Татьяна ТИКУНОВА

г. Санкт-Петербург

    Татьяна говорит, что сколько помню себя, я всегда сочиняла истории (даже когда еще не умела писать, их записывала бабушка). Потом выросла, забросила, выучилась на юриста, стала работать, поняла, что не мое. Вспомнила о том, что когда-то любила, сочинила новогодний рассказ, отправила в газету, — опубликовали. И понеслось — стала писать дальше, уехала в Питер, закончила журфак, осталась в Северной Столице. В основном пишет эссе и небольшие рассказы, зарисовки из жизни. В литературных конкурсах не участвовала, публикаций немного, самая, пожалуй, значительная — участие в сборнике «О бабушках и дедушках» проекта «Народная книга» от издательства АСТ. 

ПРОЗАИЧЕСКИЕ МИНИАТЮРЫ

Сахарок
    Раскаленный июльский полдень. Дребезжит по ухабам российской глубинки под радио «Дача» старенький «пазик». Все форточки нараспашку, но пассажиры маются — душно, тряско, доехать бы уже наконец до родных шести соток, ополоснуться из шланга, да скорее к грядкам с огурцами-помидорами…
    Особенно тяжко ей — худенькой конопатой девчушке с косичками. Не знает, куда себя деть, вертится, капризничает. Не спасает ни нарядная большеглазая кукла, ни даже мамин телефон. Вот бы по взмаху волшебной палочки сию секунду рррраз — и оказаться у речки, бултыхнуться с разбегу в нагретую солнцем парную воду, купаться, пока не надоест, а потом, зарывшись ногами в горячий песок, строить с Ленкой самый большой и красивый замок, чтобы показать его Вовке… Эх, жаль, волшебные палочки бывают только в сказках…

    — Маааааам, мы скоро приедем уже? Я устала! Я есть хочу! Я пить хочу! — хнычут косички.
    — Скоро, потерпи. На вот, попей, — устало протягивает ей пластиковую бутылку кваса женщина в цветастом китайском сарафане, с набитой сумкой на коленях.
    — Не хочу кваса! Хочу на речку!.. — тоненький голосок уже срывается на плач.
    Автобус вздыхает, неодобрительно косится в их сторону, предвкушая, что сейчас тут будет концерт погромче, чем на радио «Дача».
    — Не плачь, миленькая, вот смотри-ка, что у меня есть, — напротив них старушка — божий одуванчик, маленькая, сухонькая, в чем только душа держится. Долго роется в своей видавшей виды кошелке, а потом достает засаленную тряпицу, разворачивает и протягивает серый искрошившийся кое-где кусочек сахара.
    — Что это, мама? — девочка недоумевает, на секунду забывая и о жаре, и о тесноте, и о том, что только что хотела плакать.
    — Не трогай! — брезгливо морщится мамаша. — Не надо нам, уберите эту гадость, — и отворачивается к окну, за которым все бегут и бегут деревья, поля, голубое безоблачное небо…

    Вот такое же, голубое и безоблачное, обманчивое, было небо тогда, в то военное лето, когда их, маленьких, щуплых, слабеньких, каким-то чудом выживших в дышащем смертью городе, везли в теплушках далеко-далеко от родных мест, от голода и ужаса бомбежек — в глубокий тыл, в эвакуацию. Тогда она тоже почти всю дорогу плакала, да что там плакала — рыдала в голос: было страшно и очень хотелось к маме, к бабушке, да хоть к воспитательнице Анне Ивановне, пусть она даже строгая и сердитая… И вот на одной из станций, сейчас и не вспомнить, на какой, подошла женщина и протянула почти такой же сахарок — малюсенький, серенький, пыльный. Лица той женщины, конечно, тоже теперь не помнит она, но помнит, что слаще того сахара ничего и никогда больше в жизни не ела. С голодных военных времен и осталась привычка — всегда носить с собой по кусочку...
    Трясется дачный «пазик» по кочкам, подскакивает на поворотах. Плачет все громче и громче худенькая веснушчатая девочка с косичками — не успокоить ничем. Пассажиры старательно делают вид, что не замечают ее — смотрят равнодушно в окна на летнее чистое небо, думают о своем. Не видит никто и слез другой девчушки — тоже худенькой и тоже с косичками. Хотя их, конечно, разглядеть намного труднее.

