Владимир ПШЕНИЧНИКОВ

Курманаевка, Оренбургская область

КОСТЯ ЕДЕТ НА ПОПУТНЫХ

Повесть

подвезло

     Он стоял на обочине, вцепившись в лямки вислого, казавшегося на его спине маломерным, рюкзака, а его головастую тень терзали — давили и разрезали — пролетавшие автомашины.

     — На газелю опоздал? — спросили его пару раз перебегавшие с той стороны дороги, из старой слободки.

     — Ну, — отвечал он и перехватывал лямки.

     — Прально, вали на халяву! — поддержал дядя в галошах. — Не генералы, чтоб-с по билетам ездить.

     — Ну.

     Наконец притормозил перед ним пыльный фургон, додавивший жидкую укоротившуюся тень, и дверца его распахнулась.

     — К-караулишь ты или т-ты голосуешь? Влезай!

     Через час он стоял на привокзальной площади. За всю дорогу им были сказаны три ну, два нет и да на переезде. Если б он точно знал, что денег с него не спросят, может, и разговорился бы, а так...

     Звали его Костя, Константин Михайлович Косолапов, паспорт у него был образца девяносто седьмого года, просроченный, но чтобы двигаться дальше, не было и денег. В райгородке он собрался подработать, сменить аусвайс, а потом ехать до Саратова. Зять наконец забурел, и сестра позвала его письмом: «Будешь Васе помощник и сам пробьёсся». Мать была согласна давно: «Нечего меня сторожить».

     Дома настоящую работу он не нашёл даже после армии. Изредка выпадала шабашка у знакомых пенсионеров, да разгружал эти фургоны, в две недели раз освежавшие товар в ларьке и центральном магазине.

     — Домой, Кость? Поехали! — вдруг прозвучал голос односельчанина Егорова, осадившего зелёного москвича прямо перед носом.

     — Тока что оттуда, — проговорил он и наконец огляделся.

     — Значит, это ты на трассе маячил, — обрадовался чему-то Егоров. — А я с конца выезжал, Самсоновых к поезду подвозил. И за сколь доехал?

     — За час. В смысле бесплатно, на будке.

     — Подвезло! И я на заправку с походом срубил. Ты куда теперь?

     — Сюда. Где тут жить-то?

     — Жи-ить? — Егоров заглушил мотор и выбрался из машины. — Давай вкратце: ты сюда зачем?

Он сказал, зачем.

     — А на хрена тебе паспорт? Жениться, что ли, надумал? Серьёзно, военник есть? Вот и катись куда хошь! Выдумал ещё... Две тыщи у него лишние, завалялись!

     — Нет, точно?

     Он верил и не верил.

     — Куда ж точней! Звягин со справкой об освобождении две области объехал и сейчас живёт. Тебя-то кто надоумил?

     Он не сказал, кто, у него в голове теперь всё перепуталось.

     — Только на Саратов ты нынче не уедешь, завтра чётный будет, к ночи. На товарняке я не советую рыпаться — отстрелят или покалечат. Помнишь Серёгу Зайцева?

     Он вспомнил, что у него всех денег в кармане двести рублей.

     — А до Саратова сколько билет стоит?

     — Пятьюстами не обойдёшься, — заверил Егоров. — А может дома переночуешь? Я даром домчу, тут ждать больше некого.

     Домой хотелось, конечно, а толку? В долг не даст никто, матери самой крутиться надо... да и простились уже.

     — Я хотел на базе какой-нибудь подработать.

     — Так-то правильно — куда ещё нашему брату, — измерив его взглядом, рассудил Егоров. — Ну, давай прокатимся, хоть и не попутно. Матери потом расскажу, куда пристроил.

     Выехали с привокзальной площади, и он стал повнимательней к улицам, высматривал приметные дома, ларьки — всё было пыльным, жухлым каким-то. Улица шла к центру, там Костя бывал на базаре, отмечался в военкомате, бродил просто так.

     На очередном перекрестке Егоров свернул налево, и центр они не увидели.

     — Вот дальнобойщики — должны же они где-то кантоваться? Товары на три района идут отсюдова, с оптовки... А у тебя прав нет, случайно? Ну да, ты же школу не докончил... Отца я часто вспоминаю: корешили. Не усни он тогда... А матери я сегодня же... О! Ну-ка, прочитай, кто требуется.

     Егоров притормозил напротив зелёного щитка, выставленного перед глухими воротами, и почти тут же тронулся дальше, не дал дочитать.

     — Лом закупают, вот и требуют сварных. Эх, они, Кость, и загребают на сортировке! — Потянулся частный сектор, и Егоров прибавил скорость. — А мамку, значит, не позвали? Ей сколько до пенсии? Во дожили — ни мужикам, ни бабам не стало работы. А ты, как устроишься, ищи курсы какие-нибудь. Ты где служил?

     — Мост охраняли.

     — Ну, тоже... Военник покажешь — в охрану и возьмут. Смотря куда, а то и на хлеб с маслом получать будешь. Но всё равно курсы ищи, без специальности рано или поздно вообще кранты, — Егоров снова притормозил, пропуская голопупых молодок с пакетами. — С городскими не связывайся, потом возьмёшь какую-нибудь с села. Видал этих: ни стыд, ни совесть — серёжки во все места втыкают! Обтяну-улись. Ума не видать, а чем дают — всё детально. Ещё, гляди, и бреются — лезут во все места.

     Он хотел сказать, что наверняка эти и есть село, но промолчал. Ему и без того сделалось смешно — легко и весело. Подумал, ещё чуть — и что-то действительно начнётся, может, и в Саратов незачем будет ехать, потому что он сам перемудрил с этим своим отъездом.

     — Мать-то не пьёт? — вдруг спросил Егоров.

     — Ты что? Не-ет.

     — Да я сам знаю, что нет. Эх, не заспи отец твой всё на свете...

     Все так считали: Михаил Косолапов заснул, котёл взорвался, и Костя остался без отца. Мать же говорила, что всё дело в медвежьей волосатости: сам взялся тушить пожар по пояс голым, пламя лизнуло правую руку, и он вспыхнул весь — медицина оказалась бессильной. Три дня отец был живой, курил в палате, вспоминал, где что лежит и кому кто должен, а напоследок сказал: «Костю во сне вижу — голый, как лягушонок, остался — жалко, плавать не научил — виноват». На этом месте мать всхлипывала, утирала глаза и вздыхала: «Повинился, значит, прощения попросил, а тебя так и не пустили в палату». Это Костя и сам помнил. Когда отец угодил в больницу, его самого густо разукрасила сыпь. Отца схоронили, и сыпь прошла, только кожа долго потом шелушилась.

     Они проехали четверть транспортного кольца и свернули к промзоне. Дорога стала шире, больше встречных и попутных машин, а людей теперь вовсе не было видно. Глухой бетонный забор тянулся, наверное, целый километр. В одном месте мелькнула верхушка ржавого козлового крана, но движения там не чувствовалось. «Всех убить и всё отнять!» — прочитались на сером чёрные школьные буквы, а красные ни во что не складывались, или иностранными были, или так — племенными знаками. И снова та же надпись и те же знаки.

     Забор закончился обрушенной бетонной плитой, они свернули направо, и за короткой лесной полосой потянулись цеха, склады с высокими эстакадами, трансформаторные будки, трубы и кабели — всё ржавое, оборванное, продавленное, облупленное, выцветшее… кроме двух контор, выскочивших к дороге в свежем прикиде.

     — Пластмассой прикрылись и думают, жить они по-новому стали, — проворчал Егоров.

     — Может, спросимся?

     — Ты что, Кость, этим мы не нужны — площадями торгуют да иномарками! За переездом вдоль железки вернёмся, а там и товарная, и лесоторговая, и угольные склады. Я оттуда уголька почалил — будь-будь! Там у нас и знакомых, и земляков — поглядим, кто сговорчивей.

     — А где тут жить?

     — Ты сперва работу получи… И опять подвезло тебе!

     Переезд был открыт, но и дальше катили они в основном на зелёный.

     — Так, начнём отсюдова. За мною не соваться!

     Эта контора оказалась без выкрутасов — серая, с широкими немытыми окнами, завешанными изнутри листами бумаги и шторами, и машины, натыканные вокруг, все вместе стоили наверняка дешевле всего одной из виденных ими возле парадной придорожной.

     Пять или шесть путей проходили мимо, и на каждом вразнобой стояли и крытые вагоны, и открытые контейнерные; над одним из таких зависал козловой кран, похожий на того, с промзоны, но этот работал, вернее, шебуршились люди: и крановщик, и стропальщик, и на площадке за конторой покуривали трое, ожидая разгрузки.

     Пахло креозотом, угольным дымком, железной окалиной — на службе, на охраняемом мосту и в караулке, он такого нанюхался, казалось, на всю жизнь, но теперь вдыхал с удовольствием.

     Егоров вышел из дверей, скрылся за угол конторы, потом появился на площадке, и его направили дальше — там строения слева закрывали разросшиеся клёны, а далеко справа начинались пакгаузы, тянувшиеся, может быть, до самой станции. Егоров глянул туда, переспросил о чём-то рабочих и засеменил прямо по путям.

     Костя попробовал вспомнить о нём что-нибудь идущее в дело и не смог. Ну, Егоров. Борис Петрович. Ну, как бабка Курилка. Все их знают, а как про них вспоминать? Егоров сказал корешили, но из всех, кто появлялся дома при живом отце, он помнил только деда Капитонова, единственного своего деда, и соседку тётю Надю, приводившую полусонную Наташку — как бы невесту ему или сестрицу — поиграться. Вот тётя Надя — эта пьёт, и одна, и с кем попало, а Ташку после армии он встретил затасканную в хлам — сама полезла, обслюнявила, он её даже забоялся.

     Выбравшись из москвича и походив кругами, Костя оказался напротив деревянной будки с распахнутой дверью и собачьей клетки. В будке сидя спал сторож — виднелись его неподвижные, вытянутые до противоположной стены ноги в синих штанах, — а в клетке изнывали от жары и безделья овчарки — одна, казалось, дремала, уткнув морду в передние лапы, зато вторая показушно сторожила: часто дышала, вывалив язык, тупо пялилась в затенённый угол и, облизываясь, громко стучала зубами.

     Дразнить он никого не стал, опять засел в душной машине и чуть не уснул сразу же. Голова повалилась на бок, скользнула слюнка на подбородок, но он тут же встряхнулся, потёр глаза и увидел, что Егоров возвращается вдоль путей с каким-то чернявым дядькой.

     Дядька носил фамилию Капитоновых, звался Сергей Григорьевич, но ни сыном, ни племянником деду Капитонову не приходился, а был ему зятем.

     Пока он бегал в контору, Егоров охотно пояснил:

     — Меньше всего на Капитана надеялся, думал, на пенсии, а вишь, как подвезло! Сюда он откуда-то из Бессарабии угодил, фамилия то ли цыганская, то ли вообще неудобная — короче, Анна Петровна на себя переписала. Не помнишь её? В семидесятых в город уехала — откуда, действительно. А ведь матери твоей двоюродная сестра, могли бы и плотней родниться. Всё равно, зови их по-родственному, по дому помогай, слушай и разговаривай — не быкуй, короче. Наши ведь как: от незнанки сами косяков нарежут и давай виноватых искать. У-у, весь белый свет им виноватый! А сами…

     Он не знал, что говорить — слушал и запоминал. Насчёт ночлега и даже квартиры всё вроде срослось, но дядька мог запросто ещё и работу пробить. «Подвезло!» — обнадёжил Егоров и как сглазил: никакой работы на путях не оказалось.

     — Чтоб его принять, надо сегодня же кого-нибудь прибить, — не шутя сказал дядя Сергей. — А получка через три дня. Надо ждать, кто-нибудь да сорвётся… насчёт этого.

Егоров готов был уже и отчалить, но ввиду оконцовки рабочего времени как бы передумал, и повёз их до дома, до хаты.

     — Поглядим, как городские нынче живут! — сказал.

     — Внатяг, Борис, — серьёзно ответил дядя Сергей. — Думали, хуже будет, но нет, с пенсией — терпимо. Вы-то как?

     — Как на отсидке! — Егоров ехал, не спрашивая дороги. — Причём все ждут досрочного освобождения! Но это зря — до звонка придётся! До ля-минор второй октавы!

     — Раньше-то сколько добра отгружали: цемент, лес, кирпич, удобрения. Котлы! Не могли придумать, как с платформы снять, на что перегрузить!

     — Да-а, суток трое с Михаилом у вас кантовались. Людмилка, и та привыкла, куколок давала понянчить! С вами она?

     — С первым, студентами, у нас жили, а теперь она в области. Рожать больше не стала. Павлик, внучок, в кадетах. А они с мужем — начальники.

     — Фирмачи?

     — А? Как фирмачи? Хотя, слушай, и правда. Наезжают часто, да всё пропадают куда-то, не посидят с нами толком. По делам фирмы... да, слушай… фирмачи, — дядя Сергей несколько смутился, и разговор притух.

     Костя сообразил, что Михаил — это они об отце, и всё остальное его тоже касалось. Егоров мог специально для него поворачивать разговор.

     — Борь, тут теперь нету проезда, — спохватился дядька, — надо ещё квартал вперёд по главной.

     — Вовремя! — Егоров остановил машину, переключил скорость, но из-за плотного потока на главную дорогу вернуться не смог.

     Асфальтированный свёрток к частному сектору, на который они угодили, проходил через густые посадки, упирался в глухие ворота, а за ними виднелись замысловатые синие башенки красного кирпичного терема с белыми зеркальными окнами.

     — На проезжей дороге и трава не растёт, а этот дом себе поставил, — ворчал Егоров, глядя через плечо назад. — Выйди, Кость, махни, как сдать можно будет, а то нарочно какой-нибудь тюкнет — и кормильца лишит… и всего.

     Обочина была, действительно, узковатой, надо было ждать, пока сработает светофор на перекрёстке, а там уж Костя знал, что делать, мало ли машин принял на разгрузку… Егоров выровнялся на обочине главной дороги, Костя заскочил на своё место, существенно колыхнув посудину, — и опять пришлось пережидать неуступчивый поток.

     — Куда уж нам… в калашный ряд, — прицеливаясь через зеркало заднего вида, бормотал Егоров.

Наконец рванули и метров через сто съехали вправо, на пыльную гравийную дорожку. Улица Линейная, на которой жили Капитоновы, шла вроде бы рядом с главной, а походила на деревенскую, только домишки тесней жались друг к другу, и опять выделялся тот терем, имевший ворота и на Линейную.

     — Устроился нехило, да с адресом напутал, — проговорил Егоров. — Такие хоромы я у вас только на поле чудес видал.

     — Он вырос тут, Валера Прокин, — пояснил дядя Сергей. — А пробился, чего ж таиться? О, да ты и правда помнишь! — удивился, когда москвич уверенно пристыковался к зелёным воротам.

     — Мы посидим, а ты перетолкуй с хозяйкой, — предложил Егоров.

     — Да, не мешало бы, у нас сто лет ничего такого… я быстро.

     — Завсегда подход нужен, — наставительно сказал Егоров, когда они остались вдвоём. — Тем боле, если платить тебе нечем. И не обещай ничего — это закон номер один. Оглядись, а там мы с матерью сообразим, какой гостинец подбросить. Или саму её привезу, если увижу, что Анна Петровна в расположении с ней встренуться, с сестрой.

     Тут из калитки выглянул дядька и трижды показал руками знак подгребай.

      — Сидор возьми, — напомнил Егоров. — Не быкуй тут, но и лишнего не встревай. Во, ноги мой на ночь! — приказал напоследок и засмеялся.

     На веранду круто поднимались ступеньки, на последней Костя огляделся и запомнил подзапущенный сад-огород хозяйский, отгороженный от тесного дворика штакетником, заброшенную соседову голубятню, дверь которой косо держалась на одной нижней петле, и опять же дальнюю синюю крышу нелепого терема.

     Только что он был на вокзале, в промзоне, ехал по городским улицам, видел сотни машин, светофоры и пёстрые щиты на главной, а тут город будто бы отступил, отпрянул в разные стороны, словно дал ему передышку, время привыкнуть хотя бы к своему шуму, всё-таки долетавшему и сюда.

     Он пристроил рюкзак на ступеньках, стянул свои армейские ботинки и вступил на веранду, отодвинув тюлевую занавеску.

     — Зато вот тебе помощник! — произнёс Егоров, придерживая за плечо небольшую востроносую женщину. — Приболела, Кость, наша тётя Аня.

     Он сказал драсти и остался у двери. У тётки оказались соломенного цвета волосики на голове, мелко-мелко завитые, и через них просвечивалась голубоватая кожа. Тёмно-синее платье висело на ней как чужое, а на ногах он увидел вязаные носки — наверно, и правда болела. С матерью он никакого сходства не нашёл.

     — Вы сидите, а я приляжу пойду, — тяжело и скрипуче проговорила тётка и, ни на кого уже не глядя, прошла в дом.

     — Мне сидеть некогда, — решительно сказал Егоров. — Выздоравливайте, живите, а я поехал. Машу обязательно повидаю.

Костя хотел было проводить его, но, взглянув на хозяина, остался где стоял.

     — Вот, это… Костян, значит, — пробормотал дядя Сергей, оглядывая как бы впервые собственную веранду. — Такие дела… Не голодный? Я с утра кулешика наварил, можно кулешика похлебать. Или попозжа?

     — Ну.

     На веранде ему точно не было места. Здесь умещались только узкая тумбочка, столик, похожий на откидной вагонный, две табуретки на трубчатых ножках… низкий скошенный потолок. Разглядывая обстановку, он старался особенно не вертеть головой и уже подплывал потом, проступившим во всяких подмышках.

     — Дяинк… дядь Серёж в смысле… есть у вас погребка, сарайка? Лето — я бы там стал ночевать.

     — А-а, точно! — обрадовался дядя Сергей, живо вставился в разношенные тапки и первым выбрался на крыльцо. — Я бы и сам, слушай… И ведь есть, есть уголок! Пошли, пошли-ка… Под мотоциклетный гаражик планировал.

     Затея с надворным ночлегом заметно развлекла и расшевелила хозяина. Он пораскрывал двери четырёх тесно слепленных построек и пошёл нырять из одной в другую, вытаскивая каждый раз во дворик какую-нибудь залежавшуюся и наконец-то востребованную бытовую вещицу: половички и коврики были увязаны рулончиками, переносная лампочка с жёлтым колпаком покоилась в пыльном прозрачном пакете, схваченном завязочкой, и только неясного назначения металлические части были сгружены им на резиновый лист вразнобой.

     Из самой отдалённой двери раздавалось кудахтанье нескольких кур, через ближнюю было видно помещеньице, заставленное бочками и ящиками, а гаражик мог располагаться за второй, самой широкой, обитой жестью. Костя приблизился, чтобы разглядеть внутренность, и тут же отпрянул, чуть не припечатанный спинкой от железной кровати, которую дядя Сергей выносил впереди себя.

     — Вот так вот! — произнёс тот почему-то с огорчением и бросил спинку на землю. — Веришь, Костян, совсем туго бывало, но я и ведра дырявого из дома не выносил. Валера Прокин прямо к воротам машину подгонял — грузи утиль, расчёт на месте! — но я не купился. Я не купился, да, видно, зятёк наш первый, студент прохладной жизни, кровать разрознил — одна спинка осталась!

     — А просто пара досок найдётся?

     Дядя Сергей мелко взглянул на него, пошевелил пальцами и снова ожил:

     — Мысль понята! Найдётся — дверь! Старинная, выше нас ростом. Только, друг ситный, тебя ж переодеть надо!

     Он пробежался по закуткам и вскоре вынес стопку спецодежды и брезентовый мешок. Встряхнув, развесил на штакетинах явно ненадёванные оранжевую жилетку и чёрные штаны, из мешка, покопавшись, достал пару низких кожаных ботинок, а из кармана — чёрную стёганую панаму-шляпу, которую обколотил о колено и самолично нахлобучил Косте на макушку.

     — Вылитый гуцул… это, гусар! Или турист.

     — Ну! — Косте головной убор понравился, и ботинки на вид были легче его подкованных.

     — В душевой ведра два воды есть, потом сполоснёшься. Одевайся, а я дверь отсвобожу — одному не поднять. И не стесняйся ты, правь по-домашнему!

     Костя сходил в уборную, удачно скрытую от глаз, переоделся в душе, потопал, разминая невесомые ботинки и радуясь, что нога у него несоразмерно небольшая, огляделся и нарвал конопли и высокой полыни для веника.

     — И всё ж-ки — турист! — смехом встретил его во дворике дядя Сергей. — Вот какая раньше спецуха была. Это тебе не синтетик — всё дышит. Размеры, правда, гигантовские поставляли — мне не пришлось поносить, да ведь сгодилась!

     Штаны были коротковаты, зато просторны и, действительно, дышали.

     — Ну, теперь за дверью, — явно по бригадирской привычке взмахнул рукой дядя Сергей. — Я и чурбаков накатал — сам подберёшь по высоте.

     Дверь, назначенную под полати-нары, пришлось вытаскивать из курятника.

     Костя управился один.

     — Ну, ты… действительно, — только и сказал дядя Сергей.

     Он взялся скручивать ручки и петли, а Костя пошёл махать веником в ночлежке. О техническом назначении этого закутка напоминали верстачок в одну доску вдоль левой стены с небольшими тисками, две велосипедные рамы на крюке да ржавый агрегат в дальнем углу. Лопаты-грабли и пару брезентовых, объёмных, но, видать, не тяжёлых мешков хозяин перетащил в другое место. Костя обмахнул потолок и стены, повёл пыльный барханчик по земляному полу к раскрытой двери. Вёл осторожно, но всё равно истончённый годами прах задымил, и дышать сделалось невозможно. Он прислонил веник к стене и пошёл в огород. Стайку вёдер и пластмассовую лейку он приметил возле ржавой ёмкости с водой, а там заодно и мелкий веничек из сизого полынка соорудил.

     — А ты парень хозяйственный, — сказал дядя Сергей, наблюдавший за ним уже с молотком и банкой гвоздей в руках.

     — Отец сгорел, я в шестых учился, — сказалось само, и Костя уточнил зачем-то: — Два года.

     — Во-она. А у меня тут мыслишка одна сверканула. Погоди, пускай там пыль уляжется, поговорим. На базе мы каждый день по три, а то и по пять контейнеров принимаем, хотя раньше и того больше было — азиатская ж линия, народ из республик валил. А теперь офицеры перебираются: гарнизонные, погранцы, в танковую часть — слыхал, наверно. И каждый клиент грузчиков просит! На базе мы ещё подсобляем, а им до места надо, чтобы там абы-кого не искать и самим не пыжиться. Уловил? Вот я завтра прямо с утра Петру Петровичу планчик и задвину. Один, скажу, парень есть, а второго в гаване подберём. Больше двух в развозку и не надо, правильно?

     — Ну, — сказал на всякий случай Костя.

     — Тогда действуй тут, — дядя Сергей отнёс гвозди и молоток на верстак. — Одеялки-матрасы за стеной, постель потом вынесу. Я курам насыплю, тётку твою покормлю и нам ужин сготовлю. Яешню подбавлю к кулешику! Как пойдёт, а то и тяпнем в честь новоселья домашнего.

     Оставшись один, он развернулся во всю ширину возникшего представления о нечаянном надворном ночлеге. Дверное полотно было, конечно, коротковато и требовало не просто подпорок, а конструкции: в ноги он откатил самые толстые чурбаки (угнездил их в отрытую мотыгой траншейку лёжа), подызголовных взял три, примерно одинаковых (вкопал стоя, утрамбовал сухую землю черенком лопаты и пятками), и одним махом возложил на них дверь. К стене пришил брусок, притянул к нему дверь тремя сотками и только после этого тронул получившиеся нары — мёртво. Коврик с лебедями, почищенный хозяином, Костя укрепил на стене тремя гвоздями, начав от изголовья, а за изножьем на том же уровне вбил ещё два — вешалки.

     Размотав во дворике два рулончика, оказавшиеся поистёртыми половиками, красного он назначил напольным, а серого расстелил на двери, не видя, чем ещё сгладить её филёнчатость. Дома он натаскал бы сена, мягкой ячменной соломы, но дом был далеко сейчас. Над верстачком разглядел электрическую розетку, пыльную, засиженную мухами, и вспомнил, что во дворике лежит лампа.

