Николай СМИРНОВ
г. Мышкин
ТО, ЧТО СТРОИТ ЭТОТ МИР  

Где вы, родители мне дорогие, что дали увидеть мне свет?..
Нет у меня даже родины милой мне боле, ― 
Волны свирепые яростно ходят и плещут по ней.
                                                    Григорий Богослов-Назианзин.

    Перебирая свои блокноты, нашел  я запись за 1 декабря 2017 года: «Читал Иоанна Златоуста, Григория Богослова. Кстати, одно его «стихотворение таинственное» перевел Иван Козлов, но более точную суть этого творения я встретил в стихотворении Анатолия Смирнова из Рыбинска «То самое»  (не тоже ли, что «Самое само» Платона?)»
    И  захотелось мне расшифровать эту запись подробнее. Вот его стихотворение:

ТО САМОЕ
Не свет, не мрак; не небо, не земля;
Не воздух, не вода; не зной, не холод, ― 
Стою в нигде, себя испепеля;
Смотрю в ничто, весь сплавлен, но расколот.

Как будто б лес, но вовсе и не лес;
Как будто шум, но в нём не слышно шума:
И телеса, в которых нет телес;
И вечность дум, в которых всё ― не дума.

Не интеграл, не матрица, не пир
Созданий превращенья и деленья;
Не мир, но то, что строит этот мир.
Чему у мира нет определенья;

В чём бьемся мы, как бабочка в сачке;
Что за спиной, но всем идёт навстречу;
Невидимо, но чуемо в зрачке;
Непонято, но спрятано под речью.
                            Из книги «Своё, человеческое», Ярославль, 2015.

    В языческом мире ― два мудреца, Платон и Аристотель. У восточных христиан тоже двое ― Иоанн Златоуст и Григорий   Назианзин.
    Григорий Назианзин, прозванный Богословом,  в числе разных своих сочинений  оставил для стихотворцев и  образцы поэзии. «Плач о своей  душе»  его, пожалуй,   лёг в основу нового жанра  народной духовной поэзии, который так и называется «плач о душе». «Стихотворения таинственные», написанные в четвертом веке без рифмы, переведены прозой в издании «Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова, Архиепископа Константинопольского». Издание третье. Часть четвертая. М. 1889. 
    В этом издании цитируемое  стихотворение именуется:  «Слово 10, о человеческой природе»:
    «Вчера, сокрушенный своими скорбями, сидел я один, вдали от людей и снедался сердцем. В страданиях люблю я такое врачевство, и охотно беседую наедине с своим сердцем»… …«Кто я был? Кто я теперь? И чем буду я? ― Ни я не знаю сего, ни тот, ни тот, кто обильнее меня мудростью»… и так далее, стр. 212-216. 
    Цитировать здесь эти отстоявшиеся в веках  творения, подробно я не буду, ограничившись лишь указанием на них. Почему в разные эпохи ближе чисто литературных произведений становятся вздохи  святой души, исповедь её, а также письма ― здесь, в записи, тоже тяготеющей к жанру письма, изъяснять считаю излишним. Перейдем ближе к русской поэзии.
    Вот: «Элегия. Вольное подражание Св. Григорию Назианзину»  из «Собрания стихотворений Ивана Козлова». СПБ 1834. Ч 1-2.

Вчера в лесу я, грустью увлечен,
Сидел один и сердцем сокрушен.
Когда мой дух волнуется тоской.
Отрадно мне беседовать с душой.
Везде кругом дремала тишина,
Мне веяла душистая весна…

Далее идет описание рощи, как у Григория:

…Но я на всё без радости смотрел, ― 
Развеселить я горя не хотел…

…Мой дух кипел, я спрашивал себя:
Что я теперь? что был? чем буду я? ―
Не знаю сам, и знать надежды нет.
…В какой-то тме без цели я лечу,
И тени нет того, чего хочу…

