересное происходило после ужина. Где-то часов в восемь мы, то есть я и мои дружки — Вовка Тихомиров, Витька Фенов (приезжал из Нового Некоуза, младше меня на год) и Колька Маслов (местный, старше меня на три года)  шли в клуб. Когда привозили кино, мы со всеми смотрели кино, а потом глазели на танцы, которые под радиолу заводили парни и девушки в возрасте от пятнадцати лет и старше. Если кино не привозили, то сначала пришедшие в клуб просто вели разговоры, а потом начинали танцевать. В одиннадцать часов заведующая запирала на замок одноэтажный бревенчатый «очаг культуры», часть которого занимала библиотека, и  половина пришедших не уходили, а усаживались на высоком крыльце библиотеки, — разговаривали, пели песни под баян. Потом, когда те из них, кто постарше разбредались и разъезжались парами на самых популярных тогда на селе мотоциклах «Восход», мы,  ребята с девчатами из Зеленцыно и из ближней деревни Тургенево, играли «в города», «в бутылочку», «в ручеек». По домам расходились после двух ночи, когда вторые петухи запоют. Такая была весёлая в деревне вольница, что я перед каждыми летними каникулами наотрез отказывался ехать в пионерский лагерь, путёвку в который на заводе предлагали матери.
    Но, повторюсь, с утра было скучновато и как-то ночью, когда уже пришли с гулянья в деревню, я спросил Вовку Тихомирову, нет ли у него чего почитать. «Есть у меня  Надькина книжка (сестра Надька была на три года старше его), — ответил тот, — только не знаю, будешь ли ты читать её — там стихи». «Тащи, — сказал я, — посмотрю завтра». Так ночью Вовка и вынес мне из избы своей бабки Анисьи, которую в деревне все запросто звали Онька, эту книжку, которую я потом более тридцати лет возил с собой при всех переездах  и которая пропала в начале 2000-х. Но в ту ночь, понятное дело, придя домой, читать её я не стал, положил на стол в горнице и, выпив полулитровую банку молока с булкой, забрался в чулан, где тетка мне устроила постель, чтобы я не изнывал от жары, потому что русскую печь она топила каждый день, готовя пойло двум свои козам и их козлятам. 
    На следующий день, поднявшись из постели ближе к двенадцати, я позавтракал пшённой кашей с всё тем же козьим молоком и наконец открыл принесённую книгу, — это была поэма ленинградского поэта Германа Гоппе «Анхилита». Начиналась она с описания жизни ленинградских мальчишек во второй половине тридцатых годов прошлого века — главного героя поэмы и его друга Вовки, который (цитирую по памяти):


Он плавал под носом буксиров, 
Он прыгал на Невке с моста,
Значение «майны» и «виры»
Он в точности знал неспроста...


    Мне, росшему там, где плотина перегородила Волгу, с весны до осени видевшему множество буксиров и прочих судов, начинавшему купаться в двадцатых числах мая, когда вода становилась +14, это всё было близко. Потом рассказывалось о путче и войне в Испании — «…Над всей страной безоблачное небо», — Фашистских станций радиосигнал…», об эвакуации в СССР испанских детей. Затем шёл рассказ о первой любви рассказчика-героя к испанской девушке Анхилите. Потом началась война, случилась гибель друга, с которым главный герой ходил в разведку – «...До чего же ты краток Армейский доклад; Я комбату володькин Протянул автомат...», а уже после войны пришла весть о гибели под Сталинградом Анхилиты, ставшей в войну фронтовой санитаркой и прикрывшей своим телом от пулеметной очереди раненного бойца.
    Я не отрываясь прочитал поэму, а потом чуть ли не каждый день перечитывал, поражённый тем, что стихами, оказывается,  можно говорить о чувствах не какого-то выдуманного литературного героя, а обыкновенного человека, что можно рассказывать об обыкновенной жизни, текущей вокруг, и от этих стихов и жизнь, и чувства становятся необыкновенными. Все советские мальчишки тогда играли в футбол, — сборная СССР входила в число лучших сборных Европы. Играли и мы, начиная с апреля, когда просохнут дворы и пустыри. Я играл, причем неплохо и полевым игроком, и вратарём, и осенью 1967 года был выбран одноклассниками капитаном футбольной команды класса, которым и оставался до окончания школы, а в поэме про футбол было так живо написано:


Так и случилось: до отметки
Цепочкой точных передач
Прошли испанцы, — рыбкой в сетке
Дрожит и бьётся первый мяч.
Защиту обходили ловко,
Кричи на них иль ни кричи,
Почти что как на тренировках
В мои ворота шли мячи.
Верней не шли, влетали с треском,
Хоть тигром прыгай у ворот.
Счёт становился слишком веским,
Вратарский вид наоборот.
Счёт к цифре двигался двухзначной
И он наглядно означал
Не только в спорте неудачу,
А все надежд моих провал.
И вот в последнюю минуту
Под ноги форварду бросок,
И мяч с ноги, но почему-то
Я спрятать голову не смог,
Забыл от взмаха увернуться,
Застыл на уровне мяча,
И к носу приложила бутса
Свою тяжёлую печать.
Кровь — пустяки, а боль тем боле,
А может даже хорошо;
С другой, с тяжёлой в сердце болью,
Не оглянувшись, в парк ушёл.
Потом бежал, как от погони,
Решил — судьбе не прекословь;
В траву упал, зажав ладонью,
Свою рассеченную бровь...


    Здесь, кроме испанцев и рассечённой брови, было весьма точно описано, как минувшим маем мы, оканчивавшие четвёртый класс, играли с восьмиклассниками, как они раскатали нас на футбольной площадке, устроенной на пустыре неподалеку от нашей школы-восьмилетке, за час со счетом 8:1, а я стоял в воротах. 
  И про войну было написано так, как я её представлял, а главное — те чувства влюблённости, что жили в душе героя — в начале повествования семиклассника,  таились уже во во мне, и поэма способствовала их пробуждению. Говоря языком Аристотеля, я испытал катарсис, который приблизил взросление. В сентябре, пойдя в пятый класс, я, носивший до этого прямую челку обычного для себя с третьего класса «полубокса», зачесал её по-взрослому набок, сделав так первым среди мальчишек и своего, и параллельного класса.
    К сожалению, как я уже говорил, книжка пропала. Ко времени пропажи я уже знал всех значимых русских поэтов и понимал, что поэзия Гоппе — это, конечно, не первый ряд. Но «Анхилита» попала ко мне  в нужное время, в нужном месте, и, уверен, повлияла на мою судьбу. Ценность любой книги, по-моему, подобна ценности людской помощи. А тут всё бывает по-разному. Один человек вытащит из воды утопающего и становиться героем, известным тысячам. Другой — своими действиями спасает жизни миллионов людей и он — герой, почитаемые всем людским миром на вечные времена. А третий человек  скажет несколько добрых слов, видя  на мосту пришибленного горем человека, и тот, замышлявший прыгнуть в реку да утопиться, оставляет суицидальное намерение, продолжает жить. И что с того, что в этом случае только один человек знает своего спасителя, здесь главное, что благое дело совершено.

 

©    Анатолий Смирнов
 

Авторизуйтесь, чтобы оставить свой комментарий:

Комментариев:

                                                         Причал

Литературный интернет-альманах 

Ярославского областного отделения СП России

⁠«Надо любить жизнь больше, чем смысл жизни.»  Фёдор Достоевский
Яндекс.Метрика