     Костя уже самовольно подступился к картонной коробке, когда во дворике появился хозяин с двумя кастрюльками в руках.

     — Раскрывай, раскрывай! — подбодрил. — Счас, сыпану этим проглотам… Ну! Это ж радиола! На ней пластинки можно было крутить, если ты помнишь… Ну-ка, что за кровать у нас получилась…   Действительно! Пока твоя тётка кашку кушает, давай заканчивай — у нас всё по высшему разряду будет! Матрас стели, лампу подключай и — на помывку, остальное после ужина… Сенца бы сюда, а? Я пацаном на реке Тилигул рос — сады, травы… эх! Потом Молдова, Фалешты… А, после расскажу!

     Сели они на веранде, и хозяин заговорил шёпотом.

     — Ну, Костян, со свиданьицем, значит. Самый наш почтенный тост. Давай. Кулешика вкинем, а со сковородкой к тебе перейдём — тут как-то… да?

     — Ну, — сказал Костя.

     От любого спиртного он через некоторое время мог начать невоздержанно чихать, и убраться с веранды — это самое то.

     — Что же теперь едят на селе? — поинтересовался хозяин.

     — В смысле?

     — Чем, к примеру, питаются?

     — Едят… вот так же, — Костя честно пытался угадать ответ, который бы хозяину понравился. — Свежий хлеб через два дня привозят. Гусей берут. И у вас тут на базаре — в лёт. Мы гусенят не осилили в этот год: на десяток даже не набрали, дорого.

     — Ага, мясо на рынок, деньги — на мясо, — хозяин хихикнул в ладошку. — Или на водку? — Он сделался серьёзным и как бы взгрустнул. — Переселяемся.

     Костя отнёс в ночлежку сковороду с яишницей и хлеб, а дядя Сергей успокоился только после третьего рейса.

     — Лежит тихо, — сказал, усаживаясь рядом на полати, — может, уснёт скоро, — из кармана он достал два свежих пупырчатых огурца. — Ну, давай, пока яешня не остыла. Потом постелимся. Ты на меня не гляди — ешь! У нас ещё…

     До окончания первой выставленной полулитры он сбегал в сторону курятника и принёс ещё одну, как бы соизмеряя процесс с участниками. Костя не стал говорить, что вообще-то всё без толку: на точке, на охраняемом мосту, они много чего перепробовали, а оконцовка была одна и та же: все лежат, он чихает раз сто подряд и идёт один на подсмену.

     В какой-то момент дядя Сергей исчез надолго, и Костя, повернув колпак лампы, присел перед неопознанным агрегатом в углу.

     — Компрессор почти готовый, — вовремя пояснил вернувшийся хозяин. — Между прочим, от промышленного холодильника. Машиной вот, правда, не разжился… и ни мотоциклом. Давай, Костян, уснула тётя Аня.

     Потом дядька упорно пытался подстроить радиолу, но слышны были только треск, шипение да задушенный ими чей-то развязный голосок.

     Наконец они устроили постель на нарах, хозяин ушёл, заверив, что утром победа будет за ними, и Костя остался один в ночлежке. Посидел, не раздеваясь, и вдруг вообразил себе, как берёт с верстака сотовый телефон, находит дом или мама и просто так говорит: «Не спишь? А я у тёти Ани Капитоновой, ложусь. Скоро на путях буду работать», — и отключается. Прапорщик Мозговой научил его пользоваться даже спутниковой связью, и тогда он решил, что при первом случае купит себе и матери пару таких же алкателей, как у того, но оказалось, что дома сотовые пока не славливаются.

     Костя разделся, не глядя устроил одежду на гвоздях, сунул панаму под подушку и выключил лампу. В тот же миг где-то неподалёку протяжно просигналил и газанул тепловоз, и он засмеялся в потёмках. А потому что сотовый не сотовый, но Егоров-то наверняка доехал до их дома, заглушил мотор и идёт через двор. Мать выходит на крыльцо и кричит оттуда: «Кто? Чего?» А Егоров говорит: «Да ничего, Косте твоему подвезло — пристроился!» — или он уже сказал это сразу, как вернулся из города.

* * *

     Жизненный ресурс своего кормильца Борис Петрович Егоров продлевал с первых дней эксплуатации сам. Вовремя менял накладки и прокладки, масло и тосол, и вот уже двадцатый год пошёл, а капитальным ремонтом и не пахнет. В салоне запах тот же, что и прежде: кожзаменитель с примесью тормозухи. И всё потому, что отечественные конструкторы главный тормозной цилиндр присобачили так, что, если уж начнёт подтекать, то прямо под ноги. А сальники год от года становились всё дерьмовей и гаже, и последний из купленных оказался просто прессованной сажей. Пришлось задружить с приёмщиками лома и выходить на их шефа Димона. И вовремя: вскоре москвичи и запорожцы потекли в скупку валом и почти все — своим ходом. Хозяевам легче было от них вообще избавиться, чем давать очередной, тем более капитальный ремонт. За сезон Борис Петрович обеспечил себя мелкими ремкомплектами, а заодно и сменные двигатель с коробкой, задний мост и рулевую скомплектовал. Попутно и от своего металлического хлама отсвободился. Теперь случись что — час-полтора на замену — и снова в строю. Или в струю. Далеко не всякий месяц на подвозе он зашибал больше, чем на самогоне самопальной выделки и очистки… И всё же удачный манёвр с Костей Косолаповым сбивал привычное коловращение мыслей.     Думать и говорить хотелось о чём-нибудь значительном и поучительном, и при этом — своём.

Он не мог ясно вспомнить и внятно объяснить, отчего вдруг помехой в жизни сделалось его собственное семейство, может, просто накапливались всё возрастающие стихийные и необоснованные потребности, теснота и вонь, старушечий бубнёж законной супруги, но однажды он проснулся и сказал, что переходит на автономный режим. Помыл-почистил дядьки покойного дом и гараж, в один рейс на москвиче с прицепом переселился — ясным днём, чин по чину, — а семейству положил фиксированную отдачу: жене с дочерью по тысяче, сыну, с учётом внучки Ёлочки, — две. «Раскручусь — удвою», — кратко обрисовал перспективу и, как всё равно что карты, сдал на руки родным и близким заранее приготовленные пятисотенные. «Следующий взнос через месяц, к двенадцатому», — после этих слов он готов был срулить, подхватив приготовленный на последний — торжественный — вынос футляр с баяном, но жена Татьяна, переварив и все предварительные соглашения, произнесла первую в своей жизни расчётливую речь: «Дык, это ж мне только за газ расплатиться, а жить на что?» — «На вашу, мадам, государственную пенсию, — само сказалось к месту. — Она вам второй год идёт, перетряхните-ка матрасик». Тут и дочь, сонная красавица с двумя дипломами, пробудилась: «Ну, дальше без меня», — заявила наконец, и вот уже второй год пошёл, а Борис Петрович знал о ней лишь то, что жива.

     За воспоминаниями и размышлениями он чуть не проскочил мимо попутчиков, неизвестно откуда нарисовавшихся на довольно пустынном участке дороги, но повод, маршрут и плату — восемь рублей километр — они предъявили до того жалобно и внятно, что Борис Петрович, взяв деньги вперёд, согласился на незначительный крюк. Дорогой пришлось вникать в чужие проблемы, но ему это было не впервой и тоже нравилось.

     «Ну, вот как эти кретины могут новую технику освоить? Да никак! — вполне доверительно, как сметливому персональному водителю, говорил ему когда-то главный инженер совхоза. — Уж лучше им платить за то, чтоб близко к кировцу не подходили!» — он всё на будущую образованную молодёжь ставку делал, незабвенный Вениамин Андреевич.

     Вот и нечаянный клиент Гена был, пожалуй, что из кретинов по природе своей, однако взял да и нанялся к местному фермеру в комбайнеры на лизинговый ньюхоланд. Подписал договор, всё такое, успел первую зарплату домой принести, а под конец уборки комбайн возьми да и заглохни в небольшом, как уверял бедолага, овражке. Он и всего-то чуть тормознул, а комбайн остановился намертво. И нет бы оставить всё как есть и тут же дать знать хозяину, но — нет! Даже то, что на холанде привычного набора инструментов не оказалось, не остановило этого кулибина-попова — достал инструменты из собственного мотоцикла и полез канадцу под обшивку. Дальше Борис Петрович мог бы и сам продолжить, но до поры терпеливо слушал, давал Гене свободно высказаться. Жена его изредка поддакивала, а дочери-подростка словно и вовсе в машине не было. Короче, ни один из выстраданных на отечественных сибиряках и нивах диагнозов не подтвердился, зато следы вскрытия — от сорванного болта, перепутанных проводов до многочисленных царапин и нечистых следов на блоке двигателя — остались, и этого с лишком хватило для убийственного заключения эксперта. Гарантии отлетели, а двигатель пришлось брать новый.

     — Значит, на дороге след не от тормозухи остался, а от маслица, — утвердительно предположил Борис Петрович. — Скажем, всего-навсего пробка открутилась. Но давно!

     — Ну, я не знаю, — на секунду сбился рассказчик, для него уже не это главным было.

Вызванная бригада сменила двигатель, сделали пробный выезд, и хозяин подбил бабки. За вычетом заработанного с бедолаги причитался без двух тысяч миллион. Почему? А вот почему.

     — Договор, — догадался Борис Петрович. — Небось, под полную свою ответственность машину принимал? Всё своё движимое и недвижимое подписал? Вот когда тебе думать надо было, уважаемый! Да ещё глядеть, с кем связался.

     Но ничего плохого о бывшем хозяине Гена сказать не мог. Кто ж знал, что так выйдет? Тот и о долге лишний раз напоминать не стал. Его юристы подождали сколько-то, подали на суд, и с напоминанием приехал судебный пристав. После Нового года описали мотоцикл, кое-что по мелочи («Швельную машину», — уточнила хозяйка), потом свезли и вроде как отстали: дом, земля не оформлены — неликвид, значит. А месяц-полтора назад хозяин предложил выход. На постоянную работу он принял со стороны толкового паренька с опытом и корочкой, поэтому должнику оставалось освободить обставленный свой дом, продать долю в праве — и все в расчёте. Вчера как раз оформление закончилось.

     — Курей сменщику оставили, а крупную скотину распродать успели по-быстрому. Думаю, на первое обзаведение хватит, — со значением закончил Гена, и настал черёд Борису Петровичу речь держать.

     — И теперь, значит, в Берёзовке обживаться будете? Ну-ну. Домик какой-никакой родня вам, конечно, укажет, там это не проблема, даже хозяев искать не придётся: заходи и живи! Газа, правда, нет и электричество отрезано, но, я так думаю, начального капитала вам хватит, чтобы к электричеству подключиться и кур с десяток себе завести. Остальное придётся на хлеб-соль, на школьное обмундирование дочке приберечь. Помереть вам родня не даст, надеюсь, но будущее ваше представляется мне туманным и серым. О причине переезда соврать как-нибудь так не сумеете, на бирже разговаривать с вами не станут, пособии-рапсодии, как добровольные переселенцы, забудьте — и что в остатке?

     — Ну, подвернётся же какая-нибудь работёнка.

     — Не подвернётся, — заверил Борис Петрович. — Никакой там работы никому в целой округе никогда уже не будет: земли занял синдикат, наезжают сезонно отряды, да и сеют-то, в основном, семечку. Разве что тебе, Геннадий, на какую-нибудь дальнюю стройку податься, к узбекам в подручные. Некоторые наши подались, но как сгинули.

     Ещё какое-то время нагонял он жути попутчикам, но ближе к Берёзовке дорога совсем разладилась, и пришлось поберечь хоть язык на ухабах.

     Домой Борис Петрович возвратился на закате с привычным ощущением толково и прибыльно прожитого дня. Он уже запирал гаражные ворота, как вспомнил вдруг о Маше Косолаповой. Можно было, конечно, сейчас же доехать и доложить вкратце обстановку в городе, но неясные предварительные соображения следовало обмозговать детально и не спеша. Главное, совсем не известно, как её увалень в городе приживётся.

* * *

    На зарядку телефон запросился часа за два до побудки. Сначала его курлыканье совпадало с аккордами воинского храпа и приступами сонных бабьих лепетаний, но скоро метрические сигналы стали попадать в мертвецкие паузы живой человеческой музыки, и Мозговой их услышал. Протянул руку, поднёс телефон к правому глазу и разглядел задачку по теме совершенно иррациональных чисел — 04:13. Сулфайет-твою-тамару! Вот же что он должен был сделать сразу, как вернулся вчера с маршрута. Да, и плюс отбриться — напомнила зазвеневшая под ногтями щетина. Теперь надо было тащить журавля на зарядку. «Хорошо ещё, что не пьём, подшитки», — сформулировал Мозговой, оглядев спящую подругу. Вразрез с жалкенькими постанываниями, лицо Веры Васильевны изображало обличительную непреклонность. Прореженные брови её сурово сходились к берегам довольно глубокой складки поперечной мысли на переносице. «Тебя не разжалуют, Мозговой, теперь тебя точно посадят», — раз десять повторила жена за один только вчерашний вечер, и это было далеко за пределами его понимания. Ну, если ты сама живёшь с маршрута, кормишь дочь, ботана-зятя и внука Стёпку, то почему ты не можешь хотя бы помолчать, если уж окончательно заблудились нужные слова в фиолетовых облаках твой химзавивки?

     Мозговой пристроил телефон на зарядку и отправился будить унитаз. Потом у него защипали костяшки правого кулака под струёй холодной воды, и он наконец проснулся. Не вовремя, но окончательно. И пошёл курить на воздух.

     Лоджия смотрела на запад и была ещё по-ночному темна. Когда-то ему нравилось, покуривая тут, как бы грустить о родном далёком приволжском крае, потом — посылать сигналы таким же одиноким курильщикам из противоположного дома, таким же кускам, ожидающим, может быть, последнего в своей жизни приказа, а сейчас чем прикажешь украсить момент?

     Но того папарацу он разукрасил, конечно, от души. Мозговой погладил саднящий кулак. Мог быть доволен — форму не растерял, но беспокойство не отпускало. Неужто конец маршруту? Два года отрабатывали, и теперь сливаться из-за какого-то кретина-контрактника? Да и не кретины они вовсе. Нарушить приказ и договор, оставить пост, тайно подобраться на разгрузку контры и всё зафоткать — это или приуготовления к шантажу, или чей-то проплаченный заказ. Правильно он вчера сказал командиру: «Подумай, Альбертыч, кого мы обошли невзначай в порту».

     На мосту, на своём участке, он мог бы вполне обойтись одним бойцом. Но этот один дембельнулся накануне открытия маршрута, и оставить его не было никакой возможности — кусков уже погнали из армии. На сержанта-контрактника Костик Косолапов никак не тянул, и пришлось его отпустить. От сердца оторвать. И передать привет родным — недосягаемым теперь — полям и взвесям.

     Начав думать о спасительном в данном случае кретинизме выдающегося землячка, Мозговой душевно успокоился, вскоре телесно оживился, а загасив второй окурок, потянулся с ухмылкой и пошёл досыпать.

Планчик на день был готов. Первое, ни под каким видом не выяснять у контрактников, какая доля с маршрута уймёт их нездоровую любознательность, а второе — лично повзводно перешерстить срочный состав. Не может быть, чтобы у Костика совсем перевелись братья по разуму.

улица Линейная

     Проснулся он от того, что примерещилась вдруг неопрятная птица, и сделалось тесно — не тяжело — коротковато дышать: будто вся она — слезящиеся мутные глазки, грязное покоцанное перо, засранное засохшее подхвостье — упала ему на грудь и принялась деловито огребаться. «Кыш!» — выдохнул Костя и широко открыл глаза.

    С груди его тут же спрыгнул иссиня-серый кот (или кошка — наверняка он так и не узнал, а расу эту недолюбливал одинаково с голубиной) и исчез в правом тёмном углу, брякнул чем-то уже за перегородкой.

Одевшись, Костя выглянул во дворик и слегка успокоился: всё говорило за то, что утро ещё не разгулялось. Смахнув остаток ночной закуски, он натянул подарочные штаны, ботинки и шляпенцию, надел свою клетчатую рубаху навыпуск, потом заглянул в укромное заведение в саду-огороде и прямо от него начал прополку. Не пощадил и едва распустившиеся мальвы, видя, что не по месту и не по чину выструнились они в огороде хозяев, а возраставшие снопы сорняка решил таскать за ворота: приметил он там и короба мусорные, и плетистый огородный хлам в общей куче.

       Он уже в третий раз возвращался с мусорки, когда на высоком крыльце появилась тётка Анна Петровна.

     — Драсти, — сказал Костя, остановившись перед её тапками.

     — Здравствуй, сынок. Эт тебе сам, что ли, приказал огород выполоть?

     — Ну, — сказал он на всякий случай.

     — Там чаёк ещё горячий, попей, — сказала тётка, и тапки повернулись в обратную сторону. — Делай, что хошь, а я приляжу пойду.

     Костя постоял минуту и пошёл зачищать огород. На двух грядках росли неизвестные ему бледно-зелёные лопушки, их он пропалывал особенно долго, вытаскивая просянку и ширицу. И повсюду хозяйничала берёзка. Подобравшись к корням, Костя снимал плети, как рыбак сеть, и сматывал их в комок.

     Огород надо было полить, но солнце уже вознеслось над макушкой, и он не решился без хозяев — вечером не поздно будет. Без спроса нацедил два ведра воды почище из ржавой ёмкости и влил их в бачок душевой — для себя чисто. И на этом время остановилось.

     Он полежал в ночлежке, посидел под стеной в укорачивающейся тени, сходил в огород поискать хоть гороха, которым у них с матерью были засеяны все углы во дворе и межи, а не найдя ничего существенно съедобного, почувствовал, что начинает голодать.

     Дома такого никогда не случалось. Сам он получал исключительно наличными, но при этом мог зайти в десяток дворов и отобедать незасчётным авансом, а мать обшивала нескольких бабушек, убиралась у них и брала продуктами. Кроме картошки и солений, у них водились: неочищенные пшено и гречка, которые мешками выдавали на два земельных пая, куриные яйца, тыква и кабачки, а последнюю корову мать успела продать живьём за большие деньги — десять или двенадцать тысяч. Да и не шло Косте молоко. До армии мог трёхлитровую банку осадить в два приёма, а перед самым призывом что-то в нём самом переключилось, и от одной кружки начинались рези в животе и беготня. Наконец он решил, что слоняться дальше нечего, и пошёл доставать из военника деньги: надо было покупать хлеб, а лучше сразу сухари, если тут продаются. На сухарях он, как робинзон, мог протянуть долго.

     Костя развязал свой рюкзак, начал шарить под трусами-майками и вдруг наткнулся на тугой пакет, быстро вытащил его — и оказался с обедом! В розовую плёнку были упакованы пирожки. Перед отъездом он таких умял десяток, но, видно, мать, отправив его высыпаться, до петухов не только шила-штопала. Пирожки были с луком и яйцами, не самые его любимые, но уминал он их с удовольствием. Парочку можно было и оставить, но Костя не рискнул во имя здоровья и самочувствия: они и сейчас уже были какими-то осклизлыми и слащавыми — наверняка портились. И поход в поисках магазина или ларька не отменялся, только взял он с собой не все, а половину денег — сто рублей. И один пакет из запрятанных в тесный карман рюкзака.

     От ворот он повернул налево, откуда и приехал вчера, и до знакомого перекрёстка шёл не озираясь — дома как дома тянулись по обеим сторонам, ну, один-два с надстройками. Если и за перекрёстком не будет ларька, тогда можно вернуться и выйти на главную. Но уже через десяток шагов он увидел справа накатанную обочину и магазин в виде перестроенного частного гаража под названием пятачок, из него как раз выходила сухонькая бабушка с серенькой сумочкой. Самое то, решил Костя и повернул к магазину.

     — Драсти, — сказал он, укоротив шаг.

      — Че-во-о?

     Старушка остановилась как вкопанная, слегка запрокинулась назад и уставилась на него мелкими глазками.

     — Не стыдно такому шалавиться? — въедливо, во весь голосок прокричала прямо в лицо.

     — В смысле? — Костя тоже остановился.

     — Иди-иди, тебя там не хватает! Захлебнитесь там, скорей бы захлебнулись! Иди, чего встал? Часотка у них во всех местах! Проститу-утки! Ох.

     Старушка вдруг упала на спину и смолкла. Костя вздохнул. Хорошо же было на улице. Тихо. В смысле шумел где-то город машинами-шинами. Тронуть старушку ногой он не осмелился и руками её брать не хотелось. Лежала она прямо, глазки — горошины спелые, рот с многочисленными зубками открыт, руки сомкнуты на сумочке. И вдруг глаза провернулись, рот защёлкнулся, а руки подтянули сумочку к подбородку.

     — Тронь тока, тронь попробуй, — донеслось до Кости, и он отступил на шаг. — Твари лысые! — выкрикнула старушка.

     — Я, короче, пошёл, — сказал Костя всей улице и двинул к пятачку не оглядываясь; твари поганые услышал, закрывая за собой магазинную дверь.

     Ларёк как ларёк, душноватый не в пример даже их сельским, но товары разложены в точности: самая хрень по центру, прямо в глаза лезет. Продавщица в синем халатике и оранжевой шапочке отлепилась от единственного окошка и встала к прилавку.

     — Извини, — проговорила отчётливо.

     — Сухарики есть? — спросил Костя. — На сто рублей.

     — Московские по тридцать пять, наши по сорок семь, но килограммовые. Свежие. Или вам к пиву?

     — Простых. На сотню.

     — Возьмите наших, свежие.

     — На сто рублей.

     — Они фасованные.

     Костя положил перед ней деньги.

     — Четырёх рублей не будет?

     — Нет.

     Продавщица выложила два пакета и протянула на сдачу бумажную десятку.

     — Извини, — сказала опять.

     Костя деньги принял спокойно, а считать он умел не хуже ихних машинок.

     На улице снова было пустынно, только перед назойливым теремом теперь маячил тентованный бычок. Можно было спокойно прошагать мимо, но водила явно не справлялся с задним бортом. Костя подошёл, вывесил свой пакет на крюк-пятак, через который натягивался тент, правой рукой сразу же двинул длинный борт, левой ухватил защёлку заднего и, покачав оба борта, со скрежетом соединил один угол, перешёл и то же самое сделал со вторым. Взглянул на петли заднего борта и постучал по одной пальцем.

     — Вот тут поправить и проварить, — сказал.

     — Давно пора, — согласился водила и протянул руку. — Валера. Прокин.

     — Костя. У Капитоновых живу.

     — Я-асно. Гостишь?

     — Работу жду.

     — Во как! — Валера почесал за ухом. — Вообще, на товарной Капитан в авторитете… Обещал?

     — Ну, — сказал Костя.

     — А не срастётся — обращайся, такие всем нужны. Дом мой — вот он, номер две четырки.

     Хозяин терема всунулся в кабину бычка и сразу отъехал. Костя вовремя вспомнил о своём пакете, но ни крикнуть, ни просто остановить машину почему-то не посмел. Ну, сухари… сто рублей без десятки. Он проводил взглядом бычка до перекрёстка, но пакет не оторвался и на повороте.

     Вблизи своих ворот он заметил натуральную цыганку и прибавил шагу.

     — Куд-да?! — крикнул издали, но шалавая и плечом не повела. — Стоя-ать!

     Цыганка обернулась, не отнимая руки от щеколды калитки.

     — Стою, золотой, — сказала довольно приветливо. — А ты что за командир?

     — Какой ещё командир? Дома нет никого, — соврал Костя.

     — А тебе почём знать?

     — Я живу тут, понятно?

     — Уже понятно, — цыганка улыбнулась. — И как звать тебя, золотой? Да ты не бойся меня, молодец.

     — Ещё чего.

     Не скажешь ведь прямо, что раса её в шишки задолбала окрестности. То инструмент китайско-белорусский по дворам носили, а теперь просто обирают внаглую простодушных, порчей грозят и поджогами.

     — Пропусти, сынок, Розу, ко мне она, — послышался со двора тёткин голосок, и Костя молча отвёл глаза на сторону.

