Андрей ГАЛАМАГА
г. Москва


Родился в 1958 году в  Воркуте, школу окончил в Киеве. С 17 лет живет в Москве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького, семинар поэзии Э. В. Балашова. Автор пяти книг стихотворений, пьес, киносценариев. Дважды (2007, 2012) лауреат международного фестиваля «Пушкин в Британии». Лауреат фестиваля «Русские мифы» в Черногории (2013). Обладатель Гран-при 1-го литературного фестиваля «Интеллигентный сезон» в г. Саки, Крым (2015). Победитель международного литературного конкурса произведений о Москве «На семи холмах» (2016). Лауреат международного литературного фестиваля «Центр Европы», Полоцк, Белоруссия (2017). Лауреат международного литературного фестиваля «Степная лира», станица Новопокровская, Кубань (2017). Лауреат международного литературного фестиваля «Генуэзский маяк», Италия (2018). Лауреат всероссийского творческого конкурса произведений о Великой Отечественной войне «Дороги фронтовые — узелки на память» (2020). Член Союза писателей России.


«Мы успели родиться...»


*   *   *
Привычка русская свой крест нести,
Ни исповедать, ни постичь ее, —
От ощущенья бесполезности
До состоянья безразличия.

 

Весь опыт прошлого ни разу нам
Не удалось принять за правило,
И руководствоваться разумом
Ничто нас так и не заставило.    

 

Но мы стоим перед напастями,
И перед силой не пасуем мы;
И разве тем грешны отчасти мы,
Что каждый раз непредсказуемы.

 

И как бы ни досталось крепко нам,
Мы всё не ропщем тем не менее;
И в пику посторонним скептикам
Несем свое предназначение.

 

Мы просим силы и усердия,
Чтобы с пути не сбиться крестного,
У Серафима и у Сергия,
У Пушкина и Достоевского.

 

И в битве, где бессильно знание,
За нас судьба — святая схимница;
И воздаянье ждет нас на небе,
И не пройдет, и не отнимется.

 

ЦЫГАНКА
         1.
Кружевное розовое платье,
Серьги дразнят звонким серебром.
Я цыганку встретил на Арбате
Теплым, добродушным майским днем.

 

Шла она, задумавшись о чем-то,
Улыбаясь встречным москвичам;
И, как рябь прибоя в море Черном,
Волосы струились по плечам.

 

А лучи лились с небес в охотку,
Словно предлагали: погляди,
Как сверкают в такт ее походке
Бусы и мониста на груди.

 

Колдовские тонкие запястья
И лукавый взгляд из-под бровей.
Я, признаюсь, женщины прекрасней
В жизни не встречал еще своей.

 

Призраком явилась, миражом ли,
Был ли это сон средь бела дня?
Я лишь мог глядеть заворожённо,
Как она уходит от меня.

 

И хотя до крайности обидно,
Остается лишь себя корить.
Нет бы под предлогом благовидным
Подойти к ней и заговорить.

 

Представляю, как бы мог сейчас я
Упиваться блеском карих глаз.
Что ж, прощай, упущенное счастье,
Видно, не судьба на этот раз.

 

Но теперь я загодя готовлюсь,
Повторяя по сто раз на дню:
Черт возьми надуманную скромность,
Черт возьми застенчивость мою.

 

Пусть случится повстречаться с нею,
Я себе в другой раз не прощу;
Вот вам слово, я умру скорее,
Чем свою цыганку упущу.

 

         2.
Речь — дурман, глаза — приманка,
И к гадалке не ходи.
Обмани меня, цыганка,
Вокруг пальца обведи.

 

Посели мне в сердце ревность
Взмахом смоляных ресниц,
Нецелованной царевной
В полнолунье мне приснись.

 

Глянь, как подлинная леди —
На никчемных англичан,
Чтоб одной тобою бредил,
О тебе одной мечтал;

 

Чтобы путал зиму с летом,
Чтоб смешались ночь и день;
Чтобы неотступно следом
За тобой бродил, как тень.

 

Знаю, Бог не даст пропасть нам;
И когда-нибудь, глядишь,
Под моим напором страстным
Ты сама не устоишь.

 

И обоих нас — навечно,
Уж поверь мне наперед,
Обручальное колечко
Вокруг пальца обведет.

