Виктория ХОРИНА
г. Рыбинск

   Родилась в городе Рыбинске. Сочинять начала сразу, как научилась говорить, но не записывала своих сочинительства лет до двенадцати. Виктории думалось, что писатель — это профессия для людей с образованием журналиста, что писатели все — дяденьки с усами, взрослые, серьезные и очень крутые. Со временем уверенности в своих силах стало больше, и к настоящему моменту выдумано и написано уже огромное количество рассказов. Член СМЛ города Рыбинска с 2018 года. Участник Всероссийского семинара молодых литераторов в Химках в феврале 2020 года. 

КОФЕ

    Низкий звук, похожий на гул самолета, медленно проплыл за правым ухом. Вялая муха, невесть откуда появившаяся зимой, описала широкую дугу, рухнула в стакан с водой, несколько раз панически дернула крылышками и затихла. 
В голове у Севы эхом отдавалась звучащая у соседей музыка: басы, ползущие по стенам, передавались жесткому дивану и пробирали до хребта, до каждой косточки в распластанном теле. Решительно не хотелось двигаться; в воздухе привычно  витали запахи мандариновых корок и выдохшегося за ночь шампанского. Вторая бутылка, кажется, так и не успела опустеть. Он пошарил рукой на полу и подхватил пальцами прохладное горлышко. Шампанское было дешевым и кислым. Пузырьки оно оставило в прошлом году.
    За окном медленно падали комочки влажного снега.  Рутина обступала Севу уже несколько лет, сжимая кольцо привычных обязательств и радостей, превратившихся в ритуал. Скука, ску-ка — все вокруг источало ее  — от стоптанных ботинок до старого пуховика, от пропахшего табачным дымом салона «пятнашки» до каждого столба по дороге на надоевшую работу. И даже вечером не было спасения — одни и те же шоу по телевизору, один и тот же диван, одни и те же тапочки. Одно и то же пиво, как последняя попытка заснуть в хоть каком-нибудь настроении, отличном от серого безразличия ко всему. 
    Когда было не так?.. Должно быть, в юности. Да, лет пять назад, когда все казалось новым и ярким, неизведанным. Когда сбежать посреди ночи в бар на другом конце города было легко и почти необходимо, когда на работе ждала не скука, а запары, сложности и идиоты, после встречи с которыми так приятно пропустить пивка с коллегами в том самом баре. Что изменилось? Да ничего, кроме отношения к происходящему. Нестерпимо надоело. 
    — Так и лежишь? — послышался скрипучий, надломленный голос отца.
    Сева не удивился.
    — Лежу, — глухо ответил он.
    — Ну лежи, лежи, — вздохнул отец. Тапочки зашаркали по полу: Севе не нужно было видеть отца, чтобы знать каждое их движение. 
    Даже не так: он боялся, что откроет глаза и ничего не увидит. Ни шаркающих тапочек, ни серых домашних брюк, ни наброшенного на футболку полосатого халата. Папы нет уже пять лет. Этот сон всегда снится Севе утром первого января, и даже он успел стать скучным и рутинным.
    — Кофе будешь? — послышалось с кухни.
    Сева резко открыл глаза. Этого продолжения он не помнил. Говорят, если покойник зовет на кофе — скоро последуешь за ним; кажется, бабушка говорила, что дед зовет ее. А на следующий день позвонила сиделка и сказала, что бабушки больше нет. Можно ли хотеть собственной смерти? Сева не знал этого, но ощутил, что не боится ее, будто бы давно уже мертв, и лишь по инерции опустевшее тело продолжает ходить на работу. Значит, если отец зовет, можно и подняться с дивана. Хотя бы во сне посмотреть на него, а дальше будь что будет. Смерть? Хоть какое-то разнообразие.
    — На вот, с молочком. Святое дело после бурной ночки, — по комнате поплыл запах свежезаваренного кофе. Отец сел на свое любимое кресло и поставил две чашки — одну с кофе, другую с травяным чаем, на журнальный столик. Его чай не пах совсем ничем, а вот кофейный аромат отчетливо щекотал ноздри, побуждая немедленно сесть на диване и взять в руки теплую кружку.