     — Приятно было познакомиться, — съязвила цыганка напоследок, шмыгнула во двор и защебетала там по-сорочьи. — Знаю, знаю твой сон, золотая моя, всё-всё-всё знаю!

     Костя сплюнул себе под ноги. От матери он бы эту шалаву отвадил, с места не сходя, а тут деликатничай. Во дворе он чуть было не наподдал обнаглевшему коту, но тот вовремя ушёл от расправы.

     В ночлежке Костя завалился на лежак, не снимая ботинок, подумал, может дядька на обед явится с новостями, и стал его поджидать, прислушиваясь. А если дня три вот так ждать придётся… «А неделю не захотел?!» Костя начал часто дышать — сопеть и злиться. Или злиться и сопеть. «Что, сухарики уехали?!» Он и сам не любил это своё сопение, как и неукротимый чих — ну, как трусы снимать на медкомиссии.

Встал, включил радиолу, но даже ночных задушенных голосов не поймал: все волны были пустыми. Подёргал провод, приспособленный под антенну, — вообще противное шипение понеслось. Тратить последнюю сотню на сухари он пока не собирался, да и неловко было бы нарисоваться в пятачке повторно.

После обеда надо с дядькой увязаться, вот что. Помогать ему там, а заодно оглядеться. И как он, интересно, туда-сюда добирается? Егоров наверняка лишнего накружил вчера, а тепловозы кричат где-то совсем рядом — обязательно должна быть прямая пешеходная тропинка. Вот в армии: на точку, на охраняемый мост, машина везла наряд час целый, а за самогоном гонцы спускались в ту же бухту минут за двадцать. Даже портовые девки поднимались к ним не дольше получаса.

     Костя вышел поджидать дядьку во дворе. Повиснув на штакетинах внутреннего забора, смотрел на соседскую голубятню и мимо неё — в горячее белёсое небо. Слушал шум города, покамест не различая в нём ни направлений, ни расстояний, ни причин. Дома в назначенные дни он со своего двора узнавал звук свернувшего с трассы автофургона и почти вровень с ним поспевал на разгрузку, отличал соседов и чужой мотоциклы, мальчишкой каждую корову в материнской группе узнавал по голосу, и пастух Кириллов ставил его в пример нерадивым дояркам… Костя до сих пор знался с Кирилловым: разговаривали они мало, но посиживали вдвоём, если сходились. Он первым заметил, что Костя тайком помогает матери управляться с коровами на дежурстве, и не посмеялся, а нашёл сказать что-то такое, от чего он стал открыто ходить почти на каждую вечернюю дойку. Вообще, всё что надо, Кириллов говорил один раз. При нём и сейчас бабы замолкают, думают, вот сейчас скажет, — но всё, что хотел, Кириллов давно сказал, новостей у него не водилось. Что-то Костя помнил всегда, другое само вспоминалось, когда они посиживали, и выходило — хорошо сидели. Задолго до того, как доярок поувольняли, а скотину порезали, ему он сказал: «Сейчас кое-кто у нас с ума сходить начнёт, так ты особо не поддавайся, знай, не бусурмане, а сами же мы развалили совхоз — разорили, разворовали и другим окорот не сделали».

     Тут долгожданным отличительным звуком прогудела машина и смолкла неподалёку. Костя оторвался от забора и пошёл к воротам. Выходит, дядьку на обед всё же подвозят… Но в приоткрытой калитке возник Валера Прокин. В руке он держал Костин пакет, был почему-то несколько хмур, кивком головы пригласил его выйти на улицу.

     — Твоя работа? — спросил, указывая на кучу увядающей травы за мусорными баками. — Чем пахнет, слышишь?

     — Ну… коноплёй, что ли?

     — Ею, заразой, — усмехнувшись, подтвердил Валера; похоже, этот разговор он собирался начать несколько иначе. — Ясно, что не спецом ты. Да на днях из-за такой вот кучки наркоконтроль Нахимовскую целиком на штрафы насадил. Вкуриваешь? И про эту обязательно цинканёт кто-нибудь — это уж к гадалке не ходи, такой народ!

     — К нам цыганка пришла, — как бы в тему доложил Костя.

     — К вам Роза ходит, — Валера вздохнул и почесал за ухом. — Давай грузить да вывезем к чёрту. Держи, — он протянул Косте пакет. — За беспокойство — презент.

     Костя отнёс потяжелевший пакет в ночлежку, повесил на гвоздь. Валера поставил бычка посподручней, но к погрузке Костя его не допустил.

     — Давай тогда и у меня хлам заберём, места до чёрта.

     Во двор терема Костя заходить не стал, хозяин сам подносил синие и чёрные мешки, перевязанные коробки, а он кидал их под тент через задний борт.

     — Взять что-нибудь? Вилы там…

     — Обойдёмся, — сказал Костя, и они поехали на разгрузку.

     — Спите спокойно, халявщики! — простился Валера со всей Линейной.

     За город они ехали незнакомой дорогой — через пути, через речку.

     — Права имеешь? — спросил Валера.

     Костя сказал нет и хотел было тут же пояснить почему, но этого не потребовалось — разговор продолжился в виде мелкого допроса. Одну лишь историю с паспортом Валера выслушал до конца.

     — А действительно, зачем тебе Саратов? Я серьёзно сказал: не срастётся на товарной или там зарплатой Петрович обидит — обращайся. Работа есть, и с паспортом помогу — не вопрос. Вот сколько, примерно, ты жмёшь? Ну, завернём как-нибудь в качалку, измерим. Арм… на руках когда-нибудь боролся? Тем более надо проверить. Осенью большие столы пойдут — можно хорошие бабки срубить: тотализатор новичков любит. А потом — грамотно вложиться. Это город, Костян, тут только голубятник, конченный лодырь страшней бомжа живёт, потому что в ломы ему наклоняться. А бабосы у него под ногами! Так что не ссы, боец, пробьёмся. Между прочим, в моём призыве ни одного такого же не было. Плоскостопие у тебя находили?

     — Ну. Меня ж призывали три раза через год. В область возили. А в тот раз на сборном купец подцепил. Прапор Мозговой, земеля. В Приморье спецом летели. Образования не хватило остаться, — Костя засопел было.

     — Теперь будешь у меня на виду, — Валера чувствительно хлопнул его по колену. — Я это редко кому говорю, Капитан знает. И паспорт, и права, и всего выправим! Подруга в деревне осталась?

     Тут они как раз на свалку въехали, и промолчать получилось уместно.

     Как бы отхожее место города оказалось довольно оживлённым: в центре всего рокотал и маневрировал грязный оранжевый трактор, по разным краям мусорки разгружались легковые частники и водители грузовых машин, летали и прохаживались повсюду носастые чёрные птицы, копошились, время от времени перекликаясь, живописные полуодетые люди — мужики, женщины и детвора с мешками.   Дальний от города край был дополнительно отгорожен егозой, над которой возвышалась зелёная будка, по всему виду — караульная.

     — Золотое дно, между прочим, — сказал Валера.

     Костя опустил задний борт и показал, что управится один. Валера походил туда-сюда и отправился к заспорившим неподалеку мусорщикам.

     Без посторонних глаз Костя хитро сделал: упаковки и траву выгрузил раздельно, а потом завалил палево мешками и коробками — подумал, грамотно получилось. Для верочки можно было чужого мусора натаскать, но Костя побрезговал.

     Валера вернулся с диким обросшим мужиком в жёваной капроновой шляпе и грязной нательной майке-алкоголичке.

     — Гомер, — назвал дикого. — Вот теперь, гомик, начинай.

     Обросший глянул мимо Кости, запрокинул голову так, что чуть шляпа не свалилась, и вдруг заголосил по-русски на чучмекский какой-то лад:

в наступившей жизни подлой

я не смыслю ни хрена

дайте хлеба мне и пойла

и шпиёнского кина

а потом машину форда

видик

с усиком гондон

я за это плюну в морду…

     — Стоп, — оборвал его Валера. — Я же сказал: свежак. А каким ты мамою рождён, я сто лет знаю!

     Мужик опустил голову.

     — Что, забурел, не сочиняется? — Валера засмеялся. — Ну, извини!

     Костя заметил неподалёку собачьи останки, двинулся к ним, чтобы подпиннуть и завершить свой схрон, и вдруг услышал басовитое: «Почему-то всё чаще случается — день проходит, и деньги кончаются». Гомер развернулся и пошёл к своим.

     — Смотри, какой гордый! А говорил — правдой не задразнишь!.. У тебя какие-нибудь деньги есть? — шёпотом спросил Валера, и Костя достал десятку. — Потом сочтёмся.

     Валера догнал сочинителя, сунул бумажку и что-то сказал, наклонясь.

     Подвезти его до дома Костя не разрешил: с дядькой, если что, они уже разминулись, и теперь ему спешить было некуда. До вечера оставалась пропасть времени, зной заполнил последние щели, и Костя решил переждать его в неподвижности. В ночлежке он разделся до трусов, лёг поверх одеяла и закрыл глаза. Надо было сразу замыслить что-то прямо идущее в дело и додумать всё до конца, но он не успел и начать — первым, как паралич какой-нибудь, ударил сон. Тёмный, глубокий — мёртвый. Он и отступил самым чудесным образом — кончился. Костя открыл глаза и увидел над изножьем презент. Усевшись на лежаке, снял пакет и заглянул в него: к сухарям были прибавлены пойло и мясная закуска, запаянная в пластик.

     — Костян, ты живой тут? — послышалось со двора.

     Дядя Сергей вошёл в ночлежку и присел рядом.

     — А ведь получилось у нас!

     Костя вывалил перед ним содержимое пакета.

     — Ну, зачем же…

     — Заработано, — сказал Костя.

     — Не ожидал. Короче, план Пётр Петрович принял, завтра подберём кого-нибудь в гаване, и начнёте действовать!

     — А гавана — это что?

     — Это сам увидишь. Я, честно сказать, самовольно предупредил уже Льва Михалыча — скорее всего, придёт. Да и нет там тебе другой ровни. А ты тётку видел сегодня? Какая-то она…

     — Цыганка Роза была.

     — Ну, тогда ясно. А с огородом ты это умело! И куда, интересно, траву прибрал?

     — Вывезли с Прокиным на мусорку.

     Дядька хлопнул себя по коленям.

     — На один день оставил — и ты гляди! Всё, Костян! Всё будет у нас зашибись! А Валера тебя, случайно, не переманивал?

     — Нет, — сказал Костя.

     — Ну, и хорошо. Туда всегда успеешь. Сейчас с огородом управимся — полить, думаю, надо, голый какой-то стал — и давкнем с тобой, не против? Салатик замесим, яешню опять же.

     Костя засмеялся и стал одеваться.

    В ёмкость бросили шланг, а воду Костя разносил вёдрами. Земля впитывала со свистом.

     — Да-а, подзапустили мы тебя, — виновато бормотал дядя Сергей, прохаживаясь по огороду с мотыгой, поправлял грядки.

     Выходила на крыльцо тётка, молча смотрела на них, а потом позвала хозяина.

      Дяди Сергея не было долго, Костя успел начать по второму кругу. Теперь он не торопился: подпитка была слабоватой, полностью вёдра не зачерпывались, и он доливал их третьим.

     Хозяин вышел, повозился с курами и опять исчез в доме.

     Через часок выйдет в свой огород мать. Сначала она порыхлит морковные грядки, сдёрнет сорнячок, а уж потом начнёт разносить нагретую за день воду в пластмассовой лейке. Воду они набирали в кировский баллон, установленный ещё отцом.

     В ботинках захлюпало, Костя снял их, обмыл и вывесил для просушки. Подумал, что сейчас ему пригодились бы сланцы, непредусмотрительно оставленные дома. Закончив полив, он встал рядом с наполнявшейся потихоньку ёмкостью и сцепил руки за спиной. Надо было подумать о завтрашнем дне, но не хватало подробностей. Вот, пригодится ему какой-нибудь инструмент или так сойдёт?

     Наконец появился дядя Сергей.

     — Воду поставил на газ, — проговорил, глядя в сторону дома, — тётка твоя в ванне полежать хотит. Пускай, ужин мы всегда успеем. Говорит, ты напугал Розу и руку ей сбил. Не связывайся, пускай тешутся. Я, Костян, давно попустился, — дядя Сергей вздохнул. — Но ты погляди, какие натуры каверзные. Да ты скажи прямо: то и то надо, это и это хочу — нет! И, главное, слова такие выговаривает…

     Костя тоже вздохнул. Вот, кажется, и сделать ничего особенного не сделал, а пара-тройка косяков уже повисла на нём, уже и говорят, обсуждают и теперь будут следить за ним, как за дурачком каким-нибудь — что ещё отчебучит.

     — Но ты, Костян, и в голову не бери, ты чего насупился? Первое, бабы они, а второе — бабы они и есть бабы! У них своё, у нас своё же — как у людей! Покантуйся пока, а я потом со сковородкой выйду. Ещё и хлеба не догадался купить, едоков не посчитал, вишь ты!

     — Так я схожу.

     — Не стоит. Сказала, кашкой обойдусь, а нам с тобой хватит.

     Той минуты, когда дядя Сергей трусцой прибежал в ночлежку со сковородкой, Костя ждал битый час и, хотя ни о чём, кроме еды, думать уже не мог, к своему пакету даже не прикасался. Терпения не хватило и хозяину, чтобы салат там месить или ещё что — просто нарвал он в огороде стрельчатого лука, который Костя в обычной жизни терпеть не мог, а в этот раз уплетал не морщась.

     — За добрый почин! — произнёс дядя Сергей и, наверное, мигнул при этом, в потёмках не разобрать было; свет в ночлежке они включили попозже.

     И дальше полбутылки в этот раз не пошли.

     — Не поверишь, прошлой ночью река приснилась, Тилигул, — говорил дядя Сергей. — То всё железки, колёса какие-то — сто лет ничего такого. Плавал, нырял, как лягушонок! Долго не выныривал, чуть не проспал. Знаешь, как дед меня назвал? Нет, потом, после как-нибудь. Никто уже не помнит.

     Хозяин говорил с оглядкой на дверь, а потом и вовсе притух как-то.

     — Ничего нельзя заранее знать, — сказал напоследок зачем-то. — Ни-че-го. Но и не надо! Так, Костян? Давай на боковую. Утром толкну тебя пораньше, чаю попьём с сухариками.

* * *

     Пламя основного костра осело, Хромов закрыл тетрадь с вензелями О.Х.&Р.Х. на серой обложке и взялся за кочергу. Потревоженные угли вспыхнули бездымным жёлтым пламенем, но оно тут же отлетело без следа, и в углублении очага заперемигивались рубиновые кубики. Хромов выложил на угли карпа, завёрнутого в фольгу, пять картофелин, нарочно обмазанных глиной, присыпал всё это крайними угольками и накрыл яму осколком плоского шифера.

     Поодаль на пластиковом костерке томился чайник — настоящий ребристый дюралевый фаныч с лебединым носиком, установленный на прочную треногу — таганок. Осколки синих поддонов сгорали экономно и чисто. Труда стоило их подпалить, но, оплавившись до бурой лужицы, потом они ровно горели до последнего сухого остатка. Бляшки эти Хромов старательно сберегал, потому что были они прочнее стали и заточки не требовали.

     На языке у него крутилась частоговорка о допотопном козле скотобойни: «Овцы по парам — сбивались в отары — однако у Ноя — короткие нары — спустился по сходням — весёлый козёл — и бодро в долину отары отвёл», — эту безделицу Хромов считал вполне законченной, но и записанная, она не отвязывалась.

Сегодня внимания требовали другие строчки:

Вздремнул Сизиф на шаре

у подножья

крутого склона,

гладкого, как лёд.

Роденовский Мыслитель

пятку гложет.

Герасим

«Вдоль по Питерской» поёт.

Квадратом чёрным

солнце с запада встаёт

и падает.

Помилуй, боже!

     Вот это был, действительно, набросок. Картинке не доставало смысла, а смысл не может быть дан, он должен быть найден. Хромов пытался переключиться на иной лад, на другой метр.

     — Гоме-ер! Рэм-до-ле-ты-ыч! — раздался вдруг неподалёку мальчишеский вопль. — Гвоздь на банке подорвался! — выпалил дружок Ромка, вывалившись из кустов орешника. — Он её с войны притащил!     Пошли глядеть!

     — Я это уже видел, — сказал Хромов и поднялся с мягкого полукреслица.

     — Ни одной руки нету! — не унимался Ромка. — Пошли глядеть! Пошли, пока не увезли!

     — Я ужин готовлю, — ровно проговорил Хромов.

     — Косой сказал, если б отрезало, можно пришить. Верка сказала, и теперь можно — копыты конские! — не унимался Ромка. — А Гвоздь вот так: у! у! — и дыра в животе. Пошли?

     Хромов не торопясь подошёл к чайнику, снял крышку и посмотрел внутрь. Вернулся и сел на место.

     — А попить у тебя есть? — сдался мальчишка.

     — Конечно, пей сколько влезет.

     Ромка сам вытащил из продовольственного ящика минералку и мелкими глотками осушил полторашку на треть. Плотно закрутил пробку и, не выпуская бутылку из рук, присел на корточки.

     — И чего ты как грач нахохлился?

     Мальчик пересел на ящик, в животе у него тут же зарычало.

     — Чипсами днём обожрался.

     — Чипсы нельзя есть ни днём, ни ночью, — сказал Хромов.

     — Я знаю, ты говорил. И про войну ты говорил.

     — Так, — Хромов решил, что пора. — Сейчас ты сходишь туда один и приведёшь мать. Шмотки не собирайте. Если точно знаешь, где у Гвоздя схрон, возьми что-нибудь для работы и обороны.

      — Он в трёх местах палево курковал, — отозвался Ромка, деловито подшмыгнув носом.

      — Тогда ничего не бери, не трать время, — Хромов протянул ему острую пластиковую бляшку. — На крайний случай.

     — У меня цела, — мальчик показал свой пятачок. — Сто консервов вскрыл!

     — Эта побольше, половчей. Положи в другой карман, — настоял Хромов. — И обязательно возвращайся.

Передел могли устроить сегодня же, и Ромкина мать, как девушка Гвоздя, попадёт под раздачу первой. Могут и общий договор отменить, продержавшийся почти два года. Неплохой, в общем-то, договор, принёсший лично Хромову несравнимый покой и волю в нерабочее время. Главное, половину-на-общак Гвоздь заменил на по-возможности-для-убогих и постановил жить семьями. Но всё это время в колонии оставались и те, кому нравилось жить стаей, деньги сдавать вожаку, всё собранное за смену — на общак, а делёжку устраивать ежедневными сварами.

     Хромов навестил свой схрон, достал из-под тёплых вещей пояс с деньгами и документами, два боевых ножа. Пояс надел под майку, один нож присыпал мусором возле очага, второй воткнул в ствол осокоря на уровне плеча, посмотрел со стороны и перенёс тесак пониже, там его совсем не стало видно за порослью.

Чайник тем временем ожил, зашипел, но до готовности, до посвиста из дырочки в крышке оставалась ещё пропасть времени. Хромов взялся за серую тетрадь, перелистал рассеянно. Как сказал сам Гияс ад-Дин Абу-ль-Фатх Омар ибн Ибрахим Хайям Нишапури, сорваный цветок должен быть подарен, любимая — счастлива, а начатое стихотворение — дописано, иначе и не стоило браться за то, что тебе не по силам.

Пока тебя пленяет девы стон, ты — стон.

Не явь тебе милей, а сон? Ты — сон.

Меняет нас самих цель нашей страсти.

Стремишься ты на звон монет? Ты — звон.

     Тут Хромов бессильно укоротил бейты и, хорошо, если не обескровил мудрость Хайяма. Но великий перс снова выручил его: частоговорка о коварном козле отстала, а во вчерашнем наброске живым оказался только Сизиф, спящий каторжник.

     Когда чайник тонко засвистел, Хромов не смог сразу снять его с таганка, ему стало вдруг некогда — он дописывал сложившуюся картину:

Уснёт Сизиф на шаре у подножья

крутого склона, гладкого, как лёд,

рябое солнце нехотя взойдёт,

но и Сизифа разбудить не сможет.

Таким и должен быть конец времён:

не крик, не битва, а вселенский сон.

     Писал Хромов медленно, чайник успел сам собою притихнуть, потому что осело пламя над затвердевшей лужицей пластика. Закончив, он подумал, что сизиф вполне сгодится для оплаты Интернета у Льва Михалыча, — все они, его знакомцы в этом городишке, при встрече требовали чего-нибудь новенького лично для себя. И пора было доставать ужин из очага, колдовать над едой, не зная ещё, сколько едоков у него будет сегодня.

     Ромка вернулся один, тихо и неожиданно. Молча уселся на ящик и взялся за начатую минералку. Хромов не торопил его.

     — Мать с Лёсиком пошла, — заговорил мальчик. — У Гвоздя вообще никаких документов не нашли, он одеяла да жратву курковал. И пугач не нашли. Лёсик сказал, что словесно он жути гнал. Отвезли его ящик на войну, за ограждение, закапывать пока не стали.

     — Это ещё почему?

     — Косой в город ушёл. Сказал, нажрётся, но Лёсик говорит, ещё неизвестно, зачем он вообще туда ходит… Рэм Довлетыч, можно мне у тебя остаться?

     — Конечно, о чём разговор! — Хромов словно ожил.

     — Лёсику теперь в штатные оформляться, — солидно продолжил Ромка. — Сказал, мать обязательно впишет. Зимой в общаге жить будем.

     — Видишь, как славно! А что за тон похоронный?

     — А ты зимой как?

     — Есть и у меня гавань, — Хромов постарался подмигнуть комически. — Или ты сомневался? Ладно, давай к столу, только сперва отмоемся. Я тоже ещё, как чухан какой-нибудь.

     Он был откровенно рад, что недооценивал Лёсика, умного, ловкого, а безвольного, как оказалось, лишь с виду.

* * *

     О ночном сне и покое улица Линейная теперь только грезила. Особенно летом. Часов до трёх подъезжали-отъезжали косоглазые приземистые иномарки к дому 44, владельцы которых, сойдясь в центральной беседке, говорили вполголоса, изредка солидно похохатывали и курили душистые папиросы, а машины попроще паслись возле пятачка ночь напролёт — из этих разносился ухающий музон, разлетались по округе пустые бутылки и использованные предохранители.

     Терпеливый наблюдатель с мансарды дома 47, давно переписавший номера иномарок и составивший график их появления, откровенно скучал. Задание заключалось в выявлении устойчивых связей номера сорок четвёртого с пятачком, но ни в его повреждённом однажды сознании, ни в натуре узелки не вязались: чистый и бычий кайф никак не хотели смешиваться на этой Линейной, не то что в микрорайоне, практически за дорогой.

     Соседние дома пережидали ночь с закрытыми ставнями и лишь на рассвете успевали вдохнуть прохлады и относительной свежести через раскрытые — да и то во дворы — окна и двери. На этом месте и в прежние годы был пятачок — с волейбольной сеткой, с низкими на спортивный манер скамейками, с турником, захватанным до ртутного блеска, — теперь и следов не найти, а заодно рассеялся семейно-спортивный, отечески-молодцеватый дух местности. Линейная ждала новых хранителей.

Самые старые улицы города — номерные крепостные линии — располагались по ту сторону железнодорожных путей, спускались к реке, и было там существенно покойней, хотя и не веселей. Веселье кончилось лет сорок назад, может быть, с последней помочью, устроенной железнодорожниками своему товарищу-молодожёну именно на Линейной. С прибаутками — «кабы не клин да не мох…», «не боится дед, что захиреет…» — тогда за день поставили и накрыли сборный щитовой дом, да в нём же и посидели за самодельными столами, распевая весёлые старинные и смешные новомодные песни, поиграли, как водится, в фантики и в бутылочку с одинаково комичным исходом. Теперь мужчина мужчину прилюдно целует только за большие деньги или при известных обстоятельствах — ни фант, ни бутылочка, ни другой какой шуточный предлог уже не проканают, а дома того, если что, больше нет — сгорел светлым днём до жидкого своего основания; хорошо ещё, что он один.