 

*   *   *


Юрию Баранову

 

Мы успели родиться на шестой части суши —
На восток до Камчатки и до Кушки на юг.
Мы умели смеяться и играть без игрушек,
И не всякого сразу допускали в свой круг.

 

Мы сбегали с уроков на футбольное поле;
Мастерили ракеты из конфетной фольги,
И таинственный запах бертолетовой соли
Ни химчистки, ни стирки одолеть не могли.

 

Мы не ждали послушно, когда стукнет шестнадцать,
И на взрослые фильмы пробирались в кино.
Мы с пеленок учились ничего не бояться
И не верить, что будет — чему быть суждено.

 

Мы чуть свет выбирались из постылой постели,
Каждый день продлевая хоть на крохотный час;
Мы быстрее взрослели, потому что хотели
До поставленной цели доходить каждый раз.

 

Мы от края до края по земле колесили,
От Карпат до Байкала все нам было — свое.
Мы страну, где родились, называли Россией
С большим правом, чем нынче называют ее.

 

Где-то строились башни, где-то рушились стены;
Мир дробился на части и кроился по швам.
Мы сумели не сгинуть через все перемены,
И, кому было трудно, шли по нашим следам.

 

Мы ни совесть, ни веру никогда не попрали.
Что нам новый порядок или старая власть.
Если мы в этом мире до сих пор не пропали,
То, уж будьте надежны, нам и впредь не пропасть.

 

ПЕЙЗАЖ
Полмира объехав без дела,
Поймешь, что полжизни отдашь
За русский пейзаж черно-белый,
Березовый зимний пейзаж.

 

На дальнем пригорке деревня,
Сороки пустились в полет,
А рядом, меж редких деревьев
Охотник с собакой бредет.

 

Петлянье дороги окольной,
Следы лошадиных подков;
И темный шатер колокольни
На фоне сплошных облаков.

 

Мой друг, путешествий любитель,
Меня перебьет, в простоте.
Он где-то подобное видел.
В Германии? в Польше? в Литве?

 

Пейзаж этот больше фламандский.
Вот Брейгель, типичный пример.
Подумаешь, кончились краски.
Остались бы уголь да мел!..

 

В Антверпене не был я в жизни
И спорить теперь не готов.
Но вдруг этот Брейгель Мужицкий
Был родом из наших краев?

 

Согласен, что это абсурдно.
Но что, если я не один?
Вдруг так же считают подспудно
Датчанин, француз или финн?..

 

Уютно чернеют домишки,
Со снежной зимою в ладу,
И черную шайбу мальчишки
Гоняют на белом пруду.

 

ПАМЯТИ  ГРИГОРИЯ  ЧАЙНИКОВА
Известно, бедность не порок.
Кушетка, стол, стакан, окурки;
Обитый дранкой потолок
С проплешинами в штукатурке;

 

В углу — набросок на станке,
Поверх — заляпанная простынь.
Мы с ним сошлись накоротке
В конце невнятных девяностых.

 

Я ошивался день-деньской
В лиловой сигаретной дымке
В художественной мастерской
У церкви на Большой Ордынке.

 

Мы не вели пустых бесед.
Когда под сорок за плечами,
Скучнее нет: вопрос — ответ.
Мы больше, помнится, молчали.

 

Он не искал чужих похвал.
И хоть судил довольно строго,
Но сам, похоже, понимал,
Что был художником от Бога.

 

Я пропадал на два-три дня,
Но появлялся вновь исправно;
Мне было лестно, что меня
С собой он принимал на равных.

 

Его мазок дружил с мазком,
Как будто в лад слагались ноты.
Мне вдруг подумалось тайком:
Где мой портрет его работы?

 

Мы дружим с лишком восемь лет,
Ну, чем я, собственно, рискую.
И я однажды, осмелев,
Спросил об этом напрямую.

 

Он повертел сухую кисть,
Как виртуоз играя с нею.
«Успеется, не торопись;
Чем позже, знаешь, тем ценнее.

 

Я ожидал такой вопрос
И сам не раз об этом думал…»
Но не случилось, не сбылось.
В начале осени он умер.

 

Не в нашей власти воскресить
Ушедшего. Но вот что странно,
Я не могу его простить
За то, что он ушел так рано.

 

Я б не обиделся, клянусь,
Из-за какого-то портрета.
Но, кажется, пока я злюсь,
Он с нами остается где-то.