Пиццерия
    В «Чайной чашке» к ней давно уже привыкли все — и персонал, и постоянные посетители. Она приходила каждый вечер, ровно в шесть (хоть часы сверяй), брала чайник черного чая и садилась у окна, разложив на стуле столетние авоськи с каким-то скарбом. Всегда невнятно что-то бубнила себе под нос, чем сначала пугала окружающих — сумасшедшая старуха, не иначе, лучше подальше от такой держаться. Они и держались — соседние столики у окна неизменно пустовали. Официанты косились недовольно: опять приволоклась народ распугивать, и ведь не выгонишь — какая-никакая, а клиентка! А она, казалось, не замечала никого вокруг — пила чай из блюдечка, бормотала, посматривала в окно и часа через два уходила.
    Так продолжалось не год и не два — больше. Постепенно странная старушка стала своеобразным талисманом «Чайной чашки». Когда стрелки приближались к шести, официанты нет-нет, да и украдкой начинали поглядывать в окно, а когда ровно в шесть она входила в кафе — тайком улыбались и подмигивали друг другу. Горячий чайник с терпким черным чаем уже дожидался ее на подносе. Она тоже улыбалась молодежи беззубым ртом, кивала и, неизменно бормоча, усаживалась у окна. Это стало уже настолько привычным, что, казалось, если чудная бабушка вдруг не придет, то весь маленький уютный мирок с фарфоровыми чашками, яблочными пирогами и имбирными пряниками в один миг просто расколется вдребезги.
    Беда появилась, откуда не ждали. В один из темных декабрьских вечеров двери «Чайной чашки» закрылись перед ней, да и не только перед ней — у кафе сменился хозяин. Решив сделать из обычного сетевого заведения крутую пиццерию, он затеял ремонт и перепланировку. Бодрые смуглые парни с южным акцентом сверлили, белили, красили, а она, сгорбившись, стояла под снегом и смотрела в свое любимое окно, уже с другой стороны, и все что-то бурчала, бурчала себе под нос. Потом махнула рукой и поковыляла через сугробы — в одиночество своей пустой квартиры. К часам с кукушкой, отрывному календарю да портрету любимого мужа, погибшего на фронтах Великой Отечественной — и месяца прожить вместе не успели…
    …Пиццерия «Три пиццы» нравится посетителям. Тут можно взять «Пепперони» или «Маргариту», сесть у окна и неспешно наблюдать за прохожими, попивая молочный коктейль или чай (последний, по традициям «Чайной чашки», здесь неизменно терпкий и ароматный). Только знайте, если вы придете сюда после шести, то один столик будет всегда занят — странноватого вида старушкой, что-то бормочущей себе под нос. Но вы не пугайтесь и не сторонитесь ее. Официанты давно ее знают и говорят, что она добрая и совсем безобидная, что приходит сюда каждый вечер, ровно на два часа. И еще добавляют, смущенно улыбаясь, что каждый вечер они ей рады.

Нищая
    Полуденное солнце сверкает на куполе храма. Течет, течет людское море — молодые и старые, за рулем и пешие, в одиночку и семьями — все к ней, заступнице, последней надежде. Далеко разносится с паперти жалостливый, поставленный голос нищей.
    — Девушкааа, помаааги бааабушке!.Хоть копееечку!..
    (Так, эти крали не дадут ни шиша, каждый день на обед тут ходят, выучили уже меня. Вон автобус с паломниками, пойду-ка к ним. И хромать посильнее.)
    — Люююди доообрые, подааайте Христа радиии!.. Храни вас Бог…
    (Ну да, так и знала, эти дадут, грехи ж свои замаливать притащились, вон в лопатниках бумажек сколько!)
    — Хоть сто рублей подааайте!..
    (Эх, погорячилась сдуру, руками замахали, ну бегите, бегите, убогие.)
    — Дааай, милая, на хлебушееек, поможет тебе блаженнааая!..
    (Да на хлебушек давай, а не хлебушек, на что мне твоя булка черствая?     Кстати, вот и обедать пора, в кафе напротив обещали эклеры сегодня привезти, пойду разведаю. Так и есть! Еще котлетку мне, нет, не ту подгорелую, а вот эту, румяненькую! И рагу побольше клади, чего жмешься? Так, и к чаю, кроме эклеров, корзиночку давай мне с маком. Сколько-сколько? Ну народ, совсем охамели! Вчера дешевле стоило, везде обмануть норовят, ироды…Так, палку в левую руку, памяти совсем не стало, путаю постоянно. Ну, с Богом, похромала что ль дальше. На сытый желудок и работается веселее. Не забыть бы вечером проездной пополнить, а то деньги так летят, не наездишься сюда. Эх, грехи наши тяжкие…)

    — Пааадайте на пропитание, Христа радиии!..
    Скрывается солнце за набежавшей серой тучкой. Течет, течет людское море.