     В последние годы всё веселей делалась раскраска стен, крыш и заборов на улице, будто её заселял не всегдашний рабочий люд, а беспечные цыгане или пришельцы из тёплых морей.

     Долго остававшаяся крайней и тупичковой, Линейная помнила верблюдов, пугливых крестьянских лошадок, меланхоличных городских тяжеловозов, тащивших повозки на станцию и обратно, нескольких местных коровок, нагуливавших молоко на виду у хозяев, а из последних безмолвных — разве что дойную козу Тамару, которая, если и жива, то давным-давно сидит у хозяйки на привязи и ещё не известно, чем кормится.

     Помнила Линейная, как прошла вблизи крайнего порядка широкая дорожная насыпь, как всё гуще делался поток машин по ней, а за насыпью вырастали белые дома микрорайона. Разраставшиеся на нейтральном пустыре карагачи и клёны постепенно заслоняли новостройку, глуше или привычней становился шум автомагистрали — однако наступало не затишье, а какое-то оцепенение.

     Были годы — всем миром провожали на последний покой отживших свой век стариков, плакали и стенали над молодыми, павшими в очередной поножовщине, неизбежной вблизи железнодорожных путей и между голубятниками, прямо у гроба сочиняли про них благообразные небылицы. Теперь же и самые богатые свадьбы, и чудесные рождения, и ужасающие смерти случались как бы сами собой и для себя, никого не удивляя, не поучая и не трогая. Неизвестно откуда и когда отправленные, отслужившие армию возвращались домой в гражданской одёжке и задворками.

     И вот настал день, когда задание наркоконтроля приобрело для секретного сотрудника смысл и перспективы. Улица Линейная знала его как Толика Ивашова, постоянным жителем её он никогда не был, а отчёты свои подписывал именем Вася с частичным подчёркиванием и точкой на конце.

Текущее Васино наблюдение выглядело так:

     «Сего числа на освоенном линейном объекте обнаружен субъект ответной наружности С32, сего же числа посетивший П в районе 12.00. После чего С32 вступил в контакт с С44 передав последнему пакет с надписью NEXT ранее условленным бесконтактным способом. В 12.30 примерно пакет с надписью NEXT С44 передал/вернул С32, после чего был загружен автомобиль ЗИЛ 5301 В2 значительным количеством cannabisruderalis сего числа ранее с утра подготовленной С32 и упаковок заранее подготовленных С44 самостоятельно».

     Бессонной ночью были получены новые сведения и отражены:

     «Описанный груз доставлен на полигон тбо в 13.10 и оставлен. Вскрытие упаковочных мешков показало наличие баянов со следами неисследованного бесцветного вещества, частей женской одежды и личной гигиены. Количество вывезенной cannabisrud. с выгруженным совпадает. Посевная сannabissat. не обнаружена. Других каких либо останков на полигоне не обнаружено».

Оцепеневшая давно, улица Линейная насторожилась. Пожаром, как на самой старой Первой Линии — тридцать домов за сорок минут дотла, — вроде не пахло, но и надежды на новых хранителей не было.

на путях

     Утром, попив на веранде чаю с сухариками, они отправились на товарную пешком поперёк улицы. Между сорок седьмым и сорок пятым номерами обнаружился почти двухметровый проход, на который соседи предусмотрительно не посягнули, а то и были понуждены к этому остальными обитателями Линейной с самых первых дней освоения.

     Тропа была набита сотнями ног и для безопасности ночных пешеходов содержалась в относительной чистоте. Дома Костя в редкий переулок рискнул бы свернуть среди ночи без фонаря и крепкого бадика, да и не было у него никакой нужды шастать там по ночам, тут же могло приключиться всякое — для города ночь была временем второй или третьей смены, внеурочной работы, и Костя примечал подробности маршрута для дела. Когда вышли из последних зарослей к контейнерной, всего он не помнил, но уже мог бы вернуться на Линейную без подсказок. В лесистом проходе он даже успел кое-что подправить исключительно для себя, сломав пару засохших веток.

Военник и паспорт дядя Сергей положил к себе в нагрудный карман и, несколько не по-родственному приказав дожидаться, сразу ушёл в контору. Костя стоял там, где остановился, у всех на виду, но вряд ли что-то вокруг делалось исключительно для него. Не были ни родными братьями, ни закадычными корешами эти трое, шумно приветствовавшие друг друга, дружно закурившие от чей-то одной зажигалки и закидавшие одинаковыми шуточками четвёртого, совсем не молодого, подъехавшего на чадившей белой копейке. Разве что были они одинаково сильно помяты в сравнении с прибывшим на автомашине, тем более — с появившимся из-за клёнов вылитым будулаем в кроссовках с белыми шнурками. Троица заметно стушевалась и посторонилась, давая дядькам встретиться, поздороваться и пройти в помещение.

     — Мураделишь! — послышалось из-за угла, троица грохнула и поспешила на зов; за углом ржачка продолжилась, а слов вообще стало не разобрать.

     Костя не успел додумать, а сумел бы он закурить в компании, например, для дела, как подъехал автомобиль, изукрашенный на манер такси, и из него выбрался настоящий военный, правда, без фуражки и форменного галстука, но с погонами на плечах — товарищ-два-майора. В другой раз Костя бы рассмеялся, потому что смеялся всегда, вспоминая ту самую побаску про рядового Хабибулина, но подполковник скрылся в конторе, и для начавшегося дня это что-то да значило. Такси развернулось и смолкло неподалёку.

     — Так ещё и разгрузки не было? — спросил водитель.

     — Нет, — уверенно сказал Костя.

     — Поня-атно.

     Костя отошёл к стене конторы, как бы в тенёк, и снова застыл, глядя перед собой. Ждать он умел, и для этого даже не всегда приходилось представлять себя в карауле. На охраняемом мосту, зная расписание, можно было присесть в будке, пройтись за ограждение, но он так ни разу и не поддался. «Благодаря мне ты стал бойцом, — говорил прапорщик Мозговой, — а служба тебя сделает человеком».

     Из-за угла вышла девица в розовой майке, в синих обтягивающих штанцах, остановилась на солнце и, заломив руки к плечам, потянулась с наклонами. Майка при этом задралась, и Косте подмигнул синий глаз, нарисованный на ослепительно белой пояснице. Девица прогнулась назад, глаз совсем закрылся, и Костя наконец хохотнул, так, вполсилы. Гимнастка живо обернулась, прищурила безбровые острые глазки и, не переставая его разглядывать, сердито и громко прокричала:

     — Баян! На третий!

     Отвернулась и пошла к железнодорожным путям, даже не пытаясь оправить свою маечку. Костя несколько растерялся. Ничего смешного, конечно, не произошло, но и сам он не виноват, что вспомнились вдруг портовые шалавы, навещавшие их на мосту в дни поспевания браги. Девица подошла к крану, громыхнула какими-то железками и стала подниматься по лесенке. Из-за угла вывернулся мужик в серой спецухе и, надевая на ходу брезентовые рукавицы, потрусил через пути к ближней контейнерной платформе. Каждый шаг его отмечался костяным доминошным стуком из карманов.

     Из конторы вышли сразу трое: дядя Сергей, будулай и природно лысый, одетый во всё белое, определённо, начальник.

     — А это, Пётр Петрович, наш Константин, — дядька протянул в его сторону обе руки.

     — Вижу, — услышал Костя. — Оформляй на постоянку, сгодится. И вот попробуем, значится, клиентов обслуживать до конца.

     — До апартаментов, — уточнил будулай. — До конца — это не наш сервис.

     — Лев Михалыч, потом, ладно? Нынче на открытой машине начнёте. Дадите за неделю пять рублей чистыми — наймём фургон. И этих смехачей прикрутим, — начальник покосился на угол. — Григорич, где наш клиент?

     — Расплачивается, — неуверенно проговорил дядя Сергей. — Плюс пятьсот, как вы сказали. Проверить?

     — Проследи. Машина выехала. Вернусь с дистанции, доложитесь.

     Начальник пошёл к малиновой девятке, дядя Сергей — назад в контору, и Костя остался один на один с бородатым. Тот оглядел его и подал руку.

     — Лев Михайлович Криков.

     — Константин Михайлович Косолапов, — ответил Костя, чуть придержав соразмерную ладонь. — Армию отслужил.

     — Ничего, — кивнул напарник. — Схожу-ка я, Костя, за ремнями. А ты раздобудь нам нитяные перчатки по руке.

     Вот, пойди туда, незнамо куда… Костя засопел было, но из конторы вернулся повеселевший дядя Сергей.

     — Вишь ты, как! А чего не рад?

     — Перчатки ещё нужны.

     — Да не вопрос! Иди в бухгалтерию, там тебе расписаться надо. В журнале своей рукой напишешь ознакомлен — так положено. На постоянку — слыхал?!

     Дядя Сергей, видно, собирался хлопнуть его по плечу, но только в бок слегка ткнул родственным кулачком.

     — Второй этаж! — крикнул вдогонку. — И перчатки спроси.

Костя прошёл мимо жутковатых плакатов, изображавших все виды непреднамеренной гибели людей на железнодорожных путях и под разгрузкой, поднялся по двум пролётам щербатой бетонной лестницы и уверенно протопал к дальней раскрытой двери. Там он сказал драсти и встал в дверях несколько боком. Мужик, приехавший на копейке, женщина с синими завитыми волосами и товарищ-два-майора оставили свои занятия и замерли.

     — Константин? — первой очнулась женщина. — Присядь пока. Товарищ полковник сейчас закончит, и тебя оформим.

     — Постучим по дереву, Надежда Ивановна, — засмеялся военный, — а пока вынужден вас не разочаровать. Под-полковник! Но всегда к вашим услугам.

     Костя подошёл к стулу, но сесть не решился. Копеечный дядька хмыкнул и отвернулся к своему столу.

     — Ради бога простите, если что, — произнесла Надежда Ивановна. — А вот эти копии вам. Всего доброго!

     Не вставая с места, товарищ-два-майора отвесил ей пару замысловатых комплиментов, потом ещё один — всему их опрятному и гостеприимному городу, пожелал присутствующим никогда не попадать в те гиблые места, из которых сам он вырвался с большими потерями, и наконец свалил из кабинета.

     На столе произошла смена бумаг, и Костя увидел свой военник.

     — Трудовой книжки у тебя нету, — сказала Надежда Ивановна. — После выходных куплю бланок, тогда и заведём. Распишись здеся, здеся и в этом журнале.

     Чтобы написать ознакомлен, Костя присел на освободившийся стул; под настроение было просто клмн черкнуть, но он не поддался.

     — Военный билет забирай, — продолжила бухгалтерша, — а паспорт у нас останется.

     — Он же...

     — Мы знаем. Спрятаем пока. Потом напишем в военкомат. Он ответит отрицательно. Может, часть твою будет запрашивать, может, нет. Ответ мы всё равно дождём. Может, напомнить придётся. С ответом пойдём в паспортный, — Костя слушал, задержав дыхание. — Не думай, что скоро, может, осенью только. Могут и в суд послать, но не должны. По суду всем долго ждать.

     — Выходные будут горячими, — вдруг сообщил копеечный. — В субботу два подадут. Восемь мест наших. Подкрепленье вовремя пришло.

     Клацнув, зажужжала машинка, и на стол легли свежие бумаги.

     — Нам бы перчатки, — сказал Костя. — По руке.

     — Ну, не знаю, — вздохнула Надежда Ивановна. — Распишись вот в заборной. Василь Василич, подберите там.

     Копеечный встал со своего места, взял протянутые ключи и первым вышел из кабинета. В коридоре он отпёр торцевую дверь и включил свет в открывшейся кладовой, довольно, на первый взгляд, изобильной.   Поперекладывал что-то на полках и вышел со стопкой белых перчаток.

     — По две пары, до конца месяца.

     — Есть! — сказал Костя.

     Василь Василич придержал перчатки в своих руках.

     — Ты это, если паспорт нужен, заплати штраф — и всё, — почти прошептал. — Может, она и знает, что говорит, но я бы заплатил.

     — Понял, — выдохнул Костя.

     С этажа он, как самому показалось, просто слетел, хотя лестница при этом долго гудела и чувствительно подрагивала.

     Его не было во дворе минут десять, а всё тут уже существенно переменилось: дядя Сергей и Лев Михалыч солидно беседовали с военным клиентом сами по себе, притихшая троица перетаптывалась поодаль, а над путями плыл на разгрузку первый контейнер; кран подвывал электромоторами и погромыхивал на стыках, от ворот ехал лобастый сизый зилок.

     — Управляйтесь уж сами, пойду звонить, — несколько виновато говорил дядя Сергей. — Три простоя! Зойка сейчас начнёт валить без разбора — не подлезете потом. Пойду.

     — Принято, — кивнул Криков и повернулся к троице. — Внимание, господа бандерлоги-бандюганы-битюги, нарезаю задачу! Бросайте курить. Начинается игра в кубики. Первый встречаете на отметке десять. Интервал — метр. Все двери — на запад. Второй этаж не начинать, новых рядов не начинать. Направляющий работает в жилете и с вымпелом. Соблюдаете порядок — остаётесь в деле. Ваша судьба в ваших руках! Ударный труд и аккуратность сделают вас свободными.

     Он подмигнул Косте, принял перчатки и убрал их в небольшой рюкзачок.

     — А не пробовали чем-то другим заняться? — негромко спросил его военный.

     — К примеру?

     — Ну-у…

     — Пробовал, — усмехнулся Криков. — Да вот с этим надо же что-то делать, — он поколыхал живот под рубахой.

     Бандерлоги молча выступили навстречу подплывающему контейнеру. На самом долговязом висела мятая оранжевая жилетка. Над невидимой Косте отметкой ящик завис, остановленный поднятым флажком, и его взялись проворачивать на тросах, дверью — на разгрузку. Ряженый уронил флажок, и контейнер почти бесшумно встал на землю.

     — Славно! — выдохнул товарищ-два-майора.

     Один из подсобных уже тащил деревянную лестницу. Крючья отцепили, и кран поехал за новым уловом. Костя хотел бы оказаться сейчас во всех местах, но ему никакой команды не было. Криков указал водителю зилка на контейнер и повернулся к клиенту.

     — Корпусная мебель есть?

     — В разобранном виде! Ну, может, два места… диван.

     — Увидим. Вставай на приём, напарник.

     Костя помог водителю опустить задний борт и забрался в кузов. Двери контейнера со скрежетом распахнулись, и бандерлоги по бокам взяли на караул. Ряженый протянул подполковнику откусанные пломбы.

     — Вот есть же где-то порядок, — пробормотал тот, пробегая взглядом пожитки. — И всё, кажется, цело!

     — На первый взгляд, — уточнил Криков. — Шкафы, господа, следует освободить вне очереди, мы их поставим к кабине, — он довольно легко поднялся к Косте, пристроил рюкзачок на борту кузова. — Теперь не мешкайте!

     Появился дядя Сергей, взял из рук подполковника пломбы и отбросил их к стене конторы.

     — Идёт дело? А у них, слушай, проблемы с вывозом! Да нет уже проблем, говорю! Приезжайте хоть на маршрутке! Теперь подтянутся.

     И дело пошло. Шкафы они поставили так, чтобы отделить их друг от друга и от бортов узлами и коробками, несколько ящиков установили штабелем, по убывающему весу к верху, а последним в кузов подняли диван.

     — Правь по объездной, — втолковывал дядя Сергей водителю. — Везде ж ремонт, быстрей не получится… Ну, с богом!

     Бандерлоги изготовились принимать второй контейнер, а зилок тронулся вслед за такси к воротам. Сторож с деловым видом перекрыл дорогу, принял какую-то бумажку и подошёл к кабине зилка.

     — Один рейс?

     — Развозка. Вроде-кось, на неделю.

     Со скрежетом включилась скорость, и напарники повалились на диван, застонавший пружинами.

     — А вот что бы ты, Костя, взял с собой, если б переезжал куда-то? — спросил Криков.

     — Я уже взял, — сказал Костя. — Рюкзак с бельём. Ножик.

     Криков помолчал.

     — А у меня два чемодана. И меньше не получается.

     — А развозка эта получится? — спросил Костя. — Ну, пять тыщ за неделю?

     — Можно и десять нагрести, как уж Надежда Ивановна маржу посчитает, — уклончиво ответил напарник.

     Это он по три ездки в день положил, сообразил Костя. А если пять? «А если в торец?» — окоротил он себя и стал смотреть по сторонам.

     Как-то уж чересчур сложно выбирались они на объездную дорогу — по развязке, упреждённой тремя синими щитами с белыми стрелками направлений. Останавливались, рвали с места, проезжали по воздушному мосту, стояли, прежде чем под этот же мост и нырнуть.

     — Заочники проектировали, — усмехнулся Криков.

     Зилок наконец запел на верхней передаче. По левую руку поплыла пашня — довольно чистые пары, по правую — лопушистые всходы подсолнуха. Слева вскоре развернулась лесополоса, и в конце её выглянули белые дома микрорайона. Значит, не так уж и оторвались они от города, дядя Сергей знал, что говорил водителю, а военгородок теперь будет справа, считая, что, развалясь на диване, едут они задом наперёд. От всякой ясности Костя успокаивался и готов был тут же и вздремнуть, но сейчас, вблизи незнакомого человека, не посмел. Покачиваясь вместе с диваном, Криков разглядывал носки своих кроссовок, как-то не тяжело и не опасно молчал, словно давал попривыкнуть к себе, да и впереди у них предстояла совместная работа.

     Клиент проживал на третьем этаже пятиэтажки. Первым они поднимали диван, и Костя насчитал шесть поворотов на лестнице и два в квартире. Разобранную мебель и коробки снесли в пустую комнату, а шкафы пришлось тащить к дивану. На ремнях получилось не так уж и муторно. Хозяин сновал за ними с пустыми руками, будто не мог решить, где ему встать на караул, пытался по дороге заговаривать, но Криков отмалчивался, а Костя вообще не вникал. Подполковник порывался проводить их и до машины, но Криков остановил его, попросив какую-нибудь ненужную упаковку.

     — В кузов кинем. Под седалища.

     На лестнице он спросил:

     — Вот чем он сейчас займётся, как ты думаешь?

     — Ну, — Костя прикинул, чем бы он сам занялся, — кухню начнёт устраивать. Там у него всё на подоконнике.

     — Логично. Я видел, как ты примечаешь всё. Но и он это видел и не отставал от нас ни на шаг. А потому побежит сейчас в магазин и купит второй замок на входную дверь. С него и начнёт.

     Костя не смог решить, шутит Криков или выговаривает ему, а потому чувствительно засопел. Во дворе напарник распластал картонный ящик, бросил его в кузов зилка, а сам пошёл к кабине. Костя забрался через задний борт и подпихнул картонную лепёшку к переду. В кузов заглянул водитель.

     — Ты пригнись как-нибудь. Наделки на борта потом поставлю.

     Костя уселся на подстилку, машина тронулась.

     На обратном пути водила, похоже, решил проверить городской маршрут, и возвращались они и дольше, и смешней: стояли посреди нервной очереди машин на улицах, петляли по дворам, уставленным будто бы наспех и на грех брошенными авто различного калибра, бодались с автофургоном, шедшим им навстречу, напугали одну разукрашенную мадам с детской коляской без ребёнка — сверху это хорошо было видно, а в другом месте неказистый дедушка оховячил их бадиком, попал по правой фаре, но при этом отскочил сам, а фаре никакого вреда не было.

     Костя подумал, что водилу так неудачно мог направить и Криков, отрывисто засопел при этом и рассмеялся. «Есть там бог или нету его, — давным-давно, ещё мальчишке, сказал ему Кириллов, — но кто нас зря обидит, тот и посрамлён будет, а ты не гневайся, не закипай, главное, сердцем, и речь не погань». Тогда смехачи-скотники обозвали его мамкиным побздюхом, и он было схватился за вилы. Но — стерпел, и всегда потом терпел, не вспоминая даже Кириллова и его слов. Это дело заметил прапорщик Мозговой и на уединённой встрече сказал: «Прямо с тобой, конечно, никто связываться не станет, а подлянку могут устроить, поэтому ты не сопи, не лайся, а упреждай, делай вот так», — и показал кобру. Болтаясь теперь в кузове зилка, Костя резко согнул левую руку в локте, направив как бы вялую ладонь клювом на невидимого противника, и опять засмеялся. Это же не кобра, не змея, а какой-то жирный гусак получается. Мозговой говорил, что при этом можно ещё и зверское лицо сделать, но, поглядев, как это получается у Кости, сказал: «Тебе не надо, главное, готовь правую для удара». Бить следовало один раз наверняка, но Косте пока не приходилось.

     На товарной их ждали, теряя терпение. В три глотки закричали водителю, как ему стать на погрузку, а дядя Сергей делал всякие фигуры руками перед очередными клиентами — семейной парой невзрачного вида. У этих, живших всего-то на втором этаже, квартира оказалась отчасти обставленной, и, передвигаясь по ней, Костя не отрывал взгляда от пола. Криков несколько раз направлял его, а когда забрались они оба в кузов, сказал:

     — Ты, Костя, не переигрывай, не надо.

     — А как надо?

     Криков не сразу нашёлся.

     — Слушай, — сказал наконец, — а смотри ты на меня, как глухонемой!

     Костя посмотрел, и напарник расхохотался.

     — Ну, можно и так, — проговорил, отмахиваясь.

     На этот раз в оба конца ездили через город, петляли, и на обратном пути они разговорились. Косте показалось уместным рассказать, как он устроился на Линейной.

     — А у меня всю ночь вентилятор трещит, — пожаловался Криков.

     — В гаване? — как бы в тему переспросил Костя.

     — У тех вообще теперь душегубка. Я не заглядывал.

     Переспросить Костя не успел, повалившись на спину. Они уже въезжали на товарную, как водила вдруг резко тормознул и тут же сдал зилок назад, на обочину. Из ворот выскочила скорая и пронеслась мимо них в город.

     — О как.

     Криков поднялся на ноги, опёрся о кабину, и Костя встал рядом. На товарной всё будто замерло. Сторож и обе овчарки пялились в сторону разгрузки, а там перед распахнутым контейнером жались друг к другу подсобные, раздельно и потерянно стояли конторские, стропальщик и клиентура, — и все смотрели, как они подъезжают.

     — Капитана не вижу, — сказал Криков.

     Костя заметил крановщицу, та сидела за первым раскрытым контейнером, прямо на грязной щебёнке, уткнув в ладони лицо, и тоже не шевелилась. Кран стоял перед конторой и держал на двух тросах словно бы никому не нужный железный ящик.

     Соскочив на землю, Криков сразу пошёл к конторскому Василь Василичу, и тот издали развёл руками.

     — Я как понял, по самую грудь попал, — сказал, не дожидаясь вопроса.

     Криков посмотрел на подсобных.

     — Никто не просил его лезть! — крикнул долговязый ряженый. — Без него поворачивали. Метался тут как обкуренный!

     — Ты это зачем сейчас сказал? — оборвал долговязого Криков.

     — Петли же отвалились, — пробормотал тот потише. — Одна, сразу другая...

     — И на двоих петлях выставлялися, — сказал стропальщик.

     — Нехрен было торопиться! — ряженый взял было прежний тон. — Всё равно вы по два часа пропадаете.

     — Как видишь, за час обернулись, — сказал Криков. — И что с развозкой?

     — Пётру Петровичу позвонили, говорит, сам займуся — работайте, — доложила бухгалтерша. — Скорая с нашей больницы была. Он сразу прислал.

     — Работаем, — Криков кивнул. — Зоя, смотрю, никакая, — сказал конторскому.

     — Да подменю я, — тот пожал плечами. — А если начнут расследовать?

     — Явные следы есть какие-нибудь?

     — Кровь. Размазана.

     — Один угол путём приземлился. Отметина есть, — подсказал стропальщик.

     — Получатель извещён?

     — Да он же всех обзвонил. Явятся, конечно.

     — Хорошо, — Криков осмотрелся. — Пустые убрать, очередные — на их места. Отметину сохранить. Зою к себе уведите, — негромко сказал Надежде Ивановне. — Как он вообще? — спросил конторского.

     — Потух, — тот пожал плечами. — Рёбра, наверное, переломаны. Шок. Грузили — глаз не открыл.

     Криков посмотрел на Костю, и они пошли к машине. Их догнал очередник.