    В  этом довольно длинном  подражании с  однообразно парной рифмовкой ускользает какая-то энергия, чувствуемая даже в прозаическом переводе, может, благодаря  и соседнему контексту других «стихотворений таинственных».
    Но   в стихах других современных Козлову поэтов   можно уловить более тонко разлитое влияние: образец, созданный Григорием Назианзином,  действительно стал тем  корнем, что произрос в русской   поэзии обильными, как писали в старину, летораслями.  По отношению лишь к одному «Слову 10, о человеческой природе», бегло стоит указать на многие стихи Василия Жуковского, хоть на «Невыразимое», «К Нине, послание», «Цветок», «Голос с того света»;  на «Странника» Пушкина: «Однажды, шествуя среди долины дикой…» Стихи, сочиненные во время бессонницы: «Мне не спится, нет огня…», «Пророк», «Когда для смертного умолкнет шумный день…». У Лермонтова вспомнить  хотя бы: «Когда волнуется желтеющая нива»… «В минуту жизни трудную» и т.д. Аполлона Майкова «Зачем предвестных тайн святыни», «Кроет уж лист золотой…» А.К. Толстого  «Меня во мраке и в пыли…», «О, не пытайся дух унять тревожный…», «Против течения». Е. Бернета: «Если в храм родительской деревни…». Д. Веневитинова «Моя молитва»… Алексея Кольцова «Молитва», «Могила» и другие «думы». А духовная поэзия Ф. Глинки?..
    Это лишь самые общие знаки для пояснения   мысли о том, как унаследована греческая,  восточная, христианская великая духовная традиция ― пронизывавшая всю нашу поэзию по вертикали от А.В. Тимофеева, Владимира Бенедиктова и Кукольника до Пушкина, и по временной горизонтали до Гумилева, Есенина и… далее можно назвать немало имен. 
    Все это я написал лишь для пояснения своей мысли о корне.   Из творчества   поэта, как из некоего целокупного Числа, можно извлечь корень. Если корня нет, то нет и словесного мысленного древа. Это вспоминалось мне, когда я сделал прошлогоднюю свою запись  и подумал: «Вот и у Анатолия Смирнова, моего однофамильца и земляка по корням (наши отцы и деды из затопленной Мологи) нашелся росточек оттуда». Стихотворение «То самое» ― это как раз и есть тот, найденный корень. Это я уяснил после прочтения разных  публикаций Анатолия,  начиная еще с  провинциальной литературной газеты «Очарованный странник», выходившей в девяностые годы в Ярославле, и сборников, изданных в 2013 ― 2016 годах: «Здесь и там»,  «Непотаённое», «Своё, человеческое».
    Это метафизическое освещение, внутреннее солнце, сокрытое в человеке, проливает свой свет на  лирику его и зарисовки современного города или приволжской природы: «Век пылью стать обязан по судьбе, Но даль времен не в мире, а в тебе»  ―  размышляет он вместе с археологом «Над почвенным раскопом Усть-Шексны». Тут  признание о  «пути к сущему», что «так долог»…  Поэт вдохновляется мыслью или образом, взятым из жизни, а не книжного, двухмерного мира, в конечном итоге ведущей лишь к имитации творчества, «стилистическому разнообразию и эстетическому риску», как выразился недавно один литкритик. Вместо Слова, то есть «самопознающейся жизни», «текст»  ―  двухмерный отслоек, «упражнение», копия мысленная с другого «текста», что   сводит к дурной бесконечности, разъединению, то есть к неразличимости, неопределенности, бессмыслице; в бытовом плане ― к личине, ну а в мистическом   ― к бесовщине. (1) 
    Конечно, то, что мы в разговоре условно называем «жизнью» в процессе самопознания становится неуловимым, но жестким, твердым материалом, гранитом, а не пластилином, из которого ваять нелегко.  Отсюда и все неудачи, и все достижения. Но радует этот свет живого  светового корня, освещающий  работу поэта. Ведь люди похожи на деревья, как часто сравнивают те же поэты: корень погружен во тьму земляную вещества, а душа тянет к мысленному солнцу стяг своих зеленеющих ветвей. Поэзия открывает новые измерения и глубину в нашей жизни,  это, кстати, и становится её «стилистическим разнообразием и эстетическим риском».