 

Войдет, и сразу стихнет шум.
Он скажет: «Смерть была ошибкой!»
И улыбнется сквозь прищур
Своею вечною улыбкой.

 

ДВЕ ТЫСЯЧИ СЕДЬМОЙ
Снег порциями опускался вниз,
За уцелевшие цепляясь листья,
В отчаянье смягчить антагонизм
Крестьянина и автомобилиста.

 

Мир замерзал. Но город, как ковчег,
Сквозь зиму проплывал напропалую,
Доказывая, — двадцать первый век
Не так уж страшен, как его малюют.

 

Я научился различать вполне
Понятия сомнительного толка.
Но все, что было век назад в цене,
С тех пор не обесценилось нисколько.

 

Стремиться к цели, голову сломя,
И умереть от старости в постели…
Нет, чтоб из-за любви сойти с ума
Или за честь погибнуть на дуэли!

 

Смерть оказалась мне не по уму,
Ума я мог легко лишиться сдуру,
Но уцелел. Возможно, потому,
Что слепо был привержен Эпикуру.

 

Снег опускался вниз, не торопясь,
Никак не добираясь до итога;
И к ночи над Москвою разнеслась
Неясная воздушная тревога.

 

Сгущалась мгла, скрывая без следа
Весь город — от Лефортово до Пресни;
И граждане сновали кто куда
От головокружений и депрессий.

 

И только, не задетый кутерьмой,
Пес-поводырь вел за собой слепого.
Так наступал две тысячи седьмой
По счету год от Рождества Христова.

 

КАНУН
Туман в низинах расстилался пеленою,
Внезапный ветер набегал и пропадал;
И до утра, готовясь к завтрашнему бою,
Не спал в сраженьях закаленный генерал.

 

Рассвет все ближе. Но, покуда час не пробил,
Он зорким взглядом обводил притихший стан;
То тут, то там мелькал его орлиный профиль,
И все бесшумно расходились по местам.

 

Он назубок усвоил истины простые:
Не лгать, не трусить, не сдаваться, не стонать.
Он знал доподлинно, как велика Россия,
И доброй волею не стал бы отступать.

 

Пристало ль русским перед пулями склоняться,
Когда на знамени — нерукотворный Спас!
Мы насмерть станем за родную землю, братцы,
И вместе выживем. А впрочем, как Бог даст.

 

Пусть грянет бой, какой от века был едва ли,
Пусть супостату будет белый свет не мил;
Чтоб через двести лет потомки вспоминали
Тех, кто за Родину себя не пощадил.

 

Он не застанет час, когда под вечер смолкнут
Орудий залпы, посвист пуль, снарядов вой.
Он будет гордо умирать, шальным осколком
Смертельно раненый в атаке роковой.

 

Светлело небо в ожидании восхода;
Вот-вот над полем вспыхнет первая заря.
Начало осени двенадцатого года.
Грузинский князь — на службе русского царя.

 

СВЯЗЬ
Удел связиста — это ли не рай?
Удачливей на фронте не найдете.
Наладил связь — сиди и ожидай,
Тебе не лезть под пули, как пехоте…

 

Я, устранив на линии обрыв,
Ползком открытым полем пробирался.
Со всех сторон гремел за взрывом взрыв,
А немец будто бы с цепи сорвался.

 

Земля вздымалась, дым стоял стеной.
Мгновение — и лопнут перепонки;
Когда меня ударною волной
Отбросило на дно большой воронки.

 

Там трое пацанов, как я, солдат
Дрожали побелевшими губами
И, на меня направив автомат,
Велели мне валить к такой-то маме.

 

Я до сих пор не смею их судить;
Такие есть везде — один на тыщу.
Я благодарен, что остался жить,
Короткий выстрел — и концов не сыщешь.

 

Я цел и невредим дошел назад.
Не то, чтоб думал, ждут меня объятья;
Но лейтенант лишь бросил беглый взгляд:
«Опять обрыв. Давай, ползи обратно».

 

Я было возразил: не мой черед,
Теперь тебе пора идти настала.
Но он сквозь зубы процедил: «Вперед!
Что смотришь? Не боишься трибунала?!»

 

И я пополз второй раз в этот ад.
Фашист сплошным ковром по полю стелет,
И каждый пролетающий снаряд,
Казалось, прямо на меня нацелен.