     — Раз уж так получилось, можно просто до дома...

     — Ничего, — сказал Криков. — Вы же полностью оплатили. А это вас мало касается.

     — Меня плашмя ударило, я отскочил.

     — Вот как?

     — Да никто же ничего не понял!

     — Кому надо, разберутся. Свои вещи просматривайте.

     Всё в этот раз происходило механически просто и молча. На улицах в общий обеденный час было просторней и тише, даже асфальтоукладчик на этом маршруте не попался. На обратном пути они устроились на ватных матрасиках, использованных хозяевами для последнего переезда. «Последняя у попа попадья», — подумал Костя, принимая матрасы в дар, и дурацкое присловье теперь не отлетало. Или это он сам старался не думать, что рабочий день закончится, и ему придётся возвращаться на Линейную в однова.

     Следующим был аварийный контейнер. Получателю ничего лишнего не сказали, но тот, едва двери со скрежетом расцепились, бросился проверять свои пожитки.

     — Так я и знал! — послышалась не столько досада, сколько радость дурная. — Был аквариум, и нету вещи!

     — А что такое? — строго спросил Криков.

     — На погрузке приложили! Хотел же сразу настоять, чтобы вскрыли.

     — И что же?

     — Перехотел, — пробормотал получатель. — Агентство долбанное!

     — Значит, к нам нет претензий?

     — К вам-то за что?

     — Да мало ли.

     — Ну, вот этот… с осколками можете вообще не грузить.

     — Не положено. Мусор здесь не хранится. Работаем, друзья!

     Троица смотрела на происходящее, как на чудо, и шумно взялась за погрузку. Костя едва поспевал оттаскивать коробки, узлы, увязанные стопки мебельных досок и панелей. Когда грузчики подали холодильник, хозяин взобрался в кузов, но Костя один установил агрегат подальше от бортов, обложил со всех сторон — хозяину понравилось. Криков всё это время слушал телефон, изредка вставляя одно-два слова, и угодил ровно на закрытие борта. Клиент перебрался в кабину, но сразу отъехать им не дала бухгалтерша, решительно заступившая дорогу. Этот рейс оказался в пригородное село — Подколки или Подвилки, Костя не запомнил сразу, — километражный тариф Пётр Петрович согласовал только что, поэтому следовало дооформиться.

     — Лев Михалыч, Константин, а вы у меня талончики не получили!

     — Действительно, непорядок, — усмехнулся Криков. — Иди, Костя, получи довольствие. А я, Надежда Ивановна, на весь месяц у вас талоны приобрёл, если запамятовали.

     — Память моя хорошая, — сказала бухгалтерша, — а производственные талоны против гражданских скидку имеют и забор полуфабрикатами.

     — Ничего, обойдусь без льгот и полуфабрикантов.

     В бухгалтерии Костя расписался за три листа бумаги, ушлёпанных синими штампами.

     — Вот, будешь питаться в нашей столовой, Лев Михалыч покажет, — говорила Надежда Ивановна, засовывая талоны в прозрачный пакет. — Можешь свой файил подписать и тама оставить. Рита у нас честная, сама будет гасить. На здоровье, сынок.

     За столом Василь Василича сидела, отвернувшись, крановщица, поэтому спасибо Костя сказал почти шёпотом и убрался по-быстрому.

     — Похоже, недолго нам вместе работать, — сказал Криков, пряча файл с талонами в свой рюкзачок. — Подыщет тебе Капитан другого напарника, настоящего. Только б сам выкарабкался. Вообще, он дядька крепкий, как ты считаешь?

     — Ну, — сказал Костя неуверенно.

     — Ничего, приживёшься, — Криков говорил, думая о чём-то своём. — Я когда-то на две недели подписался, а торчу тут тринадцатый месяц. Новый год на вокзале встречал! Правда, удачно и даже весело.

Костя собрался спросить, когда можно будет подзаправиться, но не успел: дверца кабины хлопнула, и зилок тронулся с места. Из города в этот раз выезжали мимо свалки, по сторонам он особо не таращился, и название пригородного села осталось ему не известным. На месте выгрузили всё во двор неказистого домика, напились колодезной воды и попилили назад. Криков опять долго слушал свой телефон, изредка говоря да, нет и естественно.

     — Дня три ещё вместе покатаемся, — сказал потом Косте, — а там и простимся, похоже... О, видишь вывеску? — «Мои документы», прочитал Костя. — Вся оргтехника, камеры наблюдения, даже сейфы в этом центре — наши. Через меня получены, мною настроены, замечаний и рекламаций нет. А ещё компы в школах, сервер в пенсионном, конференц-зал у нефтяников — теперь вот наконец томограф идёт. Пока конкурс играли, медсанчасть под роснефть угодила, те с ходу непрофильные активы сбрасывать начали — братве чуть не к самому Сечину пришлось пробиваться, — Криков несколько сбился. — Братья настоящие, родной и двоюродный. С младшим ещё увидитесь. Будешь нам помогать?

     — Да, — сказал Костя уверенно. — А томограф — это что?

     — Тяжеленный прибор медицинский. Живого человека как бы на ломтики нарезает и снимки выкладывает.

     — Ренгент?

     — Круче — электромагнит! Главное, ломтиками! Тук. Тук. Можешь свой мозг посмотреть в разрезе. Удовольствие, правда, дорогое, да кто бы сомневался!

     После телефонных переговоров Криков сделался поживей и попроще, Костя решил, что теперь с ним можно говорить о чём угодно, и сказал главное:

     — Мне домой одному идти, а я кругом виноватый.

     Криков помолчал.

     — Ты, похоже, и впрямь так думаешь, — сказал прежним своим тоном. — Враг вступает в город, граждан не щадя, потому что в кузнице не было гвоздя. Маршак.

     — Какой машак?

     — Маршак Самуил Яклич. Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне... Погоди, сейчас и это вспомню. У мошенников вообще должна быть идеальная память, — Криков поднял руку и, глядя в угол кузова, рассказал: — Не было гвоздя — подкова пропала, не было подковы — лошадь захромала, лошадь захромала — командир убит, конница разбита, армия бежит, враг вступает в город, пленных — точно, пленных! — не щадя, оттого что в кузнице не было гвоздя. Дальше с начала, как про белого бычка. Вот и ты гонишь: не будь этой доставки, или, вообще, сидел бы я дома... Так? Но! При этом кто-то самого Капитана винит, дотошность его всегдашнюю. Да ещё оказалось, контейнер на погрузке претерпел и к нам с полуоторванными петлями пришёл. Видишь, сколько всего? А что будет дознавателя интересовать? Хотя вряд ли Бугров допустит. Зимой два контейнера вскрыли — сам всё нашёл! Ну, может, мы с твоим дядькой помогли. Так что, не тумань себе мозг. Сегодня ты точно ни в чём не виноват. По крайней мере, до сего момента! — Криков похлопал ладонью по днищу кузова. — Сейчас вернёмся и пойдём с тобой в столовую. Как говорится, вина виной...

     — Даже если клиент ждёт? — живо переспросил Костя.

     — А ради тебя часто обеденный перерыв отменяли?

     Костя несколько расслабленно посмеялся.

     — Столовая до скольки работает? — спросил.

     — Круглосуточная. Вокзал, товарная, тепловозники, линейный отдел... Погоди, может, тебе вообще без хозяина появляться стрёмно?

     — Тётка сама болеет, — Костя вздохнул. — Я с ней ещё и не разговаривал.

     — Дальше посмотрим, а сегодня ты явиться должен, — твёрдо сказал Криков. — Сказать тебе есть что, вот и поговорите. Только не накручивай ничего. Вообще, знаешь, как ты должен себя вести? Как разведчик! Это понятно?

      — Да, — сказал Костя, глядя напарнику прямо в глаза.

     — Гуд, — Криков кивнул и огладил свою бороду тыльной стороной ладони сначала с боков, а потом от шеи, пристально глядя куда-то мимо Кости; в другой раз он бы проследил этот взгляд, но теперь даже не шелохнулся.

     Остаток пути до товарной они согласно помолчали.

     На разгрузке стояли два запечатанных контейнера, и ни души вокруг. Зилок остановился поодаль, и водитель заглянул к ним в кузов.

     — А не пора ли православным пообедать? Я, например, на Тринадцатой линии живу, за полчаса управлюсь.

     — Вот, и звёзды сошлись, — усмехнулся Криков. — Костя, Женёк, кто первым догадается, где остальные?

     — Я понял, буду в шестнадцать десять! — просиял водила.

     — А управишься и с обедом, и с молодкой своею?

     — Обеды покамест тёща варит, — несколько смутился молодожён.

     — Всё равно — спешить — не обязательно, — договорил Криков, махом спустившись на землю.

     Костя подумал, что до нынешнего утра никто из них и знать не знал друг о друге, а Криков уже зовёт водилу по имени, что-то о семье его выяснил — зачем ему это? Правда, и о нём он знает больше, чем надо бы, хотя и не приставал ни с какими допросами — это он сам же и полез к нему, нашёл дружбана... Теперь Криков вёл его вдоль путей на обед. Они проходили мимо клёнов, когда в чаще послышались стуки по пустой бочке и голос долговязого грузчика: «Ты совсем, баянище, краёв не видишь? На хрена опять рыбу устроил?» — «Не бо-ойсь, — послышалось в ответ, — ты же сбросил шесь-четыре — считаем бабки!»

     — Проигравшие бегут за пивом, — сказал Криков, не оборачиваясь. — На вокзал. А вот здесь я живу, — он указал на красный деревянный домик, несколько притопленный в заросли. — Удобства — дальше по курсу.

     Оправиться давно было пора. Уборная оказалась каменной, будто недавно побелённой и внутри едко и свежо пахла хлоркой. Общий пол перед тремя отделениями показался Косте недавно вымытым.

     — Чисто, — сказал он.

     — За что я иногда азиатов и уважаю, — сказал Криков. — Один раз намекнули им, что разгонят за антисанитарию, — продолжил, когда вышли наружу, — полгода полный порядок. И в гаване цыганщина кончилась, — он взмахнул рукой в сторону вагона, стоявшего впереди, в тупике крайнего пути, и стал его обходить.

     Видимая сторона вагона была изукрашена и исписана до самых окон разными именами, сообщениями типа тута били, саид красавчек и гамно валюн, а совсем грязные ругательства кто-то удачно подправил или извёл. На сохранившейся и ухоженной эмалевой табличке значилось москва-фрунзе, а высоко над окнами, под самой проржавевшей крышей, белели два слова всего — HotelHabana — и пять косых звёздочек.

     — Когда-то, похоже, для отдыха поездных бригад ставили, — сказал Криков и пошёл-попрыгал поперёк соседних путей. — Теперь — сезонная — ночлежка. От сетей отрезана. Но титан — согреть — можно. Угольком. Год назад — и я там — жил. Потом понял, что устраиваться надо капитально.

     Дальше они шли под стенами пакгаузов, в тени. Тупики обозначались раскрашенными бетонными блоками и нижними ограничителями из деревянных шпал, а за ними обнаружилась чистенькая площадь, окружённая одноэтажными заведениями, с развесистой клумбой посередине — такой растительности Костя и в Приморье не видел.

     — Вот и пищеблок, — сказал Криков, забирая влево. — На вокзал — прямо.

     Запахло борщом и пережаренным луком.

     В тесном умывальнике ополоснулись, Криков тронул бороду металлическим гребешком, и они вошли в небольшой обеденный зал столов на пять. Средний был занят Петром Петровичем, напротив него сидел конторский Василь Василич, вокруг соседнего стояли две опрятные столовские женщины, а третья лежала на нём локтями и грудью, выставив соразмерный зад и короткие белоснежные ноги, правда, неуместно расставленные.

     — Приятного аппетита! — произнёс Криков.

     Начальник промокнул голову полотенчиком и дал понять, что их услышали.

     — Вот, докладаю девчатам главные новости, — сказал.

     — И как там наш Капитан?

     — Покаместь никак. На вентиляции. Послал машину за Анной Петровной, велел Грише дежурить с нею, — Пётр Петрович взглянул на часы. — А главное, что на регион пришёл кризисный москвич, и, значится, к Новому году ни отделения и ничего не будет.

     — Ну, рельсы-то останутся, — довольно беспечно сказал Криков, — а, значит, и вы не пропадёте. Кризис — к выздоровлению! Так, Маргарита Николаевна? — он протянул одной из стоявших женщин Костины талоны. — Принимайте на довольствие Константина Косолапова. Естественно, Михалыча.

     — Комплексные закончились, — услышал Костя.

     — Ничего, соберите нам пролетарские. Но с двойным компотом!

     — Всё порхаете, Лев Михалыч, и всё вам нипочём, а ведь наше дело нешуточное, — выговорил Пётр Петрович и придвинул к себе тарелку.

     — Агентство придёт, я не останусь, — подал голос Василь Василич.

     — Думаешь, со мной будут чикаться? Пошёл, скажут, на пенсию, старый пень!

     — Кто скажет? — отлипнув от стола, испуганно спросила круглая женщина.

     — В том-то и вопрос, 'аечка, — Пётр Петрович указал ложкой за окно. — Даже Сергей Сергеич за себя не поручается. А всё эти дирекции-дистанции, бумажные инстанции — шешнадцать приказов на указ! Тебе модернизация-оптимизация нужна? Вот ты и приедь, погляди, а если всё путём, скажи, так держать, товарищи, и дальше руководи спокойно. Вот перед кем они, Лев Михалыч, вылупаются, если ни партии, ни народного контроля нету?

     — Перед доном Педро неудобно, — сказал Криков и явно по привычке прошёл к дальнему крайнему столику под картиной с берёзами. — И не паникуйте вы раньше времени. Пищеварение нарушите — никакая модернизация не поможет.

     Василь Василич поперхнулся, какая-то из женщин хихикнула, и они одна за другой уплыли из зальчика. Не успел Костя устроиться напротив Крикова, а перед ними уже возникла эта круглая маечка или раечка с корзинкой нарезанного хлеба и набором специй.

     — Что-то вы, ребята, нынче поздновато, — пропела. — Мы уже к ночи готовимся.

     — Ничего, Раиса Максимовна, — сказал Криков, — соберите что-нибудь и готовьтесь себе спокойно.

     — Вот вы всегда так скажете, Лев Михалыч, хоть стой хоть падай, — Раечка поджала губы и даже подобралась вся. — Между прочим, ваши любимые биточки уже готовы.

     — Вот это угодили! — Криков дотронулся до руки подавальщицы.

     — И мы, между прочим, всегда готовые! — Раечка сказала это с какой-то каверзой и укатилась в боковую дверь, прикрытую сетчатой занавеской.

     Василь Василич прокашлялся и сказал:

     — Надежда Ивановна сейчас крайних на сегодня оформляет. Зойку домой отправили. Я вам нужен? — Не взглянув на него, Пётр Петрович молча переменил перед собой тарелки. — Э-э, развозка?

     «Разведка», — подумал Костя, посмотрел на Крикова и так же громко сказал:

     — Нет.

     — Весы в третьем складе буду смотреть, если что, — пробормотал Василь Василич.

     — Мущины, первое возьмите, пожалуйста! — послышалось из раздаточного окошка. — Приятного вам аппетита!

     Костя вдруг захотел, чтобы это был голос той, кому напарник передал его талоны, но, забирая свою тарелку, никого по ту сторону раздатки не увидел.

     Пётр Петрович опять разговорился, да Костя уже не разбирал, о чём. Есть надо было аккуратно и быстро.

     За вторым он сходил один — биточки и компоты были выставлены на подносе — и опять никого не увидел.

     «Рита у нас честная», — сказала бухгалтерша. «Маргарита Николаевна», — обратился к ней Криков. Она ли позвала их: мущины?

     Дождавшись, когда напарник разделается с компотом, Костя сложил пустую посуду на поднос, подошёл на раздачу и заглянул в окошко поглубже.

     — Спасибо, — сказал в сытную пустоту.

     — На здоровье! — услышал за спиной и обернулся.

     Рита стояла возле входной двери и протягивала Крикову синий пакет.

    — На ужин лучше после девяти, — сказала.

     Пропуская в дверь Костю, она улыбнулась и слегка поклонилась. Таких женщин вблизи он никогда раньше не видел. Ну, мать. Но мать одна у человека.

     На контейнерной шишку теперь держала Надежда Ивановна. Говорила она негромко, и тишина на площадке стояла мёртвая.

     — Я пока в конторе побуду, — закончила бухгалтерша. — Мож, понадоблюсь.

     — Да куда ж мы без вас, — Криков даже кудлатую голову склонил.

     Лихо подкатил зилок, уже с наделками на бортах. Стропальщик оставался в деле, и погрузка сделалась хоть и бестолковей, но и поживей.

* * *

     Зоя подошла к окну и поднесла английский ключик к глазам. Пластинка оказалась надорванной под головкой, поверни резче — жало останется в замке. Второй уже. Доломав ключ, бросила обломки в пустую пепельницу на подоконнике, вернулась к двери и заблокировала замок. Теперь — под душ.

     Сперва вода польётся тёплая, вялая, тухлая. Днём, как сейчас, можно успеть повазюлить мылом по животу, пропитать зелёную поролоновую зверушку, поиграть ею, а настоящая вода тем временем пройдёт подвалом, поднимется на первый, на второй этаж, и наконец струи сделаются острыми, синими, сильными. Под ними можно орать, трясти головой, шуровать жёсткой колючей мочалкой, от чего душ покажется огненным и воздушным. Вечером все жильцы колупаются в квартирах, вода сразу выливается холодная, но скучная, без напора. Лезть под такую — гигиена, а не удовольствие. Ещё хороший напор бывает ночью, да ночью не поорёшь. А сейчас вот и не орётся.

     Зоя выключила душ, сунула свёрнутое полотенце между ног и, поглаживая дракончика на левом плече, сделавшегося фиолетовым, прошла босиком в комнату. Расстелила полотенце на кровати, взяла психический файл, легла на живот и попыталась читать.

     Вопросник, диск, который всё ещё некуда вставлять, и пачку журналов Инна Львовна вручила ей на последнем приёме. Тогда Зоя и догадалась, что гура точно знает, кто сколько заплатил за контакт. Её девяти шестисот хватило на три захода. Она пробовала подкопить ещё хотя бы на пару — затягивало же, но заначка всё как-то рассасывалась, и утешаться оставалось бумажками. Зоя честно пыталась отвечать на вопросы через день, потом раз в неделю, месяц спустя, но ответы её не менялись. Она оставалась недовольной, что родилась женщиной.

     Журналы рассказывали о bellydance superstars, bellyqueens, о сурайи, о стиле трайбл, жевали священную индийскую драму кудияттам, и она их давно уже не открывала. Иногда листала историю, набитую фотографиями Маты Хари, подходила с журналом к зеркалу, но заявленного сходства находила всё меньше. И с чего вдруг взяла эта ин-на-гура, что танец живота сделает её счастливой?

     Со скуки Зоя переделала первоначальный вопросник. Переписала без номеров и назойливых почему, но веселее не стало. Тогда она поменяла порядок раз, другой, вернула вопросы и наконец почувствовала какое-то у-ух! от самого чтения. Вслух получалось медленно и сипло, даже после того, как бросила курить, но, читая про себя, она сама гурой делалась:

     «Что тебя радует? Почему? От чего чувствуешь себя важной? Почему? От чего чувствуешь себя нужной? Почему? Что унижает тебя? Почему? Что возбуждает тебя? Почему? Что тебя сильнее всего задевает? Почему? Когда ты чувствуешь зависть? Почему? Когда ты сама стремишься к страданию? Почему? Когда употребляешь обидные или грубые слова? Почему? Когда ты ведёшь себя развязно? Почему? Насколько заботит тебя мнение других? Почему?

     Когда ты пытаешься подчинять себе людей? Кто они?

     Когда тебя злят мужчины? Почему? Когда возникает чувство соперничества к женщинам? Почему? Когда ты себя жалеешь? Почему?

     В каких случаях ты обманываешь? Для чего?

     Что ты ждёшь от жизни? Что ты ждёшь от мужчины? Что ты ждёшь от себя?

     Что тебя ранит сильнее всего? Почему? Чего ты боишься больше всего? Почему? Что вызывает у тебя тревогу? Почему? Как ты относишься к сексу? Почему? Как люди относятся к тебе: любят или отвергают? Почему?

     Довольна ты, что родилась женщиной, или хотела бы быть мужчиной?

     Довольна ли ты своей жизнью? Почему?»

     Бывало, прочитывала листок трижды, каждый раз прибавляя скорости, но сегодня мантра не давалась вообще. Долбанный контейнер не выходил из башки.

     Зоя помнила, что Баян, зацепив паука, дал знак чуть-чуть, да она и сама видела эти дурацкие петли, приваренные к верхним фитингам. Почти все ящики, приходившие из кызы и хохляндии, были чиненными-перечиненными. Но отрыв прошёл чисто, Баян опустил руки и пожал плечами, и тогда она совместила подъём и перемещение тельфера — вагон-то был крайний.

     Не надо было ещё и трогаться? Допустим. Ну, не привыкла ещё, что у этого контроллера нет автоматической выдержки времени на позицию. Совсем допотопный козёл, не то что на заводе. Дальше. Разгон закончила, досчитав до пяти — всегда так делала. Тельфер пора было перемещать на наружную консоль, и тут она увидела, что правый дальний крюк просто лежит на ящике.

     Не надо было разгоняться? Но ходовая тележка остановилась в липочку, и ящик почти не раскачивался. Тельфер вышел на консоль, сработал концевой выключатель, и тут стрельнула левая дальняя стропа.   Освобождённый крюк вдарил по ящику, который уже обвис, мурадели замельтешили внизу, и вот тут она могла для возврата тельфера двинуть рукоятки дальше вторых позиций или не фиксанула, потому что в контроллере, точно, гудела электродуга. Поэтому не сразу вернулась на ноль, поэтому ящик боднул грунт и припечатал Капитана. А она опомнилась лишь, когда увидела, что стоит напротив конторы. И почему козёл двинулся вперёд, а не назад, ответа у Зои не было.

     Отключка, истерика — ничего такого от себя она не ожидала.

     Капли воды на ней высохли. Зоя поднялась и включила вентилятор. Могла бы она продолжать работать?      Наверное, могла. Да не захотела, поняв, что можно и сачкануть.

     На глаза попались два заводских диплома лучшего по профессии, она подошла и сняла их, сунула на шкаф, к дурацким журнальчикам. Профессия оказалась не лучшей, а от завода остались одни стены.

Зоя легла и свернулась калачиком. Калачом, плеть. Говённой фигурой.

     Никогда не думала, что останется вот так вот — одна. В детдоме, в учебке, на заводе была с мальчишками, с пацанами, с братвой лихой и отзывалась на Зуя и Ворох. А на товарной нашлись только мутные мурадели-тошнотики. Эти даже шуток её не понимали. С пацанами куролесила в шанхае, сшибалась с индусами из одноимённого технаря, бывала бита и сама била, с лихими ездила по другим городкам, оставляя почти везде достойную память. Но все они уходили из её жизни, гасились в семьях или гнусно спивались, а сегодня она... да просто, как баба!

     Зоя судорожно всхлипнула и потянула из-под себя полотенце.

     Платила деньги, чтобы найти в себе или уж похоронить женщину, а сама оказалась бабой, обыкновенной квашнёю.

     В обнимку с полотенцем она кое-как забылась и проспала до ночи.

     Не разлепляя глаз, потянулась, покаталась по кровати и встала открывать окна. Накинула белую мужскую сорочку, включила лампочку на стене в кухне и, взглянув на холодильник, тяжко вздохнула. В холодильнике было пусто, а жрать она захотела, как молотобоец и кузнец вместе. Теперь тащиться в гараж и ехать в парус на объездную — городские кафешки она не любила.

     В ящике с чистым бельём нашлись только блядские стринги, боксёрки пришлось натянуть утренние. Влезла в покоцанную джинсу. Сорочку оставила навыпуск, заправила шнурки кроссовок. Разблокировала замок, но в дверях спохватилась и вернулась к шкафу с одеждой. Накинула вест из телячьей кожи и, проходя мимо зеркала, показала упакованной дуре Ворошиловой язык.