    — Быстро ты, — удивился Сева, с удовольствием втягивая забытый аромат хорошо сваренного напитка.
    Сам он тоже неплохо варил кофе, но так, именно так, как у отца, никогда не получалось. Дело было в особенном оттенке аромата, в тонкой ноте вкуса… а может, в строгой температуре, к которой напиток приближался после добавления прохладного, но не ледяного молока? Сева пробовал все, но именно такой кофе никогда не получался.
    — Быстро, да не быстро, — вздохнул отец, прихлебывая слабый чай из своей чашки. — Пять лет пришлось ждать.
    Сева поперхнулся кофе.
    — Что? Не ожидал, что я знаю?.. Да, я знаю, что умер. Знаю, что прошло уже пять лет, Севка, — отец улыбнулся. От молодых еще глаз лучиками разбежались тонкие морщинки. — Только вот упокоиться никак не получается.
    Сева молчал. Слушал, попивая кофе: вкус и аромат напитка казался совсем настоящим, горечь, смягченная молоком, не обжигала языка, но бодрила и будто бы придавала сил. Совсем натурально, совсем по-настоящему — как если бы напиток существовал на самом деле, а не был плодом беспокойного полусна. Будто бы отец и правда сейчас сидит перед ним, хитро прищурившись, а не остался где-то в нормальном, живом прошлом сына. Отец вдруг рассмеялся. 
    — Что? Как живой, а? Так я такой почти и есть, Севка. Настоящий, хоть и не очень живой. Ты пей, пей. Хороший кофе получился.
    — У тебя он всегда отличный. Самый лучший, — Сева отставил чашку. — Но если не сон, то, значит...
    — Не-не, — отец отставил чашку и замахал руками. — Ты не помер, не помер. Хотя если б и помер, никто бы не заметил. Живешь как леший в глухой чаще! — он развел руки в стороны, как бы показывая на выцветшие обои, на давно не стиранные шторы и скромно примостившуюся в углу кучку несвежих носков. — Грибы на голове еще не растут, а? А если проверю?
    — Так нормально же живу, — неожиданно для себя обиделся Сева. Ощущение уязвимой юности возвращалось и почему-то радовало. Вместо уставшего от жизни работяги он снова, хоть на какое-то время становился молодым парнем, недавно закончившим вуз. — Пылесошу, вон. И носки стираю, просто...
    — Просто лень до ванны нести, да? Ох, Севка... мамка бы тебе быстро пояснила, куда носки кладутся, — отец вздохнул. — Ну, рассказывай, как докатился до жизни такой?
    — Какой — такой? 
    — Вот такой, — он снова развел руки в стороны. — В квартире будто зверушка какая живет, а не мужик. Когда последний раз девушку приводил?
    Сева вспомнил Татьяну, которая съехала четыре года назад. У нее были блестящие красные сапоги и родинка на правой лопатке, больше ничего о ней вспомнить не получалось. Он нахмурился и попытался вспомнить кого-то еще, но ничего, ни единой интрижки за последний год не вспоминалось. В потоке серых дней не находилось времени на поиски любви, да и желания на это давно не возникало. Признаваться в этом отцу было обидно.
    — Вот, и я о том же. С друзьями не видишься, ничем не увлекаешься, ничем не занимаешься... Сына, ты так точно плесенью покроешься. И постареешь раньше срока.
    — А когда увлекаться-то? Времени хватает только на работу и сон, — Сева сделал еще глоток кофе. — Прихожу в семь, в девять ложусь, к шести утра...
    — Ну вот хоть книжку бы почитал, все лучше, чем киснуть перед телевизором, — отец усмехнулся. — Или хоть бы с интересом кис, так нет же: уставишься в экран, полторашку пива всосешь — и на боковую! Хрень это, Сева. Хрень, а не жизнь. 
    — Нет у меня другой, — обреченно отозвался Сева. Ощущение безнадеги, отступившее было, снова навалилось на него ватным телом, выдавливая все эмоции до последней. — И не будет уже. Не из тех я людей, которые...
    Слово сорвалось с языка, беззвучно и беспощадно повисло в воздухе.