 

Не буду врать, я страха не скрывал,
Но чувствовал нутром, что не погибну;
И только непрерывно повторял
Рассказанную бабкою молитву.

 

Уже сквозь гарь окоп был виден наш,
Уже готов в него был прыгнуть с ходу...
Прямое попадание в блиндаж,
И кровь с огнем взметнулись к небосводу.

 

Мне не избавиться от этих снов.
Но кто однажды видел смерть так близко,
Тот навсегда постиг значенье слов:
На фронте — не бывает атеистов.

 

НОЧНЫЕ ВЕДЬМЫ
    
              Памяти девушек 46-го Гвардейского
              авиаполка посвящается

 

Напрасно вы нас ведьмами прозвали.
Вам ведьмы сроду были нипочем;
Столетьями легко вы побеждали,
Пытая их железом и огнем.

 

Зря скалите озлобленные пасти,
Всё будет по-другому в этот раз;
Железо и огонь — не в вашей власти,
Теперь они обрушатся на вас.

 

За каждое земное злодеянье
Вы приговорены нести ответ.
Мы девушки — небесные созданья,
Но для врага — страшней ста тысяч ведьм.

 

Нас голыми руками не возьмете,
Когда, прожекторам наперекор,
Бесшумно мы на бреющем полете
На цель заходим, заглушив мотор.

 

Кто сманит нас благополучным раем?
На восемьдесят бед — один ответ!
И даже если в небе мы сгораем,
Тем, кто за нами, — пролагаем след.

 

Бессильны ваши ненависть и злоба.
Мы тут, мы там, вокруг — со всех сторон.
Хоть не сомкните глаз, глядите в оба,
Мы наяву — ваш самый страшный сон.

 

И вам нигде не отыскать спасенья, —
Забившись в щель, ползком иль на бегу.
Нет, мы не ведьмы, мы — богини мщенья,
Не знающие жалости к врагу.

 

ЧЕРНОГОРСКАЯ ЛЕГЕНДА
Полумесяц потонул в заливе,
Померцал и в глубине исчез.
До чего же ночи здесь красивы.
Чуть колышется прибрежный лес;

 

Ослепительно сияют звезды,
Дышит влагой терпкая трава;
И звенит ночной прозрачный воздух,
Как натянутая тетива.

 

Память на случайности горазда,
В прошлое стучится наугад.
Черногорцы тут стояли насмерть
Полтысячелетия назад.

 

Было так, — когда незваный кто-то
В вольный край дерзал войти с огнем,
Просыпался неприступный Котор,
И святой Покров лежал на нем.

 

Испокон веков не имет срама
Тот народ, что верою богат;
И на месте разоренных храмов
Воскресали краше во сто крат.

 

Час настал, сошлись клинки из стали,
До глубокой ночи длился бой;
Огненные звезды заблистали
И скрестились в небе над водой.

 

И тогда, от злобы обессилев,
В первый день Великого поста
Полумесяц потонул в заливе,
Побежденный силою креста.

 

ТИШИНА
Дождь неуклюже накрапывает,
Воздух пронзительно тих;
Редкое небо проглядывает
Меж облаков кучевых.

 

Роща скромна, словно девственница,
Галок и тех не слыхать;
Молча березы советуются,
Как бы им день скоротать.

 

За ежевичною изгородью
К шелковой ели прильну.
Лишнего слова не выговорю,
Чтоб не спугнуть тишину.

 

Русь-недотрога — награда моя,
Вдруг невзначай в тишине
Тайна твоя неразгаданная
Чуть приоткроется мне.

 

МОЯ ВЯТКА
Русь склонить под рукою владычней
Порешил патриарший престол.
Мои предки, чтя древний обычай,
В те поры уклонились в раскол.

 

Непокорные старообрядцы
От гонений скрывались в скитах
И осели по землям по вятским,
Не продав свою совесть за страх.

 

Не сломили их беды и бури,
Жизнь вилась над избою дымком;
Ведь не зря мой прапрадед Меркурий
Основательным слыл мужиком.

 

Век бы жить им, молясь да не хмурясь,
Обустраивать дом свой ладком.
Только видишь, как все обернулось,
Когда грянул нечаемый гром.