     Убедившись, что любимый гетинаксовый кастет в кармане жилета, к гаражам она направилась самой короткой дорогой — чужими дворами. Сейчас кстати была бы случайная резкая встреча, а не повезёт — придётся погонять по объездной. Она вдруг вспомнила свежего быка, нарисовавшегося на товарной. Прокатить бы сейчас его, чтобы… Может, зря она сдриснула с работы?

     Только в последнем перед гаражами дворе, на детской площадке, кисла стайка молодняка, отжатого от компов родаками-одноклассниками. Эти мафонов с собой не таскали, имели маленькие голосистые штучки, из которых вываливалось всё то же самое: если не остоелозившее «целуй меня везде», то — она прислушалась, не боясь ошибиться, и хохотнула в спины торчкам — «тёмная ночь — белые простыни — глубже ладонь — чтобы запомнила».

     Зоя нарочно шумно отомкнула дверь гаража, со стуком распахнула створки до стальных ограничителей, включила обе лампы на стенах. Можно врубить раму на дорожку, но изодранные колонки давно хрипели, заваливали басы, и стрематься не стоило.

     Привычный осмотр байка раздражения не убавил. Тюнингованный, лет десять назад он производил впечатление на всех. Сейчас самодельные защитные дуги пестрила ржавчина, из швов на сидушке торчал и выкрашивался бурый поролон, чёрная эмаль на баке местами отскочила, и открылся родовой морковный цвет спортака 1985 года. На сотку он выкатывался теперь чуть не на второй минуте. По-настоящему уважали её пса первые клубни, когда верхним пределом мечтаний был сибиван девяносто первого, но волков из подвала на Октябрьской давно разогнали, отцы-основатели рассеялись и заглохли, а десяток нынешних мажоров тусуется с дрочерами по кафешкам, и главная характеристика их люфтганзы — цена, оплаченная родаками-барыгами и городскими шишками.

     Зоя качнула ежа, не снимаясь с подножки, в баке жалко и жидко плеснуло. Коксануться в гараже было нечем, а в городе — особо и не на что. Оставалось просто съездить пожрать, и гонку отложить до зарплаты.

* * *

     Он вскрикнул, разлепил глаза и почувствовал себя распластанным на кровати. Увидел ослепительную лампу на низком белом потолке. В голове мерно звучало ш-шух, ш-шух, и он не парил уже, не летел в гудящую тьму, лишь медленно поворачивался вместе с комнатой и постелью. Лицо сжимал мокрый намордник, в него-то и ушёл его крик, если был.

     Вспомнилось невесомое парение над контейнерной, сияющий день, маленькие люди вблизи его тела. Он не слышал звуков и голосов, но понимал, кажется, всё и проникал до ненужных ему пределов. Овчарки в вольере, набитые паразитами, оказались суками, сучкой — бухгалтерша, и девушка с крана жалела себя. Стёрто, оскомливо чувствовал собственную кровь, слабо и неопасливо — камень, впившийся в позвоночник.

     Потом его тело стали грузить в скорую, сияние дня — гаснуть, и он полетел в эту гудящую тьму вслед за машиной.

     — Серёга ты, Серёга, — послышалось рядом.

     Скосив глаза, он увидел супругу. В синем платье, простоволосая, она сидела на белом стуле, обхватив свои локотки ладошками-лапками, глядела вниз и мелко покачивалась со стороны на сторону. «Нюра», — позвал он её. Потом, собравшись: «Аня, Петровна, эй». Но язык его не слушался, и горло… словно ватой набито горло. Тогда он попробовал дать знак хоть какой-нибудь, и не нашёл ни руки, ни ноги, только задышал вроде бы чаще.

     — Серёга ты, Серёга, — повторила супруга.

     «Спиру я, Нюра, Спиру, вспомни хоть сейчас-то», — проговорил, глядя в потолок, на лампу. И вдруг понял, что не вспомнит и не скажет.

     А чего ты хотел? Столько лет разматывала всё их сокровенное, тешилась ненужной никому мелочной правотой, с гадалками и знахарками нянчила болезнь, неведомую врачам. Отвадила единственную подругу свою, рассказав то ли слышанную, то ли придуманную историю, как одна взялась ухаживать за такой же лежачей подругой, а сама стала поживохивать с мужем несчастной на глазах у неё, глумиться всячески, но потом, правда, сжалилась, придушила подушкой и всем-всем-всем завладела. «Вы уж не тяните», — сказала смиренно. И всё давила, давила на него, превращая в мелкого угодника. Загнула так, что и дочь, и внук застеснялись его на людях, застыдились оставаться наедине и словно бы онемели.

В молодости, ещё на стройке, цепко держала его, собиралась нарожать красивых детей, но всё потом, после, в собственном доме, который в конце концов и выменяли на полученную от треста квартиру. У прежних хозяев обнаружился спор с соседями, взялась закончить его, закончила на втором году и успокоилась вроде, и родила наконец Людочку. Дочь удалась слабенькой, сивенькой, и по-настоящему рад был только лишь он. А ей словно бы враз опротивели все. И чем дальше, тем больше.

А ты чего ждал? Собирался гаситься на работе до последнего, тогда, считай, получилось.

     И он успокоился. По-прежнему не чувствовал ни рук, ни ног, но каток с него съехал, и он погружался в сладкую, парную истому. Так сплавляла его, лежащего на спине, река Тилигул, и, не отставая, плыло над ним белое облако.

     Сейчас наверху сияла лампа, но смотреть на неё сухими глазами уже не было больно. Её ослепительная ломкая спиралька становилась жёлтой, различимой до последнего завитка, и он понял, что будет дальше. Спиралька покраснеет и погаснет совсем. Намордник с него наконец снимут и вот такого, с остекленевшими глазами, отвезут туда, где уже свалено на плиточный пол то, что оставалось от человека, привезённого с городской свалки.

причастные лица

     Казалось, этот день не кончится. Косте и не особо хотелось, чтобы он заканчивался, но столько всего за одни только сутки с ним никогда не случалось. Не успевал даже замыслить что-нибудь, идущее в дело, и до конца додумать. С последнего рейса они возвращались по главной, можно было и соскочить напротив знакомого въезда на Линейную, но подумал он об этом уже на товарной. Конечно, отсюда ближе столовка, но час был неурочный, а есть почему-то не хотелось вообще.

     К ним подошёл сторож, протянул Крикову листок, тот взглянул и передал бумагу Косте. «Завтра утром Троя. Н.И.К-а», — написала им Надежда Ивановна. Женёк хотел бы точно знать, к скольки ему приезжать — суббота же, но выдумывать они ничего не стали и сговорились на девять. Только и до девяти вечера времени оставалось — вагон.

     Крикова отвлёк телефон, он сказал в него наконец-то, кивнул им на прощание и, прижав аппаратик плечом к голове, помахивая рюкзачком и несколько загребая левой ногой, пошёл вдоль путей к своему домику. Женёк отъехал, козырнув из кабины, и Костя остался один, лишь у конторы закалялась на солнце белая копейка. Перевязал шнурок на правом ботинке, оправил рубаху и постоял столбом посреди разгрузочной площадки.

     Удлиннившаяся тень его уходила вслед за Криковым, он наступил на неё, потом ещё, но оказался вскоре в зарослях клёна, в убежище доминошников. Тут несколько похилившихся ящиков окружали синюю бочку, покрытую дверцей от какой-то тумбочки, он выбрал самый крепкий на вид, придавил его всем своим грузом, покачался для верочки и выложил руки на бочку ладонями вверх. Вздохнул. Как будто и не уходил отсюдова.

     Теперь можно было всё дневное припомнить и обмозговать, а никакой такой необходимости не находилось. За день всё менялось быстро, необратимо, но так, наверное, и всегда было в городе, в многолюдьи и тесноте. Вспомнился дедок, огревший машину бадиком, лягушка или жаба возле колодца в этих Подколках или Подвилках, белые шнурки на кроссовках напарника. С разведкой Криков, может быть, и ловко придумал, но, скорее всего, и в этом нужды не было. Столько их тут разных, что чужим может показаться только ветвисто-рогатый, да и то ведь навряд ли.

     Костя засмеялся тихонько, и кусты вдруг ответили ему угодливым хи-хи. Кулаки сжались сами собой, но из зарослей вышел всего лишь маленький пропечённый азиат и замер перед ним.

     — Говори, — предложил Костя.

     — Патарашки, — сказал тот и указал лапкой на бочку.

     Костя убрал руки, малой снял крышку и, поныряв, живо навытаскивал пяток пластиковых бутылок с бородачом на этикетках.

     — Мала-то, — пропищал, достал из-под майки свёрнутый мешок и принялся складывать добычу.

     — Зато большие, — нашёлся Костя, прикинув, что бутылки литра на два.

     — Ага, ага, — живо согласился добытчик.

     — Сам с гаваны? — дружелюбно поинтересовался Костя.

     Уборщик встряхнул мешок, подумал, переспросил:

     — Чирчик знаешь?

     — Чик-чирик знаю, — пошутил Костя.

     — Тшкент-о рядом, — несколько заносчиво сказал чёрненький и показал лапкой себе под ноги.

     — Ташкент слыхали, — серьёзно сказал Костя. — Ничего, живите. Азиатская ж линия, — вспомнилось кстати.

     Кусты раздвинулись, как на театре, и к ним присоединилась подавальщица из столовой.

     — Здра-асти ещё раз, — сказала несколько сварливо. — И где же ваш главный доминошник? Дома нет, если что.

     Костя понял, что речь о стропальщике.

     — Грузил со всеми на погрузке, — он постарался говорить вразумительно и точно. — Вернулись — нет никого, только охрана.

     Азиатик унырнул в кусты, там сейчас же хрустнуло, пукнуло — видно, мешком за корягу зацепился — и донеслось похожее на й-уу.

     — От сволочь, — незло выговорила подавальщица, — но уж в склады я не пойду ноги бить, — она с осторожностью присела напротив. — А про тебя Григорич ещё вчера рассказал. Мы и ждали, что с Лёвой придёте. С ним легко. На ужин вместе договорились?

     — Ну, — сказал Костя на всякий случай.

     — До пересменки Рита побуит, теперь уж недолго. Линейщики схлынули.

     Костя кивнул.

     — Квартиру буите искать? Да буите. Но в нашем бараке нету. Рита бы давно Лёву пустила, но — мама. Да и Нинка, сестра. А у мамы — альцгеер, не приведи господь, — подавальщица зевнула. — Папа у них курил, как паровоз, говорят, обкурил. У нас и то головы болели. А орала-то как! Да всё матом! Но теперь с год уже не орёт, недвижима. Но и Нинке легче, а то чуть сама не тронулась. Когда Рита дома, прогуливаться стала, натерпелась за восемь-то лет. Риту мама ни во что не ставила, не узнавала, ножиком резала — чуть не зарезала, а она их кормит всех. Ниночку мы потом покажем, мож глянется. Но квартиру поспрашиваем. Григорич теперь сам себе не хозяин. Мы сами поспрашиваем, — и снова зевнула, едва успев прикрыться ладошкой. — Знала я одну одинокую. Чистенькая, ни собак, ни котов не приваживала, но и семейных не пускала. Ну, и где вот эта сволочь гуляит? Но в склады не пойду, провались ты.

     Костя наконец вспомнил, что её Раисой звать, и сел посвободней.

     — Я никогда в деревне не была, в дальней-то, — сказала доверительно. — Все едут и едут оттудова, говорят, работы нет. А мясо откуда же, мясо-то? Нам трое по очереди завозят. Оно и мясо! Комбинатское всегда видно. Не все, скажи, хотят. Возись с ним, рости…

     — Мы гусей держали, — уместно сказал Костя. — В городе гуси влёт идут.

     — Теперь сам буишь городской, — сказала Раиса. — Но сам ты с квартирой можешь и налететь — разуют ни за что и должен останешься. Некоторые на подставах так натренировались! Ты сам по какой специальности?

     — Армию отслужил, — успел сказать Костя.

     — Тр-рямс! — из клёнов выпал мужик и обхватил Раису ручищами. — Саичку за испуг!

     Раиса засмеялась, и Костя засмеялся, он сразу узнал стропаля, Баяна этого.

     — С чужого коня — серёд грязи долой! — тот легко поднял подавальщицу на воздух, усадил на бочку, а сам сел на её — на своё, похоже, привычное место.

     — Н-нате вам! — возмутилась Раиса. — Выставил на обозрение!

     — Не бо-ойсь.

     — Снимай, говорю!

     — Да вспышка не работает.

     — Засвечу!

     — Ой, ослеп, братцы!

     — Вот видишь, какой гад… Сними, Коль, сама я не слезу. Не позорь, ну.

     Николай сгрёб её к себе на колени, Костя едва успел придержать крышку.

     — Ну! — Раиса вырвалась и встала перед охальником руки в боки. — На складах был? Как пятница, так вам мёд там разливают!

     — Кста-ати! — Николай наклонился к Косте. — Права есть? Василич принял по случаю, теперь собрался до ночи сухариться. Отвезёшь? Тут и ехать-то…

     — Прав нет, — сказал Костя.

     — Жалко. И Зоя телефон в кране оставила. Та бы ща бы! А до темна он уже полный ноль будет.

     — Ладно, на человека наговаривать, — вступилась Раиса. — Всё своими глотками измеряете.

     — Ребята говорят, он полдня про какое-то агенство вчёсывал. Типа кранты колхозу, разбирай хомуты. А что на камбузе известно?

     — Известно вот, — Раиса приосанилась. — Не известно лишь, когда.

    — А чему радуемся? Вашу лавочку и прикроют. Менты вас содержать не станут. Замазку будут жрать, а не шевельнутся, — Николай несколько приуныл. — И ведь зарплату не прибавят. Да на ваши битки без скидки и никакой зарплаты не хватит.

     Подавальщица опустилась на первый подвернувшийся ящик, тот начал со скрипом складываться, она ойкнула и вскочила на ноги.

     — Ну, что вот не живётся им спокойно?

     — Считать научились, — сказал Николай. — Время — деньги, восемь рублей за километр. Пойдём, что ли? Ты зачем меня искала?

     — Я? Нужен ты был! — Раиса запнулась. — Или нужен зачем-то… Толик позвонил: дома нет, говорит. А Толику ты какого обещал?

     — Мне этот точно не нужен! — Николай оживился. — А ты говоришь: пятница. Мы же завтра работаем, так, земеля?

     — Ну, — сказал Костя.

     — А расчёт у нас в понедельник. И Толик твой это знает. Знает, знает.

     — Да нужен он мне! Нашёл, про кого говорить.

     — Мне он тем боле — от кильки этот… правый глаз.

     — Ну, и пошли тогда.

     Николай протянул над бочкой ладонь, и Костя пожал её с пониманием.

     — Ах, обезьянка гадская! — послышалось из кустов. — Термос свалил! Ты погляди на него! Нарочно под корень поставила — нашла, тварь, свалила, сволочь!

     — Не надо было курковать, — добродушно выговорил Николай. — Да ничего ему не случилось, дай, дай, понесу.

     — По-раз-ве-лося вас тут! — шумела Раиса, выдираясь из клёнов, как из джунглей.

     Костя никого больше ждать не стал, тронулся следом, но взял несколько левее и свободно вышел прямо к первому пути. Раиса и Николай впереди уже шлёпали через третий. За путями тянулись пакгаузы, значит, до барака им ещё главную линию пересекать, платформы — далековато будет и небезопасно. Костя двинул налево, в столовку, и вскоре вышел к дому Крикова. Дверь его была распахнута наружу, в проёме висела простынь, и доносилась музыка без слов. Он посчитал уместным доложиться. Поднявшись на две ступеньки, сказал в тряпку:

     — Лев Михалыч, я на ужин.

     Помолчал. Тара-та-т-та — взбодрилась скрипка.

     — Ле-миха-лыч!

     — Да-да! — раздалось изнутри. — Входи, Константин! На ужин?

     Криков, босой, в одних просторных трусах, стоял над раскрытым чемоданом и держал в кулаке бороду. Домик был — одна дверь, одна комната, одно окно в дебри. Стол, кровать, тумбочка, стулья — может быть, четыре — непонятно было, на чём лежал чемодан. Музыка шла из пустого притенённого угла. Хозяин взял с кровати телефончик, прицелился им куда-то под стол, и музыка поутихла.

     — Я попозже планировал. Да ты пройди, двоих нас многовато будет!

     Костя подсел к столу, положил руки на колени. Криков подошёл и убрал с края стопку книг и бумаг.

     — Зелёный чай уважаешь? Сейчас запарится, — он вдруг словно впервые разглядел Костю. — Слу-ушай, друг ты мой авральный! Мог бы сразу сообразить! Извини, это я себе. А ну-ка, раздевайся — и в душ! За дом, за дом, за левый угол. Тапки сам выбери. Давай, давай! Шевелись, напарник!

     Костя уже ополаскивался в брезентовой кабинке под редкими горячими струями, когда снаружи раздался голос Крикова:

     — Ничего на себя не натягивай! Вот тут тебе трусы и полотенце. Жду!

     Закрутив над головой кран, Костя затянул в душ полотенце и трусы, такие же белые и просторные, как у хозяина. Свою одежду оставил на верёвке, подцепил просторные тапки и, с полотенцем на плечах и ботинками в руке, вернулся в дом. Пока шёл, на линии послышался шум тяжёлого состава, и резко, но весело рявкнул тепловоз. Может, Раису с Николаем шуганул — та ойкнула сейчас и, может, присела, а тот ухмыльнулся, сказал не бо-ойсь и подтянул колобка за левую подмышку — Костя захотел, чтоб так оно и было. И жалко, что замолчала та скрипочка — тара-та-т-та, тара-та-т-та — звучавшая, она не договаривала что-то, но подзывала, подмывала, поднимала и не обманывала.

     В доме к первому чемодану теперь добавился второй, матерчатый, расстёгнутый на кровати, и там же — гора одежды.

     — Сначала чайком зарядимся! Прошу.

     Они подсели к столу, на котором стояли две чашки. Ни пряников, ни хотя бы сахарок Костя не заметил. Хотел было рассказать, как они с дядей Сергеем сухариками баловались, но посчитал эту новость неуместной. Просто повторял движения за хозяином, с такой же отдышкой. Поглядывал на книги, на широкий тёмный вычислительный экран, один раз скосил глаза в чашечку. Под языком пощипывало.

     — Читаешь что-нибудь? — спросил Криков.

     — Робинзон, — сказал Костя.

     — О, — Криков кивнул одобрительно. — У нас с младшим девять лет разницы, я ему раз пять читал. А сейчас у него все издания стоят. Из Лондона две книжки привёз. Но самая занятная, я считаю, госиздатовская, начала двадцатых. Ленин ещё жив был. От оригинала там не много, но Пятница — такой пройдоха!

     — Лодырь конченный, — поддержал Костя.

     — Дитя тёплых морей!

     — Обезьянка! — Костя засмеялся.

     На его книжке была надпись, которую он читал чаще, чем многочисленные мелкие буквы, напечатанные даже и под картинками: «Косте Косолапову, ученику 4 класса, за ударный труд на сборе желудей. Спасибо, Константин! Директор совхоза «Западный» В.Е. Ненашев», — подпись, и печать приложена.

     — Ну, всё, — Криков поднялся на ноги. — Теперь к делу!

     И целых полчаса Костя послужил… манекеном. На него надевались майки, свитер, доколенные штаны с негритянским рисунком, толстые штаны джинсовые зимние, заполярная куртка с капюшоном, и, наконец, двое носков, чтобы не болтались зимние ботинки. Хозяин вспотел, но оставался доволен. Дважды они мерялись животами, и каждый раз он говорил раблезианская конституция, не понятно, кого имея в виду. Отобранные тёплые вещи были уложены в матерчатый чемодан, туда же уместилось кое-что полегче, а негритянские штаны, белую майку с чёрными усами и зелёной надписью «Предпочитаю чай» на груди Криков велел надеть сейчас же и впредь носить в нерабочее время.

     — С ботинками? — спросил Костя, панаму-шляпу он посчитал уместной.

     — С этими? — Криков задумался. — Эти хоть по ноге? А ещё есть?

     — Берцы, — сказал Костя.

     — Уже легче.

     Криков вытащил из правого ботинка шнурок, вывернул чуть не наизнанку, осмотрел со всех сторон, наконец решился на что-то.

     — Не можем брэнд, заложим трэнд! — и взял в руки бокорезы.

     Языки из ботинок были округло выкусаны почти под корень, головки замысловато покоцаны, а на примерку Криков достал ещё и серые носки.

     — Это же не сандалеты, так? Только до колен не натягивай. Ну? Стильно же! И пошли уже в столовую, завозились. Чемодан пусть стоит — заберёшь в любой момент. Всё тут твоё, — Криков достал из знакомого синего пакета стопку чистого белья, пакет протянул Косте. — Сложи сюда своё барахлишко, я сейчас оденусь.

     В столовую они вошли, как на концерт, в белых майках. Большие, но не грузные. И в укороченных штанах. У входа Криков надвинул Косте панаму на глаза, поэтому голову приходилось держать несколько заносчиво, но и задорно.

     Ни одного лучика от садящегося солнца в обеденный зальчик не попадало, и лампы под потолком пока не давали настоящего света. Душновато было, пустовато и как-то безрадостно.

     — Разво-озка пришла, — послышалось из дальнего угла; Василь Василич проговорил это, глядя на два стакана чаю перед собой. — Вот и меня развезло.

     В раздаточном окне показалась Рита, Криков направился к ней, и Костя вдруг окончательно понял: занято. Тут — занято. От ясности ему, как и всегда, стало легко и спокойно. Он прошёл к столику под картиной, снял и положил на него панаму-шляпу.

     — В дирекцию пришла телеграмма, — всё так же, с расстановкой, продолжил Василь Василич.

     Криков начал негромкий разговор с Ритой, Костя присел за столик.

     — А чего не спросим, какая пришла телеграмма?

     — Молния, наверно, — не оборачиваясь, ответил ему Криков.

     — Почему обязательно? Не обязательно. Нет, не думаю. Короч, Сергеичу… Сергею… предписано назначить и лично участвовать в проведении дня безопасности. С проверкой должностных исполнителей обязанностей. И — внимание — других причастных лиц! Думаю, внезапный казачок уже в пути.

     В раздаточном окне произошло какое-то движение, Костя поднялся было, но Криков остановил его:

     — Я обслужу. Расслабься.

     — Развозка, вас что, не касается? — несколько развязно окликнул их Василь Василич. — Алё!

     — Да-да! — с нажимчиком отозвался Костя.

     — Актуальные должностные обязанности причастных лиц, — передразнил кого-то пьяненький. — Да ты спроси с меня, положим, порядок действий при обнаружении отставания остряка от рамного рельса на четыре миллиметра и более, — произнёс довольно отчётливо. — Спросил? Я тебе отвечаю. Положим, я ДСП…

     «Фанера», — подумал Костя и не удержался, хмыкнул.

     — Ничего смешного. Семь лет дежурным отстоял. В локомотивное надо было уходить. Я ушёл в СЦБ. Тут бэ — не то, что ты подумал, — блокировка. И — на третий день! — этот сход на двенадцать сорок восемь… Рита, родная, я не верю! Должно же остаться.

     Криков надёжно заслонял раздаточное окно.

     — Мар-га-рита! — прогудел Василь Василич в пустой стакан. — За-мер-заю!

     Криков подошёл к его столику с бутылкой, молча плеснул в подставленный стакан.

     — Душевно благодарю, — едва расслышал Костя.

     — Лучше бы на чай поднажал, пока не остыл.

     — Приступаю. Да будет пунш!

     Через пару минут голос Василь Василича вовсе окреп.

     — Итак, мной обнаружено отставание остряка на семь миллиметров…

     Костя одинаково не любил тихушников и подшитков. Из-за пьяненького скучно сделалось и за их столиком.

     — Придётся тащить, — сказал Криков.

     Его телефончик заурчал и поехал по столешнице.

     — Да, — ответил Криков, послушал, осторожно положил трубку на место.

Посидел, глядя мимо Кости, и вдруг резко стукнул вилкой по тарелке. Бубнёж в углу прекратился.

     — Вниманию причастных лиц, — сказал Криков. — Не приходя в сознание, скончался наш товарищ Сергей Григорич Капитан. Внутреннее кровоизлияние, травма позвоночника, запущенные скрытые угрозы. Акт имеется. Родственники извещены, погребение завтра.