    — Которые живут? Не смеши меня, — отец улыбнулся так, будто все-все знает заранее, включая содержание текущего разговора, но из вежливости позволяет Севе произносить свои реплики самостоятельно, хоть и не до конца. — Ты из людей, всем людям положено жить. А существовать вместо этого никому не положено.
    — Если не существовать, жить тоже не получится, — Сева пожал плечами.
    — Не паясничай, умник! Ты меня понял, — отец допил чай. — Вот что такое, по-твоему, жизнь?
    Сева пожал плечами.
    — Ну, противоположность смерти, в одном смысле, — отец загнул палец, внимательно глядя на Севу. Тот запнулся и отвел глаза, чтобы продолжить говорить. — В другом смысле противоположность неживому. В смысле, камню, например. Органика, во! Что там еще... 
    Больше ничего в голову не шло.
    — Жизнь человека — его первейшее сокровище, Севка. И также главный инструмент, и самое важное занятие. Жить — твоя обязанность самим собой. Ты себе обязан. И жить надо полноценно. Ну или, хотя бы, с удовольствием.
    Сева бросил взгляд в окно. Тяжелые комочки влажного снега, вопреки законам гравитации, зависли в воздухе. Летевший мимо голубь застыл, широко раскинув крылья, но тоже не собирался падать или двигаться с места. Почему-то это совсем не удивляло. 
    — Вот что тебе нравится? — спросил отец.
    Сева пожал плечами и взглянул на него.
    — Кофе, — бросил он. — Обожаю кофе, пап.
    — Ну так за чем дело встало? — отец всплеснул руками. Широкие рукава халата покачнулись и сползли почти к локтям. 
    Руки у отца были такие, какими их помнил Сева — тонкими, сухими и болезненно-бледными. Двигался отец, однако, резвее и увереннее, чем когда-либо на его памяти. Будто в гриме едва живого мужчины, перенесшего инсульт (и умершего вскоре от второго) перед ним сидит его собственный ровесник, здоровый мужик лет тридцати.
    — Кофе стоит денег, — Сева хмыкнул. — А деньги нужно зарабатывать на работе.
    — И...
    — Ну, я и работаю, — Сева пожал плечами.
    — А кофе при этом много пьешь? — хитрая улыбка растянула потрескавшиеся губы.
    Сева опустил взгляд, спрятал его на дне чашки, где-то в тонком слое кофейной гущи, оставшейся от любимого напитка. Отец беззлобно, даже понимающе усмехнулся.
    — Вот, и я о том же. Себя нужно хоть чем-то радовать, сын. А ты этого не делаешь, вот и существуешь в четырех стенах, отшельником. Как забытый миром пенсионер. В тридцать-то лет!
    — Я и так забытый всем миром, — неожиданно для себя огрызнулся Сева. — Никому не нужный. И мне тоже никто не нужен.
    — Вот что я такое, Сев? — неожиданно спросил отец. Он сложил руки на груди и выжидающе уставился на сына. Взгляд у него был хитрый, будто бы единственно возможный ответ, который Сева может дать, будет правильным. Для отца. В Севе взыграло чувство глупого, подросткового, тысячу лет как забытого протеста: захотелось сказать что-то другое, извернуться, чтобы избежать заготовленного предком нравоучения.
    — Выглядишь как батя, а на деле — мой собственный похмельный сон.
    — Ну, а раз так, то кто говорит через меня? — отец прищурился.
    — Мое похмельное сознание?
    — Твое сознание, сын. Ты сам устал так жить, вот и придумал этот разговор.
    Дурацкая вера в чудо погасла. Фраза, сказанная отцовским голосом, заставила испариться без следа ощущение тепла в пальцах от чашки, кофейный вкус на языке и даже собственно образ отца будто бы поблек и выцвел. Он, чуть смазанный, оставшийся вне фокуса, замахал руками, привлекая внимание Севы.
    — Эй, подожди ты, Севка! Дай хоть договорить, погоди просыпаться!
    — Зачем? — бесцветно спросил Сева. — Я же сам тебя придумал. Я и так знаю все, что ты можешь мне сказать.