 

Не спасла моих прадедов Вятка,
Тут уж поздно — крестись не крестись;
Те, кого не смело без остатка,
Кто куда по Руси разбрелись.

 

Жить по чести, случалось, непросто, —
Хоть умри, а душой не криви, —
Но всегда выручало упорство,
Что у каждого было в крови.

 

Хотя я не бунтарь бесшабашный, —
Не буяню, интриг не плету,
Не усердствую в спорах, — однажды
Мне становится невмоготу.

 

Не по вере — по жизни раскольник,
Не терплю самозваную знать;
Что поделаешь, вятские корни
Всё — нет-нет а дают себя знать.

 

Хоть с сумою — да что-нибудь стою;
Предкам-старообрядцам под стать —
Я всегда шел дорогой прямою,
А упрямства мне не занимать.

 

Жизнь качала, трясла и кружила,
Но дорога казалась гладка,
И текла в переполненных жилах
Заповедная Вятка-река.

 

СНЕГ В КРЫМУ
В горах сгустилась пелена,
Какой не чаяли вначале,
И сумерки средь бела дня
Непредсказуемо настали.

 

Сплошной завесой снег упал;
Кругом — не видно на полшага.
В снегу Ангарский перевал,
В снегу отроги Чатыр-Дага.

 

Зима сошла во всей красе,
А с нею спорить не годится;
По обе стороны шоссе
Машин застыла вереница.

 

Но чувствовалось, что вот-вот
Природа сменит гнев на милость;
И я прошел пешком вперед,
Туда, где небо прояснилось.

 

Я вглядывался из-под век
Вослед унявшейся стихии,
Вдыхая первозданный снег,
Простой, привычный снег России.

 

СМЕРТЬ БУЛГАКОВА
Стеклянная расплывчатая муть
Колышется над скомканной постелью.
Седьмую ночь я не могу уснуть,
С рассудком разлучаясь постепенно.

 

Ни свет, ни тень — лишь отблески в окне;
Потухший взгляд заволокло от боли.
Я обречен на то, чтобы на мне
Исполнилось проклятье родовое.

 

Я никогда так прежде не страдал,
Все тело будто бы сжимают клещи.
Так мой отец когда-то умирал,
Точь-в-точь как я, безвольный и ослепший.

 

Я изможден, не вешу и полста;
Без сил обвисли руки, словно плети.
Но на вопрос: «Похож я на Христа?» —
Никто из близких даже не ответил.

 

Им кажется, что я уже погиб.
Но даже если я вот-вот умолкну,
Из горла вырывающийся хрип
У них в ушах останется надолго.

 

Я жду, быть может, жар спадет к утру,
Хотя и не могу понять, — зачем мне.
Я точно предсказал, когда умру,
Но знание не дарит облегченья.

 

Будь я уверен в том, что там — покой
Иль пустота — ни ночь, ни день, ни вечер,
Я бы легко на смерть махнул рукой.
Подумаешь! Никто из нас не вечен.

 

Но эту сказку я придумал сам,
И в этот час она совсем не к месту.
Кто знает, что нас ожидает там?
Страшна не смерть, пугает — неизвестность.

 

И вот беда, — будь ты стократ речист,
Там каждому в его воздастся меру.
Я не агностик и не атеист,
Мой ужас в том, что не могу не верить.

 

Меня предупреждали много раз,
Но я не слышал в гордом ослепленье;
И тем, что многих малых ввел в соблазн,
Я путь себе отрезал к отступленью.

 

Словами покаянного псалма
Шевелятся запекшиеся губы.
Что ж, свой исход я заслужил сполна.
Пора на суд, а дальше — будь что будет.

 

АКТЕР


    Михаилу Пярну

 

Мы, — что таить там, — иных честнее,
Хоть бы пенял нам весь белый свет.
Да, мы актеры, мы лицедеи,
Но лицемеров меж нами нет.

 

Нам страх известен, как ни божись мы;
Но просим просто поверить впредь, —
Тому, кто прожил за жизнь сто жизней,
В одной не страшно и умереть.

 

Тот копит деньги, тот жаждет славы, —
Им пораженья не пережить.
А кто рожденье на кон поставил,
Тот сделал ставку, чтоб победить.

 

И на подмостках, ничем не скован,
Без ложных пауз, чтобы успеть,
Актер из сердца исторгнет слово
Дороже жизни, сильней, чем смерть.