     — Чудес на свете не бывает, — уныло проговорил со своего места Василь Василич. — Вечный покой.

     — Василич, ты бы включил телефон, — сказал Криков. — Тебя ведь ищут.

     В боковой двери появилась Рита со своим мобильником в руках.

     — Сказал, поминать у нас будут, с шестнадцати. Сколько человек — не сказал.

     — Да. Как-то пошатнулось всё, — проговорил Криков. — Такси ему вызвать? С утра здравый нужен.

     — Сейчас Воронин объедки собакам забирал. Может, не успел заступить. Он возле линейного машину оставляет, рядом же.

     — Телефон его есть?

     — Есть, — отозвался Василь Василич довольно внятно. — Звоню… Не отвечает. А на такси у меня ни копейки.

     — Это не вопрос, — сказал Криков.

     У Василь Василича грянуло прощание славянки.

     — Да. Я, да. Я знаю, что стоит, пусть стоит. На своей подбросишь до дома? Заодно штангель и надфили заберёшь, забываю… Он сменился уже.

     — Есть подмена, — подсказал Криков, взглянув на Костю.

     — Есть подмена. Идёт. Давай. Ну, принял, какого ещё… Собак докормит и пойдёт навстречу.

     — Тебе не трудно, думаю, — сказал Криков. — Выдайте, Маргарита Николавна, колокольчик Константину.

     — Зачем мне? — не понял Костя.

     — Да это вода, — Криков улыбнулся. — Колокольчик тебе, действительно, ни к чему. Постоишь на воротах, пока они ездят. Потом домой. Теперь тебе точно надо появиться. Утром увидимся. И приходи, наверное, с вещичками, если других соображений от родни не услышишь. Ко мне приходи.

     С полторашкой наперевес Костя отправился на товарную. Новое задание несколько стушевало скорбное известие, зато сильней сделалась неловкость за неуместный наряд. Хотя предпочтительней было бы сейчас вообще куда подальше закатиться.

     Из-за ночлежного вагона вышел мужичок в летней милицейской ещё форме, его, похоже, и следовало подменить.

     — Воронин? — спросил Костя на подходе.

     — Ховронин, — мельком взглянув на него, отозвался мужичок. — На столе ничего не трогать, собак не волновать. Всё, жди.

     Разминулись. А что огрызнулся дядька — вполне понятно. Косте всё равно, как его окликнут, хотя иной раз тоже ответку послать не мешало бы. Теперь надо было поспешить на пост, а по пути переодеться в своё, привычное. Ботинки покоцаны? Но теперь за них и отвечать не перед кем.

     Овчарки, занятые ужином, словно и не заметили, как он проходил, только зубы стучали. Костя подумал, что их служба начнётся потом, когда охранник выпустит их из клетки, и вот тогда надо держаться подальше от товарной. У каждой, поди, периметр, и они трусцой, с вываленными языками… но могут и таиться где-нибудь, что даже страшнее. Стол в сторожке был застелен несвежей белой тряпкой, на ней с каким-то смыслом разложены мелкие детали, инструмент, бодро пахло бензинчиком. Мастеровых Костя уважал. Сторожку он прикрыл и пошёл выбирать место посподручней.

     Совсем низкое солнце светило теперь вдоль подъезда к товарной, а всего уместней оказалась точка на левой стороне ворот: и тень, и видно в трёх направлениях до разумных пределов. Колокольчик Костя угнездил на ближайшем клёне. Встал, руки принял за спину. Теперь надо было замыслить что-нибудь, идущее в дело, например, вспомнить устав караульной службы. А чтобы вспомнить слова, сперва надо набрать скорость. Придерживая за спиной правую руку левой, он начал сворачивать кулак, начиная с мизинца: один, два, три, четыре, пятым замыкаем. Правильная скорость достигалась, когда пальцы разминались, разогревались и переставали тыкаться в ладонь.

     Первое слово — часовой. Часовой обязан — дальше поток:

     «Часовой обязан бдительно охранять и стойко оборонять свой пост — пост — нести службу бодро — ничем не отвлекаться — не выпускать из рук оружия и никому не отдавать его — включая и лиц — лиц — которым он подчинён — не оставлять поста, пока не будет сменён — или снят — сменён или снят — даже если жизни его угрожает опасность — опасность — иметь на посту оружие заряженным по правилам — всегда готовым к действию — не допускать к посту близко — ближе — ближе расстояния, указанного в табеле постам и обозначенного на местности указателями запретной границы — кого — никого — кроме начальника караула, помощника начальника караула, своего разводящего и лиц — лиц — которых они сопровождают — знать маршруты — маршруты и график движения транспортных средств караула — опознавательные знаки и сигналы — лай караульной собаки — сигналы — сигналы средств — немедленно сообщить в караульное помещение», — в кулаке накопилась усталось, скорость замедлилась, Костя потряс кистями.

     «Подучить статью один-восемь-семь», — сказал бы прапорщик Мозговой, но и только. Первые дни в части земеля регулярно интересовался, на месте ли Костя? — «Так точно», — отвечал он на всякий случай. Потом лишь мимоходом спрашивал: «Патрон в обойме?» — на это можно было вообще не реагировать.

Кириллов встретил его из армии одним-единственным словом: «Отстоял?» — так не зазорно и с войны прийти, хотя вскоре обнаружилось простое объяснение. Из части матери присылали благодарности за то, что родила такого и воспитала, а она их не сильно прятала и каждый раз говорила, что Костя стоит на посту. Ну, отстоял, значит, отстоял. Самому Кириллову, начавшему при Малиновском и закончившему при Гречке, срочная служба не глянулась — дурости многовато, — но и он твёрдо сказал, что по нынешним временам лучше было бы остаться на сверхсрочную.

     Снаружи к воротам подъехала погромыхивающая легковушка и смолкла перед самой цепью. Вышли двое неопрятных мужичков.

     — Воронин на месте?

     — Скоро подойдёт, — сказал Костя.

     Потоптались.

     — Не знаешь, он инжекторные смотрит?

     — Не знаю.

     — Но карбюраторы точно смотрит?

     — Смотрит, — согласился Костя.

     — Запустишь?

     — Он сам решит.

     Стояние сделалось веселее. Мужички заговорили о чём-то своём, и Костя последил за ними, пока не убедился, что взгляд его замечен хотя бы одним, вышедшим с водительской стороны. После этого он коротко взглянул на контору и потом долго смотрел вдоль путей, будто всерьёз ожидая, что Воронин вот-вот появится на горизонте. Наконец, сделал полуоборот налево и распорядился:

     — От ворот — двадцать метров. Принять на обочину.

     Мужички смолкли и сели в машину. Под капотом тут же щёлкнуло, противно завжикал стартёр и долго что-то наматывал там или пилил мёртвый двигатель. Водитель вышел и развёл руками.

     — Откатить, что ли?

     — Да ладно, — сказал Костя. — Ждите, теперь скоро.

     Когда Воронин реально появился из-за угла конторы, он прихватил колокольчик и пошёл ему навстречу. Разминулись на этот раз молча. За конторой Костя уверенно взял налево и сразу угодил на проход до Линейной. Потрогал карман — военник всё время был на месте.

     По пути был один глухой переулок, который предстояло не просто пересечь, а немного пройти по нему — вправо или влево? — и угодить на последний лесистый отрезок до Линейной, — Костя и его преодолел без лишних петель.

     Осторожно закрыв за собой ворота, он подошёл к крыльцу и остановился. Никаких специальных слов он за всё отпущенное время не подобрал, а теперь надо как-то подсобраться для разговора с тёткой.     Поздороваться, конечно, сказать, мол, вот как… Костя поднял голову и увидел на входной двери висячий замок.

     В ночлежке он посидел на постели, слушая, как перетекиваются за стеной куры, севшие на насест, потом убрал в рюкзак пакет с сухарями, с недопитой поллитровкой, засунул и колокольчик, и берцы, обёрнув их оранжевой жилеткой. На постель лёг, не раздеваясь, только скинул ботинки и стащил тесноватые носки.

По-вчерашнему, сейчас бы сбежал от тётки дядя Сергей, и они с часок поговорили бы о прожитом дне, о постоянке, может быть, и давкнули по случаю, но дяди Сергея не было, один он ничего связного замыслить не мог, а случай был такой, что или забываться мертвенным сном, или не спать вообще. Наверное.

* * *

     — Спишь, что ли? Третий раз набираю.

     — Да что ж я… В саде я, Пётр Петрович.

     — Ну, ясно. Отойди там в сторонку. Я тут вот что подумал…

     — Сичас, сичас… Боря! Боря, возьми у меня… Да, я слушаю.

     — Доехал я сам до больнички…

     — Вот ведь какой вы!

     — Да перестань. Короче, акт переписали на гражданина. А теперь ты мне скажи: когда это у нас Капитонов из штатного исчез? В обед, что ли?

     — Не в обед, Пётр Петрович. Даже слышать неприятно… А вот когда третий склад нам передали, тогда я с ним и перезаключила договор на гражданский правовой, на оказание услуг. Штатка ведь не резиновая. А он давно на пенсии был, не пришлось и уговаривать. Тогда же и вы подписали. Семерых за штат…

     — Хорошо, не десять. Это ж целый отдел! Но вышло предусмотрительно, что и говорить. Такой аппендицит без ножика вынули! Ну, дальше — легше. Анну Петровну домой свозили, положили в депутатскую. Систему пока на пять дней подсоединили, потом ещё какую-то подберут. Доктор ей и безо всяких там сказал, что давно надо было...

    — А я вам что говорила? Даже лучше Соломон Соломоныча...

    — Погоди ты! Говорила, я помню. Вот закончим, полечимся у него. Короче, дочь завтра часам к одиннадцати сама подъедет, но после её придётся в область свозить одним днём. Потом останется. Гришу заправить надо.

     — Пётр Петрович, это ж не промблема.

     — Ты слушай. Ты потом скажешь. Нынешнюю развозку всю оформила?

     — Так я ж за имя…

     — Нет — ещё лучше. На утро кого-нибудь вызвали?

     — Троя с утра.

     — Ну, с тремя и охломоны справятся. Льву сам позвоню, чтобы не являлся. А этого ты уже оформила?

     — Так у него ж…

     — Всё! Всё отлично. Утром выдашь ему за сёдня сколь-нибудь, и скажи: прощай, друг, обстоятельства переменились. А ты, вообще, кем его хотела?

     — Разнорабочим в третий.

     — Обойдётся третий.

     — Ещё даже лучше. Они у нас все по третьему проходют.

     — Да? Рискуешь ты… Ладно. Ещё не знай, кто порядок будет наводить. Короче, вот утренний расклад. С Зойки берём заявление по собственному от вчерашнего числа… Или день в день можно?

     — Можно день в день, у нас профсоюза нету.

     — От вчерашнего. Вчера подписали, сёдня рассчитали. Много набрали-то?

     — Не важно, есть в кассе. Три семьсот за этот день.

     — Ну, так-то есть, значит, смысл?

     — Была б ещё машина наша…

     — Всё, не отвлекайся. Зойку рассчитываем, этого рассчитываем. Как и не было их — ты поняла? А может с автобазой переговорить насчёт… Нет, сказано: обстоятельства переменились. Ну, дальше ты поняла — дальше я сам. Скажем, они с Василичем наперемену на кран лазили — Зойки-то нет. Один долазился. У него там и правда что-то с печенью, а мы всё думали — цыган копчёный.

     — А я говорила ему! Григорич, говорю, ты донянчишься со своей. Она — не знай, а ты, дружок…

     — Да погоди ты! Ещё ведь что-то хотел… А, насчёт похорон. Вечность займётся. Могут Анну Петровну свозить на отдельной машине. Пускай, думаю… Ты с ними по безналичке можешь? Или это через центральную надо?

     — Есть и у нас статья. Есть компенсации.

     — А если нет производственного случая? Уже нет.

     — Есть свадьбы-похороны-ебилеи.

     — А-а. Всё, что ли… Ну, поминки с шестнадцати. Как в прошлый раз было?

     — Первая смена — близкие, потом все, кто до семи придёт, едят бесплатно.

     — Ну, так-то здраво. Куда ещё лучше?

     — Некуда! Сами не знают, при ком живут. Всех везде поскрутили, по струнке ходют! Говорят, что нефтянка… Боря! Боря, я здеся… Извините, Пётр Петрович.

     — Ну, всё. Отдыхайте.

     — Гос-споди, неужели когда-нибудь отдыхать научимся?

     — Сами — никогда. Но научат. Пошёл, скажут, вон, отработанный элемент!

     — Вот и отдохни теперь!

антимонии

     Дядя Сергей, маленький, лёгкий, прозрачный, просидел рядом с ним всю ночь и всё говорил, говорил что-то, даже посмеивался. Потом резко так замолчал, скомандовал подъём и исчез. «Куплю с получки часы», — решил Костя, окончательно проснувшись. Солнце уже поднялось над соседской крышей, даже над голубятней, но времени могло быть и восемь, и семь всего лишь. Обувшись, он первым делом подобрался к крыльцу — замок был на месте. Не мешкая, но теперь и не особо торопясь, проследовал на оправку.

Напоследок бросил осиротевшим курам охапку лебеды, надёрганной из-под заборчика и стен душевой, скатал свою тощую постель в рулон, притворил дверь ночлежки. На огород страшно было смотреть, но Костя взглянул, простился. И пошёл на товарную.

     Вскоре, да на первом же лесистом переходе, стал нагонять неторопкую женщину и подумал, что вряд ли семь сейчас — больше. Перецепил рюкзак на оба плеча и прибавил шагу. Женщина тоже прибавила. Не хватало ещё опоздать — он засопел было, но тут же зацепился за корягу, наделал шума, и попутчица ломанула так, что пропала из вида. В последний раз он заметил её в глухом переулке справа, и сколько сейчас, так и не узнал.

     Вывалившись из кустов на товарную, Костя поспешил к конторе и, качнув запертую дверь, успокоился. Теперь можно было спокойно идти к напарнику, а там, может быть, в столовую, и вообще, суббота — нестрогий день.

     Простынь в раскрытой двери красного домика висела неподвижно, и тишина стояла такая, что и не скажешь — рядом железная линия. Бау-баб-на-на-тётый — далеко, где-то напротив вокзала, прозвучал размноженный диспетчерский голос, и опять тихо. Костя осторожно опустил рюкзак на нижнюю ступеньку крыльца.

     Криков появился со стороны гаваны. Увидев Костю, кивнул, завернул к своей душевой, потом уже подошёл и коротко подал руку.

     — Это и есть твой багаж? Отнеси к чемодану.

     В столовую шли молча. На месте Криков в двух словах объяснил незнакомой женщине за раздаткой, где искать их талоны, дождался погашения и забрал оба листа себе.

     — Заправка по полной, — только эти его слова и походили на вчерашние речи.

     Костя ел аккуратно и быстро.

     — Всё опять впереди, — сказал Криков, когда они вышли на воздух. — Хорошо же, скажи, Константин.

     Компота Косте показалось маловато, но он понадеялся на колокольчик или на чай. Предпочитаю чай — не зря было написано на той маечке.

     — Зайдём на два слова, — пригласил Криков возле домика.

     Костя разулся на крыльце, прошёл за хозяином, который уже разливал чай у стола. Присели по-вчерашнему.

     — Подробности тебе ни к чему, — начал Криков, глядя в свою чашку, — и я могу только предупредить. Сейчас ты получишь расчёт. Захотят они объясниться или не захотят — там увидишь. Лучше всего промолчать.

     «Предпочитаю чай», — подумал Костя.

     — Свои талоны верни, мои у тебя будут. Сейчас попробуем Зое позвонить.

     — Она телефон в кране забыла, — сказал Костя.

     — Откуда известно? Ну, не важно. Тогда сам дождись её и приведи сюда — продолжим. Не могу я там появиться. И не хочу. До вторника дотянуть осталось.

     Взглянув на Костю, Криков сходил к тумбочке и вернулся с леденцами в банке — подсластить.

     — Предпочитаю так, — сказал Костя, улыбаясь.

     Криков тоже, наконец, рассмеялся.

     — Мир не прост, совсем не прост, — передразнил кого-то. — Но судьба, Костя, только покорного ведёт. Или согласного. А несогласного тащит! За ноги, мордой по асфальту, — он потрогал давнишний шрам над правой бровью, Костя пальцем дотронулся до своего раскроенного подбородка. — Ну ты и змей! — расхохотался Криков. — Теперь шагай в офис.

     Под языком у Кости довольно приятно пощипывало, и самому себе он казался лёгким, ловким и весёлым. Дверь конторы теперь была распахнута. Не дожидаясь приглашений, он взлетел на второй этаж, прошёл до бухгалтерии и встал там в дверях, приняв руки за спину.

     — Константин? — как бы изумилась Надежда Ивановна. — Богатым будешь!

     И заговорила, запела так, что Косте слова некуда было вставить, и речь её, при всём желании, он передать бы не смог.

     — А зачем ты, сынок, в Саратов собираешься? — вдруг спросила бухгалтерша, и Костя словно очнулся.

     — Дело есть, — сказалось легко.

     Он шагнул к столу и протянул файл со своими талонами.

     — А вот тебе денежка на дорожку! Расписываться не надо.

     Талоны мгновенно исчезли среди бумаг, Надежда Ивановна уже подавала его паспорт, распёртый разнокалиберной денежкой, довольно мелкой на вид.

     — И приходи помянуть дядечку, надо, сынок. Часам к четырём приходи. Придёшь? В столовую прямо с вокзала можно. Тут больше не ходи.

     — Не буду, — пообещал Костя и свалил из кабинета.

     В коридоре навстречу ему шёл большой белый начальник, разминуться с которым можно было, только встав боком.

      — Драсти, — сказал Костя, посторонившись.

     — Добрый день, — сказал начальник, прошагав.

     Расходилась и понятная теперь жизнь на пятачке возле конторы. Троица покуривала, слушая Баяна, в стороне Василь Василич проверял переночевавшую копейку. Костя спрятал паспорт в карман и пошёл со всеми здороваться. Впору было говорить до свидания, но он сдержался. Стропальщик — Николай, тут же и вспомнилось, — отвёл его в сторонку.

     — Вчера один тип тобой интересовался, — сказал негромко. — Толик, знаешь его? Даю подсказку: на Линейной сейчас обретается.

     — С Линейной Прокина знаю, — сказал Костя, — Валерой звать.

     — Да что ты! — удивился Николай. — Тогда ясно, что ничего не ясно. Ты бы держался от них подальше, если можешь.

     — Я больше не живу на Линейной, — сказал Костя.

     — На хрена ты вообще туда попёрся. Если её накроют, тебя везде найдут, — Николай затоптал окурок. — Да не бо-ойсь. Если Толик суетится, значит, что-то у них там не срастается. Готов к труду и обороне?

     — Готов, — сказал Костя на всякий случай и пошёл к Василь Василичу.

     — Рассчитали? — спросил тот, не подавая руки. — Не шатайся тут лишнего.

     — Мне крановщица нужна, — сказал Костя.

     — Зойка? — Василь Василич взглянул на него внимательней. — Тебе?

     — Мне, — сказал Костя твёрдо.

     — Если явится, забирай, — Василь Василич хмыкнул и отвернулся. — Смотри ты — явилась!

Через ворота на товарную влетел мотоцикл, описал полукруг, потревожив овчарок, и остановился возле заблокированного крана. Мотоциклист снял чёрный шлем и оказался крановщицей. Ни на кого не глядя, она поднялась в кабину и вскоре начала спускаться, слушая телефон. На сгибе её левой руки покачивалась чёрная сумка. На земле перенесла телефон к правому уху, повесила сумку на руль мотоцикла. Постояла и, убрав аппарат в задний карман, направилась к ним.

     — Зоя, — представилась хрипловато, подала руку и кивнула, потом бросила Василь Василичу ключи на колечке и снова повернулась к Косте. — Хочешь, жди, хочешь, уходи, я потом подъеду со стороны вокзала.

     — Лев Михалыч сказал…

     — Сказал, сказал. Рассчитаюсь — подъеду.

     Василь Василич разглядывал их с интересом.

     — Или тебе охота тут околачиваться?

     Конторский хмыкнул и отошёл от них.

     — Э, охламоны! — окликнул грузчиков. — Ну, вы у меня растрясёте жирок! Давай, Николай, на третий, я схожу за бумагами.

     До конторы Зоя и Костя шли вместе, причём он как бы прикрывал её справа.

     — Тошнотики, — проговорила она, не глядя на грузчиков.

     Над путями, над всей товарной словно прошла зябкая тень, разделившая людей и отрезавшая вчерашний день от наступавшего.

     Шагая вдоль джунглей один, Костя даже взглянул на свою правую ладонь, пожатую соразмерной и крепенькой женской, — захотелось просто подержать её и получше разглядеть хозяйку.

Криков, опять занятый переговорами, кивнул ему и показал большой палец. Костя прошёл к столу, вытащил паспорт с денежкой — пора было и сосчитать. Отсортировал купюры и получил в итоге семьсот пятьдесят рубликов. Не переставая слушать телефон, подошёл Криков, достал из нагрудного кармана тысячную и положил сверху. Костя начал подниматься на ноги, но был остановлен раскрытой ладонью. Криков помотал головой, отменяя всякие вопросы, и взмахами той же ладони показал убери, убери с глаз долой.

     — Это не их компетенция, — сказал в трубку и отошёл.

     Костя положил паспорт к военнику, а деньги убрал в другой карман. Ему тоже хотелось поговорить, но оставалось ждать.

     — С тобой дней на десять всё ясно, — сказал Криков, когда они расселись на крылечке, — поможешь мне, посторожишь МРТ, пока медицина подтянется. Не ясно с ночлегом. В крайнем приходить будешь сюда. Или на объекте уголок оборудуем. Но там к электросети ещё надо подключаться. А у тебя в рюкзаке нет, случаем, военной формы?

     — Нет, — сказал Костя. — Дома — полный комплект. Годичный. Мне земеля...

     — Наглядность бы нам не помешала. Ну, по ходу разберёмся.

     От гаваны к ним подходила Зоя. Смотрела под ноги, размахивала руками — в одной шлем, в другой сумка, — шаг её был неровный: то семенила, то переступала через шпалу. Костя поднялся навстречу.

     — Лучше б оттуда подъехала, — взмахнула шлемом в сторону конторы. — Не знала, что тут дальше. Зато коксанулась по пути. Ну, и кого ждём?

     — Тебя, — сказал Костя.

     Зоя на него даже не взглянула. Криков засмеялся, скрестил на груди руки, привалился спиной к дверному косяку и вытянул ноги.

     — Ребятки, а вы прямо брат с сестрой! Не находите?

     — С этим гипотамом? — Зоя наконец посмотрела на улыбающегося Костю.

     — С этим, с этим!

     — А сама-то, — сказал Костя, хотел пошутить насчёт драных джинсов, но не стал, вспомнил, что девчата специально так носят, непонятно только, зачем.

     — Легко простились? — спросил, посерьёзнев, Криков.

     — Легче некуда, — сказала Зоя, подсаживаясь к нему на крылечко. — Хотела за питание удержать. Перехотела, сучка. Полный фраерский кэш, короче.

     — Но и полная непричастность, — сказал Криков. — Есть какой план?

     — Был, — усмехнулась Зоя. — Года на три сесть. Теперь отсрочка. Кайфуй, Ворошилова!

     — В общем, на неделе ты будешь нужна мне, — сказал Криков, взглянул на Костю и уточнил: — Нам. Один серьёзный аппарат надо снять с платформы и подать в окно второго этажа. Ты как с автокранами?

     — Работала.

     — Мэнитекс?

     — С телескопичкой, — сразу сказала Зоя и стала припоминать что-то. — У них у всех стрела минимум десять градусов держит. Если груз до пяти тонн — должно сработать. В нашем Задрищенске я такой в электросетях видела.

     — Именно тот! — Криков оживился. — Они им старые опоры дёргают.

     — Так есть же крановщик. Славка, кажется.

     — Может быть. Да мне ювелир нужен! Нам. Миллионом зелёных не хотелось бы рисковать. Посмотришь в понедельник?

     — А другие варианты есть?