Когда ты выйдешь в ночь из дома,
Что тушит окна над рекою,
На русский мир до слёз знакомый
Взгляни с безжалостной тоскою.   

    Здесь начало пути изо тьмы к свету. И одновременно и о тех, чей  спуск в вязкую глубину тьмы: «Предав Небесную Россию, они в земную сходят бездну»… Как подметил еще Николай Кузанский: «Опять заметь себе, если ты хочешь охватить истину, что нисхождения света есть ни что иное, как восхождение тьмы». Этот тяжелый перевал,  преодоление  ―  может, главный мотив поэзии Анатолия Смирнова. 
    Вот еще характерный пример:

ВЕЧЕР ПЕРЕД ПОКРОВОМ
Бездомный пёс хвостом торчит из бака,
Тоннель прорыв туда, где пахнет кость;
В соседнем ― бомж, немытый, как собака,
Руками шарит, чтобы что нашлось.

Широкий дом светист и многозвучен
В свинцово-синий вечер октября.
Вдали, над Волгой, раздвигает тучи,
Суля мороз, свекольная заря,

Суля мороз да ночь с косматым снегом,
Где даже джипы движутся едва,
И пьяный труп собакочеловека
Под благодатным снегом Покрова.

    Совсем бы по-иному читалось это стихотворение, ― скорее бы обратили внимание на скорбную иронию или сатиричность  ―  если бы не было извлеченного нами корня, «того самого».  Метафизическая энергия из глубины его  кропит своим светом эту страшную свекольную зарю.  Смерть пьяного бомжа, собакочеловека ― это ведь  тот же плач о душе, о  человеческой природе.  Благодатный снег Покрова Богоматери, ниспадает откуда-то из того мира, в котором, есть надежда, что объяснится смысл и такой смерти. Да ведь и таинственный   Покров Богородицы, отчего пошел праздник, любимый Русью, узрел впервые некогда в Царьграде раб, славянин родом, юродивый, бомж Андрей, в житии которого, кстати, упоминаются и псы. 
    Пометы карандашом,  доказывающие мою мысль о найденном корне метафизическом, поставлены под многими стихами в сборниках Анатолия Смирнова. Перечислю лишь некоторые: «Где жил я до того, как на землю родиться?» «Не избу, не лужайку под стогом…», Где стойбища племен былых и страны?..».  Прямо  «о корнях мыслей» сказано в стихотворении «Не хочу я, но память уносит…». То же в «Ночной молитве», «Кресте», «Глазах», «Холоде»…  Но, довольно… ― скучное это  дело, господа, ― прозой растолковывать достоинства стихов!  

Примечание.(1). Имена их сильно, до неузнаваемости изменились в течение долгой истории человечества; и мало кто знает, что ныне бесов называют «субстанцией», «субстанциональным деятелем», «причиною» и другими, казалось бы, невинными или даже самыми подходящими именами вроде «религиозного переживания» или «христианского союза молодежи».  Где абстракция признается бытием, там уже и бес и смрадный запах. Если мы не согласны называть ангела личностью в том же смысле, что и человека, если ангел ― личность только чрез человека и в человеке, сам же по себе безымянен, то тем более безымянен и ни в каком смысле не личен бес. У беса нет лица и он пользуется человеком как личиною, он по существу своему «лицедей», злой, но «смешливый», глумливый. Со своим ангелом человек соединяется, с бесом ― разъединяется. И сам бес ― ставшее вне человека его дурное разъединение, существующее лишь потому, что существует преимущественно разъединяющийся человек.  Л. П. Карсавин. «О личности», Каунас, 1929 г.

            ©    Николай Смирнов