 

Пускай себе он не знает цену,
Не помышляет о похвале, —
Когда ступает актер на сцену,
Смолкают пушки по всей земле.


*   *   *


            Василию Власенко

 

Все умрут, ученые и неучи;
Горевать о том — напрасный труд.
Может, вовсе жить на свете незачем,
Если все когда-нибудь умрут.

 

Все уйдут тропой неотвратимою,
Ветхие дома пойдут на слом.
Но пока на свете есть любимые,
Мы еще, пожалуй, поживем.

 

Зря кружит прожорливая стражница;
До тех пор, покуда есть друзья,
Может сколько влезет смерть куражиться,
Скорым приближением грозя.

 

Спрячемся под солнечными бликами,
Чтоб не отыскала нас нигде;
Как когда-то длинною Неглинкою
Побредем к Мещанской слободе.

 

В сутолоке дня не будет тесно нам,
Будто день подарен нам одним.
С верными подружками прелестными
Мы пока прощаться погодим.

 

Жизнь свою не называем горькою;
И стоим незыблемо на том
Со старинной доброй поговоркою:
Живы будем — значит, не помрем.

 

ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК
В известном городе большом
Совсем недавним прошлым
Между соседями тишком
Жил человек хороший.

 

Не худощавый, не толстяк,
Не грешник, не святоша,
Неторопливо, просто так
Жил человек хороший.

 

Ни разу не был уличен
Ни в пьянке, ни в дебоше;
И все сошлись на том, что он
Был человек хороший.

 

Он не читал ученых книг,
Решив — себе дороже;
Пусть он успехов не достиг,
Но человек хороший.

 

Ему талантов не дал Бог,
Благих желаний тоже;
Пусть никому он не помог,
Но человек хороший.

 

О нем весь двор судил-рядил,
Но порешили проще:
Раз никому не навредил,
То человек — хороший.

 

Однажды он глаза смежил,
Все вкратце подытожил
И умер, словно и не жил,
Тот человек хороший.

 

Твердили на похоронах,
Что он не вынес ноши
И вот безвременно зачах,
А человек — хороший.

 

С тех пор, друзьями позабыт,
Знакомыми заброшен,
На дальнем кладбище лежит
Тот человек хороший.

 

Жизнь заново не проживешь,
Не переменишь кожи.
И не поймешь, — а был хорош
Тот человек хороший?

 

ВЕТЕР
Зябкая поземка змейкой юркой
Вьется так, что спрятаться нельзя.
В крохотном Каретном переулке
Суматошный снег слепит глаза.

 

Вышедшие из дому некстати —
Задирают вверх воротники;
Школьницы, спешащие с занятий,
Наглухо укутаны в платки.

 

Будто бы неслыханная сила
Светопреставлению виной;
Кажется, всю землю застелило
Плотной полотняной пеленой.

 

Но чуть-чуть ладонью заслониться,
Бросить взгляд в полуденную высь,
Сквозь заиндевевшие ресницы —
Солнца луч откуда ни возьмись.

 

И, не веря своему везенью,
Молча, очарованный стоишь, —
Не пурга похоронила землю,
Просто ветер снег сдувает с крыш.

 

*   *   *
Серый снег декабря, будто вор на доверии,
Точный час улучив и поклянчив взаймы,
Отобрал эйфорию осенней феерии,
Подменив на депрессию пресной зимы.

 

Месяц с лишком казалось, что все только снится мне;
Но под утро крещенского, щедрого дня
Снегири — мультипликационными птицами, —
Прошумев за окном, разбудили меня.

 

Дотянуть до весны или, лучше, до Троицы,
Слиться с ливнем, полощущим по площадям,
И понять, что еще не пора успокоиться
И не самое время платить по счетам.

 

Всполошатся чуть свет кредиторы, но пусть они
Тщетно шлют мне вдогонку словесный портрет.
От Страстного бульвара до Оптиной Пустыни
Тополиный июль застилает мой след.

 

*   *   *
Солнце всходит, словно из-под пытки, —
Хоть бы и вовек не рассвело.
Город, обносившийся до нитки,
Растерял последнее тепло.

 

День проходит, начерно набросан;
Стынут листья в сквере на Страстном.
Небо над Москвой стянула осень
Серым негрунтованным холстом.