     Костя чувствовал себя в деле и стоял спокойно.

     — И где это? — спросила Зоя.

     — Флигелёк на заводе.

     — Завод знаю, а флигелёк... если только метизный... От заводоуправления вправо? Там же негде развернуться!

     — Во-от! — Криков поднялся на ноги. — Сегодня-завтра бульдозером будем расчищать. Значит, договорились? С конкурсным управляющим у нас всё ровно, я бы рекомендовал тебя. Но ведь хана заводу. Даже под склады не берут.

     — Я там своё отработала, — сказала Зоя. — Мне всё равно.

     «Сиравно», — сказала она, но Костя не поверил, отвернулся и посмотрел вдоль путей. Заметил, что и Криков несколько сник.

     — Да вы чего? — удивилась Зоя. — Хотите, завтра буду с местом?

     — Зой, а братцу ты местечко для ночлега не найдёшь на первое время? — хитровато спросил Криков. — Мне удобнее, чтобы вы вместе на связи были.

     — Посмотрим на этого братца, — хрипловато проговорила Зоя. — К себе пока возьму. Сундук свой дотащишь до Магистральной?

     — Сундук какой-то, — Костя посмотрел на Крикова. — Не пойду я к ней.

     — А придё-отся!

     Они расхохотались, глядя друг на друга, Костя отвернулся. Так что телефон у кого-то зазвонил кстати.

     — Ну, пока всё ясно, — сказал Криков, переговорив с кем-то. — Бульдозер выдвигается, пойду к вокзалу на такси. Возьмёте Костин багаж?

     — Что там у него?

     Криков вынес рюкзак и чемодан.

     — Нормально, чо, — сказала Зоя. — Шнур или ремень давайте. Сперва это отвезу, потом за ним приеду. Заодно второй шлем захвачу. Танкистский, — пригрозила зачем-то, но Костя решил никак больше не реагировать на подколки — или подвилки, — подколоть он и сам бы сумел, была бы охота.

     До мотоцикла шли беспечальной семейкой. Те двое гомонили, а Костя делал вид, что надрывается багажом, и уворачивался от шлема, которым размахивала сестрица. Из-за гаваны вышел знакомый азиат, смотрел на них и улыбался.

     На такси Криков не пошёл сразу, заглянул на минуту в столовую, а потом оставался с Костей возле линейного отдела, пока ни вернулась Зоя.

     — Дым коромыслом, блины на помин пекут, — доложил обстановку. — И вы приходите на обед. Я до четырёх закончу. Помянем Капитана.

     Мимо них сновали линейщики, и Криков опять вспомнил про форму.

     — Съездить, что ли? — предложил Костя. — До нас газель доходит.

     — Вот чувствую, что уместно было бы, — сказал Криков. — Но настаивать не могу. Объект сдадим, мне всё равно уехать придётся. Вернусь или нет — честно, не знаю. Успеть бы дочь повидать, пока не увезли с концами... А ты тоже думаешь, что всё это — Задрищенск? — спросил вдруг.

     — Учительница говорила, что телячий загон в переводе, — вспомнил Костя.

     — Ну, ты и змей, братец! — Криков расхохотался. — Сам знаешь об этом?

     Косте показалось уместным промолчать.

     Подъехала Зоя и, действительно, протянула танкистский шлем. Свой не сняла, поэтому и не известно, что при этом сказала. Бу-бу-буч, — так как-то. Костя засунул панаму-шляпу в карман и нахлобучил шлем. Попытался застегнуть — бесполезно. Теперь надо было как-то взобраться на мотоцикл. Бы-быть-бы-бы-ша! — Зою аж передёрнуло. Костя отступил, она сорвала свой шлемак.

     — За пузо не хватайся, — выговорила.

     — А как? За воздух, что ли?

     — Выше держись, если не можешь без этого.

     Криков лыбился и не трогался с места. Первыми тронулись они. Сперва Костя держался одной рукой, потом ухватился обеими. На прямом и длинном участке до Магистральной, пообвыкнув, убирал руки к себе на колени, но потом опять приходилось держаться, на поворотах-то.

     — Наигрался? — первым делом спросила Зоя, когда они наконец остановились во дворе, окружённом невесёлыми пятиэтажками.

     — Сама же, — потянул было Костя, и вдруг решил, что ничего этого не надо, не так, по крайней мере. — А гараж есть? — спросил.

     — Скажи ещё, что ты там стал бы жить! Пошли уже, — она никак не назвала его, хотя и могла бы.

     — Не разувайся, — предупредила в квартире. — Полы ещё отмывать надо.

     — Давай отмоем, — сказал Костя, снял ботинки и стащил носки. — Воды давай, тряпку.

     — Ты серьёзно? У нас, кстати, пожрать ничего.

     Костя прошёл к своему рюкзаку, вытащил колокольчик и пакет с остальным.

     — Ты разве пьёшь? — удивилась, когда он выставил начатую бутылку.

     — А разве не видно?

     — Мне-то что, — Зоя скрестила руки и подпёрла плечом стену. — Нальёшься — вылетишь на улицу. В холодильник убери.

     Она всё же подошла, опёрлась на стол.

     — Кофе где-то был, — припомнила.

     — Предпочитаю чай, — сказал Костя.

     — Посмотрите какой!

     — Надо до поминок прибраться, — поддерживать мелкий перетык он не стал.

     — И как ты себе представляешь — прибраться?

     Представлять Костя тоже ничего не захотел. В ванной нашлось ведро и одна тряпка, и для начала он собрал влажным валиком мелкий сор и пыль с полов. Хозяйка собирала что-то с подоконников и шкафов, проверила ящики. Мусорное ведро быстро наполнилось. Пока Зоя ходила опорожнять его, он подвигал шкафы, кровать, маленький столик и кресло — под ними прибрался окончательно.

     Вернувшись, Зоя сняла жилетку, откопала какую-то вещь на вторую тряпку, набрала воды в тазик.

— Давай, ты с кухни, я из комнаты, — предложила, — в прихожке встречаемся.

     Косте всё равно было — сиравно, в общем, но взаправду.

     — Ты куда это? — остановила, когда он собрался выносить ведро с грязной водой. — Лей в унитаз. Тебе он, кстати, не нужен?

     Костя сходил потихоньку, сообразил, как пустить воду.

     Зачистив свой участок, он взглянул на байкал в комнате, на хозяйку, стоявшую коленями в луже — в ней же мокли и полы белой рубашки. Зоя выпрямила спину, завязала узел на животе, и на Костю уставился синий глаз с белой поясницы. Так и смотрел, как на чудо какое-то. Костя ухмыльнулся, выставил всю обувь за дверь и махнул прихожую. Расстелил отжатую тряпку.

     — Иди, приготовляй кофе, — сказал.

     Не оборачиваясь, Зоя замерла, ухватившись руками на края тазика, но тут же довольно ловко встала во весь рост. Глядя на полы, прошла в ванную, умываться, наверное. Костя соединил тряпки, отжал и взялся ликвидировать наводнение.

     Пока закипал чайник, он успел подтереть в комнате и убраться в подсобках. Достал из рюкзака полотенце и не спеша умылся.

     — Огурец! — сказала Зоя, когда он появился на кухне.

     Солнце начинало заглядывать в их окна, и влажная духота сгущалась. Запах появился, а от чего, Костя определить не мог.

     — В зале попьём, — сказала Зоя.

     Столик она поставила к кровати, Костя двинул к нему кресло. Чашку он взял двумя пальцами, отпил, понял, что гадость, но вида не показал.

     — Сахар потом купим, — сказала Зоя. — Может, расскажешь что-нибудь?

     — А можно окно открыть?

     — Попробуй, лучше будет. Там же баки. Ночью вроде не так воняют.

Костя поставил чашку, подошёл к окну и посмотрел во двор. Высота чувствовалась. За деревьями земли не было видно, и само собой вспомнилось, как они летели с Мозговым в Приморье. Приложившись в очередной раз к секретной пластиковой бутылочке, земеля спал, а Костя смотрел на снежную равнину за окошком, из которой то вырастала гора, то высовывалась голова лошади на длинной прямой шее.

     — Ты летала когда-нибудь в самолёте? — спросил Костя. — А я летал.

     И вдруг нашлось первое слово, второе, а на потоке он уже не подбирал их, а произносил, как придётся, и они сами складывались в рассказ, который Зое, безо всяких там, нравился. Костя даже изобразил пролёт между двумя облачными столбами — походил при этом, наверное, на вратаря, который бочком мечется влево-вправо, держит стойку и не знает, откуда прилетит ему.

     — Как ты сказал? — перебила Зоя некстати.

     — Турбовалентность, — повторил Костя. — А что не так? Ну, всё равно что на подножку нарваться, полететь вверх тормашками, но не упасть. Кто не пристёгнут был, точно летали. Прапор мой летал! Выправились, а в окнах — тьма!

     — Прямо уж тьма.

     — Сплошная! Не веришь? — слово и Косте показалось чересчур сильным. — А ниже облаков спустились — море! Океан целый. Но мы уже к берегу летим, а там всё зелёное, и вот так вот речка блестит. А там, — он указал на потолок, — зима была! Да прапор и говорил, что всегда минус с чем-то.

     — Ты пей кофе, — напомнила Зоя.

     — У нас же газировка есть, — сказал Костя.

     — Ну, пей свою газировку.

     — Ты чего?

     — Ничего. Пей, если хочешь. Хоть водку свою пей.

     — Что не так-то?

     — Всё так. Можешь и мне налить, — уступила всё-таки.

     — Водки?

     — Дурак, что ли?

     Костя сходил за колокольчиком. Так-то вкусно пахло это пойло, с сахарком можно было и повторить попытку.

     — На поминки же одеться надо, — озаботилась Зоя. — Что у тебя есть? У меня чо-орные джинсы и филалентовая рубаха лежат. Интересно, трусы тоже чёрные положено?

     Костя не знал, что и говорить.

     — Да ладно тебе, Капитан нормальный дядька был, — сказала Зоя. — Ты его хорошо знал?

     — Вообще не знал.

     — А чего ж он с тобой носился? Хотя, и со мной так же — на вшивой стройке подобрал. Там уже ни шло ни ехало, а он быстро так провернул — на другой день я того козла осваивала. Как для себя готовил. Вот может такое быть?

     Костя подумал, что, может, и его самого на Линейную занесло не случайно. Или вообще не бывает ничего случайного. Он доставал свои наряды.

     — Всё, вон ту синюю наденешь, — остановила его Зоя. — Только у меня утюг не фурычит, посмотришь?

     — Посмотреть можно, — сказал Костя, хотя и несколько растерялся.

Нашлась отвёртка, и он расположился на кухне. Шнур был перевит в двух местах, но и только. Поломка обнаружилась в рукоятке, причём простейшая — отвернувшийся винт болтался там же.

     — Как только током не шибануло! — весело прокричал он в комнату.

     — Между прочим, шибало! — Зоя пришла на кухню с покрывалом и одеждой — гладить. — Я там вешалки освободила, размещайся. Чемодан на шкаф поклади, пыль я вытерла.

     До выезда они каким-то сложным маршрутом сходили в гараж, отнесли старые журналы и поменяли танкистский шлем на каску с козырьком. Зоя особо и не потешалась.

     — Путный шлемак нашего размера вообще невозможно найти. Мой, если заметил, восстановленный. Так, для вида. Мороженого хочешь?

     За мороженым — ещё крюк. Находившись, дома Зоя первой повалилась на кровать, Костя устроился в кресле. Потом уже стали соображать, из чего ему постель строить. Зоя сходила куда-то и вернулась радостная: пообещали матрац, но за ним в те же гаражи надо топать. Ключик был уже у Зои, но этот поход отложили до вечера.

     — Поставим ежа и принесём — делов-то!

     На поминки они приехали даже не самыми последними. Мотоцикл опять оставили возле линейного, шлем и каску Зоя отнесла в отдел.

     — Злится чего-то, — сказала, вернувшись. — Не серчай, говорю, кормёжка до вечера бесплатная. А мы на вечер будем что брать? Или в парус закатимся?

     Костя не знал, как и ответить.

     От клумбы до столовой стояли незнакомые люди, и Крикова они разглядели не сразу, пока тот сам не поднял руку. Стоявший с ним дядька показался Косте знакомым. Чисто выбритый, с влажными как будто волосами, он один был одет в белую рубашку навыпуск.

     — Нет, Лёва, пойду я, — договаривал нарядный, когда они подошли.

     — Ещё чего, — весело сказал Криков, — вместе пойдём. Тебе же интернет нужен? Значит, никуда не денешься. Я ведь и забыл про твой банно-прачечный день! Хорошо, что с вокзала подъехал, перехватил. Долго ждал?

     Дядька только рукой взмахнул.

     — Вот, братцы, поэт. Самый настоящий, — Криков приобнял его за плечи, и Костя тут же вспомнил городскую свалку, носастых птиц и этого, ещё не отмытого. — Хромов Рэм Давлетович, — произнёс Криков, — сиречь ремигиус, что означает в точности — гребец. И есть у него стихи, посвящённые мне, грешному.

     — Я другое принёс, — сказал Хромов, попытавшись вывернуться из объятий.

     — Ты можешь и сотню принести, — сказал Криков и убрал, наконец, руку, — с тебя станется. А это — моё!

Какими будем стариками,

покамест мы не знаем сами,

но есть предчувствие одно,

и верным кажется оно:

на суету растратим силы

и доплетёмся до могилы,

седые, старые юнцы —

не молодцы, не мудрецы,

прохожие по жизни этой,

бездомные на этом свете,

незваные на свете том,

полубездетные притом.

     Костя вспомнил, как что-то гнусное голосил этот поэт на свалке, но то, что рассказал сейчас Криков, ему понравилось. Слов он уже не помнил, но по грустности очень уместное.

     За столом они сидели плечом к плечу, слушали начальника товарной, больше обращавшегося к сивенькой какой-то женщине, вместе потом умакнули блинчики в блюдце с мёдом и дальше не спеша закусывали. Наполненные стаканчики никто из них в руки не брал — забрали сидевшие напротив складские. По всем речам выходило, хорошим человеком был дядя Сергей, и особо печалиться о себе он не попускал и сегодня.

     Подкатывала колобком Раиса, которая тоже знала этого Хромова, а биточки им поднесла сама Маргарита Николаевна. Компот стоял разлитым по большим гранёным стаканам, им они и закончили поминки.

     — Ребята, вы не исчезайте, — предупредила Раиса, — мы вам соберём кое-что.

     — Ты вообще уже? — наехала на неё Зоя.

     — А чё такого?

     — Мусоров своих кормите.

     Костя не понимал этого тона своей сестрицы, но и не встревал. На воздухе им попался на глаза настоящий военный, и Криков опять вспомнил о форме.

     — Да привезу я, сказал же, — Косте не понравилась такая назойливость.

     — А что надо привезти? — спросила Зоя.

     — Представляешь, если на Костю форму надеть? — оживился Криков. — И у него ведь есть!

     — Завтра съездим, делов-то. Я мимо их деревни в Нефтегорск гоняла. Отсюда полчаса лёта. Ну, минут сорок, с таким утюгом.

     Наверное, и она неловко себя чувствовала на людях, решил Костя, потом же нормально разговаривала. К Когда тащили из гаражей пружинный матрас, смеялась, как маленькая совсем. В квартире рухнула на него первой и заявила, что сама на полу ляжет.

     — Окно откроем — прохлада пойдёт. Ка-айф!

     — Размечталась, — специально проворчал Костя.

     — А что, давно надо было себе купить.

     — Потом купишь.

     — Не хочу потом!

     — Придумай лучше, что маме купить. Если поедем.

     Зоя угомонилась.

     — Я не знаю, что твоей матери покупать, — сказала чуть погодя. — Правда, не знаю. Дашь денег, сама выберет. Сейчас же нет проблем. Раньше везли всякую хрень из города. Теперь её — повсюду кучи.

     — Так-то да, — сказал Костя, но не успокоился; по нему, так хоть сейчас же в путь, какого вылёживать, но он и тут ничего не решал.

     — Расскажи что-нибудь, — попросила Зоя.

     — Нет уж, — сказал Костя, — теперь ты.

     — Про детдом, что ли? Мне, между прочим, там нравилось. Надо съездить как-нибудь, сто лет не была. Можно хоть завтра завернуть, вдруг тётя Зина живая. Правда, ты долго собираешься дома побыть?

     — Чего мне там? Форму возьмём — свободны.

     — Заедем! — решила Зоя. — Две монашки из моего призыва в няньках там оставались. Посмотрим, какие они монашки!

     Костя решил увезти в рюкзаке зимние ботинки и куртку, сказал. Зоя пожала плечами и ушла на кухню.

     — До зимы ещё будь да будь, — затянул было Костя.

     — Увози что хочешь, мне-то...

     Ночью они гнали каждый о своём. Молчали, но сна ни у кого не было. Костя поднялся попить и чем-нибудь накрыться, и тут же Зоя села на постели.

     — Ты куда?

     — Покрывало взять. С кухни.

     — Я убрала. Сейчас.

     В комнате светилось пятно на потолке — не заплутаешь. Костя напился из крана, Зоя нашла покрывало, подала. На них только трусы чернели.

     — Может, правда, поменяемся? Мне жарко.

     — Нельзя, сквозит, — сказал Костя.

     — А сам-то…

     — Я теперь накроюсь.

     Улеглись по новой. Потом она вставала в туалет и, может быть, наконец, заснула, зато Костя таращился на потолок до света. Потом уснул. Всё равно ни одна мысль до конца не состраивалась.

В дорогу они одевались вместе, спина к спине. Косте и так неловко было, по утрянке-то, но времени для антимоний не находилось. Словечко припомнилось кирилловское, а что оно обозначает, Костя не помнил. На дорожку допили колокольчик.

     — Куда спешим-то? — спросила Зоя по пути в гараж.

     — Никуда, — ответил Костя, сам он никакой спешки не замечал.

     — Ну, и сбавь тогда. Напрямую идём.

     Дошли, и правда, быстро. Да и ехали потом — Костя то и дело люсил, особенно на обгонах — мотоцикл начинал реветь как перед взрывом. Ближе к селу — ни встречных, ни попутных. Он успел вовремя нужный поворот указать. Зоя остановилась в точности напротив их дома. Костя сполз с сидения и уставился на зелёного москвича, стоявшего в их ограде. Зоя сняла шлем.

     — Чего ты? Приехали? Иди.

     Костя перевесил рюкзак на одно плечо и пошёл. От своего палисадника к ним двинулся Кириллов, но остановился, оперевшись на бадик. От калитки к сеням Костя прошагал, не глядя по сторонам, дёрнул шнурок щеколды и толкнул дверь. Из дома в сени как раз выходила мать. Босая, неприбранная, в мятой сорочке с жёлтыми цветочками.

     — Ты?

     — Я, — сказал Костя.

     — Вернулся?

     — Какого там, — послышалось у матери за спиной, и в сени вышел Егоров — этот, правда, в брюках, хотя и в майке-алкоголичке.

     Костя сбросил рюкзак в сторону, попал под табурет — там звякнули бутылки. С табурета повалился баян и мявкнул, достигнув пола басами.

     — А мы после баньки, — начала было мать.

     — Зайди, Маш, — сказал Егоров и выступил вперёд. — Судить будешь?

     — Нужны вы, — Костя подхватил рюкзак и, перепрыгнув крыльцо, пошёл к калитке; нога подвернулась, поэтому шёл долго, сопел, вышел, наконец, на улицу.

     — Сбежал ведь! — остановил его неожиданно звонкий голос Зои.

     — Да пошли они.

     — Вернись и делай дело!

     — Какое ещё...

     — Мы зачем приехали?

     Кириллов стоял теперь почти рядом с Зоей и смотрел на неё, приняв руки с бадиком за спину. Наверное, ещё и улыбался однозубым ртом. Косте захотелось подойти к ним, хотя бы просто поздороваться.

    — Иди, иди, Кось, — Кириллов сам повернулся к нему, — поразводите пока, — и опять посмотрел на Зою.      — Хочешь, доча, квасу с дорожки? У моей Матвевны такой вырви-глаз получился — крылья прорастают! Смородинный лист вложен для мягкости букета.

     — Хочу, — сказала Зоя, поставила мотоцикл на подножку и повесила шлем на руль. — Ты каску-то сними, обморок! — крикнула Косте и показала язык.

     Костя усмехнулся, но каску не снял. Пошёл так разводить антимонии.

* * *

     Я встретил его осенью на проходной объединённого училища. Он стоял рядом со столиком, на котором лежали раскрытый журнал посещений, до боли знакомая дубинка ПУР-2 «Аргумент» с отводом, но привычного «стой-кто-проходи» в его облике не читалось. Чёрная форма охранника словно только что была взята со склада, а сидела на нём отлично. «Константин М. Косолапов» — гласила бирка.

     — Здравствуй, — сказал я.

     — Драсти, — сказал Костя.

     — Буду вести автоматику и телемеханику здесь, в ЖД-группах.

     — Да, — он кивнул, назвал мою фамилию. — Карточку я видел, возьмёте у коменданта. Потом можете ходить через служебный, со двора.

     — А с улицы мне, значит…

     — Можно тут, — быстро сказал Костя. — И так, и так можно.

     Он пристально посмотрел мимо меня, я посторонился, сообразив, что кто-то входит следом, и ему надо принять посетителя; вошли трое обучающихся.

     — Петин Пётр есть? — нестрого спросил Костя.

     — Васин кот есть! — ответил заносчивый дуэт.

     — Ты Петин? — Костя посмотрел на третьего, на рыхловатую свою копию.

     — Ну, — парень подошёл к столику.

     — Правильно, стой тут. Сестра придёт, поедете в медсанчасть. Ухи мыл?

     — Ну.

     — Да я шучу. Боишься, медицина на ЖД не допустит? Допустит. Они же думают, ты больной, а это конституция такая, понял? Ты дрова рубишь?

     — Что я...

     — Часто перекуриваешь?

     — Я не курю. Начал — кончил.

     — Во! И я так. И армейку отслужил — допустили же!

     — Меня совсем отсеяли.

     — Опять ты не угадал! — Костя посмеялся. — Про железнодорожные войска слыхал? Получишь диплом — и туда. Вот и армия! Думаешь, там только марш-марш? Мне образования не хватило, а то бы… Но тебе и без армии работёнка подвалит.

     Мы определённо тут были лишними, и я попросил Петиных попутчиков показать мне училище. Глухую стену вестибюля украшало подновлённое панно с сюжетами ударной стройки, а справа дерзким художником был пририсован стремительный тепловоз: по расположению прожектора — пассажирский ТЭП10, а красная звезда позаимствована с М62, с грузового, и совсем из другой эпохи.

Ходил я потом исключительно через парадный, а когда не было подработки, спускался к Косте на чай. Разговаривали мы не много, но посиживали хорошо.

Один раз он вспомнил «столовские биточки» — из чего, интересно ему, Маргарита Николаевна подливу готовила — я обещал узнать, хотя сейчас она, в основном, кашками занята, пока овсяной, но скоро и до манной дело дойдёт.

     — Ничего не надо узнавать, — сказал Костя. — Всё ясно.

     Весной, уже после майских, застал его сдающим этот пост навсегда.

     — Мог бы и до утра отсидеть, — выговаривал сменщик.

     — Да ты глухой? Утром на завод выходить, а мне аусвайс получить надо. —Сам пришёл, а сам… Драсти, — это мне. — Всё, заработал завод. А кто-то не верил! Трактора будет собирать, колёсные.

     Из училища мы вышли вместе, но Костю сейчас же унёс поджидавший мотоцикл.

     — Увидимся ещё, — успел он сказать, — на одном острове живём!

с. Курманаевка,

холодная Троица 2017-го.

Родился в1955 году в селе Ключёвка Новосергиевского района Оренбургской области, с 1979 года живёт и работает в селе Курманаевка на западе Оренбуржья. По образованию инженер-механик. В альманахах и сборниках, журналах «Урал», «Волга», «Нева», «Москва», «Новый мир» и других печатается с 1978 года, автор нескольких книг прозы, член Союза писателей России. В 2017 году вместе с А. Серовым (г. Ярославль) и В. Клевцовым (г. Псков) стал лауреатом Горьковской литературной премии.