Пассажирка
    Я встречала ее в автобусе с понедельника по пятницу, утром и вечером — худощавую, ссутулившуюся, неопределенного возраста женщину, с проблесками былой красоты на лице. Каждый будний день полвосьмого он подбирал ее на остановке, как одну из многих таких же пассажирок с погаснувшими глазами, в бесконечной череде рабоче-домашних забот растерявших свои юношеские мечты, и как одну же из многих без пяти восемь вытряхивал у завода, а в пять десять подбирал вновь. Обесточенную давками в час пик, не сходящимися балансами, придирками начальницы, двойками в дневнике сына, растущими ценами в супермаркетах. С вечными пакетами и безразлично-усталыми глазами, изо дня в день, из недели в неделю, из года в год.
    Но как-то раз все изменилось. Она вошла в автобус не одна — с ней вошел мужчина, высокий и чуть нагловатый. За окном была та же февральская темень, в транспорте та же утренняя толкучка, но они, казалось, не замечали ничего вокруг и были похожи на влюбленных подростков. Он дерзко обнимал ее чуть ниже талии правой рукой с кольцом на безымянном пальце, что-то шептал на ушко, а она задорно смеялась, чуть запрокинув голову. Глаза ее озорно и молодо блестели. На остановке они выпорхнули из автобуса и рука об руку пошли к проходным.
    Вечером они вновь ехали вместе. Она вся сияла, глядя на своего спутника, ее плечи расправились, морщинки у уголков рта разгладились. Наблюдая за ними, я тайком улыбалась и даже чуть—чуть завидовала.
    Это продолжалось чуть больше недели. А потом он исчез, и она вновь стала ездить одна. Я пыталась разглядеть на ее лице искорки былого счастья, но безуспешно. Все те же сжатые губы, те же сутулые плечи, те же потухшие глаза.     Жизнь вернулась в привычную будничную колею.
    Того мужчину я так больше и не видела. А потом я перестала ездить тем автобусом.

Зарисовка в Страстную пятницу
    — А я вот не люблю людей, — внезапно заявляет мелированная блондинка в зеленом платье, ковыряя вилкой котлету. На часах время обеда, в столовой витает запах щей, гремит посуда и, как на дрожжах, растет очередь из синих спецовок рабочих и дресс—кода обитателей офисов. За окном — зарядивший с самого утра бесконечный питерский дождь.
    — Да ты не одна такая, — обнадеживает средних лет менеджер в очках и с розовым галстуком. — Я вот из мужчин к Толяну хорошо отношусь, из женщин — к жене, а все остальные — это так…
    — Знакомые, — подсказывает бойкая коротко стриженая девушка, сидящая за тем же столиком.

    Все замолкают. В окно продолжают стучать дождевые капли.
    — Да, ну и погода, ужас… — сокрушается блондинка.
    — Приятного аппетита всем! — на соседнее место с подносом присаживается полноватая дама с красной помадой на губах. Ей никто не отвечает.
    Почти все столы уже заняты. Люди болтают с коллегами, молча едят, думая о своем, или сидят в телефонах. «Яндекс-новости» сообщают, что пьяная школьница на Камчатке избила участкового и что неадекватный мужчина угрожал взорвать Краснооктябрьский мост. За окном, по лужам, не обращая внимания на дождь, бодро шлепает в столовую таджик-гастарбайтер.

    — А я вот вчера репетицию парада видела, представляете!.. Поехала в ЗАГС, чтобы обратно замуж за бывшего мужа выходить, и в пробку встала…— вдруг спохватывается блондинка.
    На сером скомканном небе — ни одного просвета.
    Послезавтра — совпавшая в этом високосном году с Первомаем православная Пасха.

©    Татьяна Тикунова