    — Спорим? — расплывчатая фигура в отцовском халате сложила руки на груди. — Ну так слушай сюда. Сегодня ты встанешь с кровати и сделаешь зарядку. А потом позвонишь на работу и скажешь, что увольняешься. 
    — Если что?..
    — Если она будет здесь, когда ты проснешься, — смазанная рука указала на теплую чашку с кофейной гущей. — Ну так что, спорим?
    — А жить я на что буду? 
    — Сделай это для меня, Сев. Просто иди и сделай. Спор есть спор. Договорились?
    Сева пожал протянутую руку, готовую вот-вот потерять всякие очертания. На ощупь она оказалась совсем как отцовская, еще давно, до болезни — сухая, крепкая, мозолистая. 
    — Ну давай, — фигура поднялась с отцовского кресла и пошаркала в сторону кухни. — А я прослежу, чтобы...
    Сева открыл глаза.  За окном медленно падали крупные комья влажного снега. Дурацкая идея — увольняться. Жить-то на что тогда? Тем более, должность приличная, по специальности. Куда идти тогда, в баристы? Да кому он там нужен, с кислым-то лицом, с руками, ничего тяжелее компьютерной мышки не державшими. Ерунда. Бред. 
    Помимо своей воли Сева повернул голову туда, где обещана была кофейная чашка. Он запомнил ее: керамическая, с маленьким сколом над ручкой. И кофейная гуща на дне, ровным тонким слоем. И...
    Она была там. На столике. Теплая на ощупь, с тонким слоем гущи, с ароматом того самого, правильного кофе. Что-то будто щелкнуло внутри; Сева подскочил, засуетился и принялся прикидывать, что же делать теперь, когда спор с мертвым отцом окончательно проигран. Позвонить начальнику, Семенычу, и уволиться?.. сколько там накопилось на зарплатной карте за пять лет сверхэкономного затворничества?
         Должно хватить на курсы барист. И на жизнь на время их прохождения.
    От нетерпения дрожали пальцы; Сева протараторил Семенычу «хорошие» новости, едва не сходя с ума от нетерпения, пообещал забежать после выходных за вещами и тогда же подписать заявление «по собственному», отрицательно ответил на просьбу, предложение и гневный приказ передумать, даже когда зарплата за несколько минут разговора выросла в полтора раза. Снедаемый нетерпением, он, возможно, единственный во всем мире ждал окончания праздничных выходных, отмывая квартиру, смазывая скрипучие дверные петли, перестирывая накопившиеся вещи… Отмылся, побрился, сходил в парикмахерскую. На курсы пятнадцатого января отправлялся совершенно другой человек: он начистил новенькие ботинки, поправил аккуратное зимнее пальто и решительно шагнул за порог. Это был не тот Сева, что существовал последние пять лет — он снова почувствовал себя живым. И чертовски, постоянно, невероятно занятым.
    В голове заела какая-то глупая песенка; Сева машинально напевал ее себе под нос, ковыряя ключом замочную скважину. И совершенно внезапно среди воодушевленных, безумно радостных мыслей возникло непрошеное воспоминание.
    Кофе. Та чашка, с которой все это началось, та, на которую он спорил с отцом. Это же он сам себе и налил! Он, сквозь сон, машинально поднялся с кровати и пошел на кухню, все еще «беседуя» с отцом. Сварил кофе, налил в чашку, выпил… и только тогда проснулся. И счел, что чашку принес дух отца! Каким же он был идиотом! Нет никакого обещания, никакого спора не было. Все это — результат дурацкого похмельного сна.
    Стабильная работа по специальности, хорошо знакомый маршрут до затертого офисного здания, даже стоптанные ботинки и старый пуховик остались в прошлом. Может, позвонить Семенычу, попроситься назад? Он, вроде, хотел повысить Севе зарплату. А ботинки, возможно, все еще стоят возле мусорного ящика — можно забрать их обратно, хорошие же еще, хоть и порядком стоптанные…
    «Ну уж нет,» — решил Сева. И уверенно повернул ключ в замочной скважине.

©    Виктория Хорина