 

Полчаса до полного коллапса.
Нет бы от снарядов или пуль, —
Мир как будто сдуру наглотался
Противозачаточных пилюль.

 

День устал мечтать о брачной ночи,
Холостой рассвет, пустой закат.
Только ветер вкрадчиво пророчит
Неисповедимый снегопад.

 

И часу неведомо в котором,
Над бесплодной осенью смеясь,
Первый снег под бархатным покровом
Скроет город от нескромных глаз.

 

КЛОУН
Не умыт, не брит и хмур;
Мать забыв родную,
Бывший клоун Артур
Пьет напропалую.

 

Весь разбит, как инвалид;
Мрачно бредит пенсией.
Пьянство — все, что роднит
С клоунской профессией.

 

Был азарт, был талант,
Хоть никем не признан;
Разменял по кабакам
Да по антрепризам.

 

Постарел не у дел;
Но работать — вот еще!
Он ни в чем не преуспел
На гражданском поприще.

 

Ледяная полынья
Тянет — не отцепится.
Где друзья, где родня,
Где жена, в конце концов?

 

Он пойдет в шапито
На гору Поклонную
И, чтоб не видал никто,
Поклонится клоуну.

 

А потом — вернется в дом,
Будет пить из горлышка
И рыдать за столом
У себя в Черемушках.

 

*   *   *
Блажен, кто умер, думая о Боге, 
В кругу благовоспитанных детей. 
А я умру, как гонщик, на дороге, 
С заклинившей коробкой скоростей. 

 

Я равнодушен к почестям, наградам, 
К тому, чтоб их любой ценой добыть. 
Но раньше ты была со мною рядом, 
И я с тобой — не мог не победить. 

 

Как верный штурман, с самого начала, 
За каждый поворот и перевал 
На трассе — ты без страха отвечала, 
И я беспрекословно доверял. 

 

Не верю, что ты просто испугалась. 
Но как-то раз, без видимых причин, 
Ты не пришла, сославшись на усталость, 
И я остался без тебя один. 

 

Мне не достало чуточку удачи. 
Но, помнишь, мой небесный знак — стрелец. 
И я достигну верхней передачи 
И все из жизни выжму под конец. 

 

И мне не будет за себя обидно, 
Я гонку честно до конца довел. 
И если я погибну, то — погибну 
С педалью газа — до упора в пол. 

 

*   *   *
Распорядок в небесах нарушен,
Я такого не припомню мая;
Мелкий дождь изматывает душу,
По стеклу полосками стекая.

 

Продержись, бывало и похуже,
Может быть, просвет вот-вот забрезжит.
Это кажется, что жизнь снаружи
Никогда уже не будет прежней.

 

По́вода отчаиваться нету;
Что за вздор — глазеть в окно с тоскою,
Словно солнце не светило летом,
Словно снег не выпадал зимою.

 

Станем собирать себя по крохе,
Чтоб не распылиться на осколки.
Я сварю для нас две чашки кофе
И достану Лермонтова с полки.

 

Хрупкий мир в окне на время вымер,
Всё живое дождь согнал под кровлю;
Значит мы обречены на выбор, —
Выбор между смертью и любовью.

 

Просидим за книгой до рассвета, —
Только бы лукавый не попутал, —
И увидим, как упрямый ветер
Разгоняет облака под утро.

 

*   *   *
Рифма, как проклятие,
Помыкает нами;
Грешное занятие — 
Говорить стихами.
Со строки не спросите
Подлинного дива.
Надоело до смерти
Говорить красиво;
Гладко — да не искренне,
Ладно — да не право.
Мыслимо ль об истине
Говорить лукаво?
Пени наши, жалобы — 
Что свеча на стуже;
Время не бежало бы,
Было б только хуже, — 
Не понять до старости
Самого простого:
Благ — кому достало сил
Не сказать ни слова,
Благ — кто, проникая вглубь
Смысла, а не слога,
Мог, не размыкая губ,
Говорить для Бога.


©    Андрей Галамага
 

Авторизуйтесь, чтобы оставить свой комментарий:

Комментариев:

                                                         Причал

Литературный интернет-альманах 

Ярославского областного отделения СП России

⁠«Надо любить жизнь больше, чем смысл жизни.»  Фёдор Достоевский
Яндекс.Метрика