Николай ОЛЬКОВ
д. Каратаевка, Тюменская обл.

Ольков Николай Максимович родился в селе Афонькино Казанского района Тюменской области. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького Союза писателей СССР. Член Союза писателей и Союза журналистов России. Лауреат премии имени Константина Лагунова «Очеркист года» (2003) Лауреат литературной премии Уральского федерального округа (2012, 2013, 2014) Почетный аграрник Тюменской области (2013), Лауреат литературной премии имени Ивана Ермакова (2014), Автор более двадцати книг художественной прозы, очерков и публицистики.

ПОТЁМА
         Сказ 

    Яркая звезда над Аркановским озером вдруг вспыхнула, как лучинка, высохшая в печурке, и стала плавно падать прямо на Володьку. Он нырнул под телегу и накрылся изношенным одеялом, списанным колхозом за негодностью. Много чего знал он о пакостных делах этих звёзд, молодёжь диканится: «Звездопад, скорей желания загадывать!». Какие желанья, когда от такой вот звезды перед войной, сказывают, деревня Паленка дотла выгорела, вода то пламя не берёт, во как! А в прошлом годе ближе к осени хватились, нет на Зыбунах трёх стожков сена, учётчик Митя по всей деревне блавостил, что самолично видел, как пала звезда и сожгла. Стога как-то шустренько списали, Митю успокоили, Володька ходил и удивлялся: сено сгорело, а пепла нет, три стожка стояли на Зыбунах, а оказались в одну ночь на задах Митиного огорода и на сеновалах двух бригадиров, аккуратно прикрытые свежим картовником. Конечно, жульничество не надо бы на звёзды списывать, и без того аж зубы потеют от страха, когда они вдруг посыплются  с неба дождём, делая августовскую ночь радостной и просветлённой, а человека в этой ночи мелким и жалким. 
    Володька караулил колхозных коней, которых ребятишки по утрам запрягали в волокуши и ставили  к высоким валкам сена, ему уж можно было домой уходить, да на обществе веселее, а дома не ждёт никто. Придёт, а мать Федора ворчать начнёт:
    — Явился, жрать ему станови, хоть картошку сварить, чтоб натолкал чего в брюхо. Потёма Потёма и есть.
    Володька сделал суровое лицо, и какие-то звуки, цепляясь и захлебываясь, свалились с губ, но мать поняла:
  — Ишь ты, интеллиго, яишницу с салом! Сала последний шмат, а яички натакался Нюркин кот высасывать, аспид, смогу поймать, дак повешу в пригоне. 
    Володька рассмеялся, смех у него нормальный получался, он промычал, мать огрызнулась:
   — Знаю, что не повешать кота, только башкой об угол. Сам бы словил да захлестнул, а я тебе три яичка поджарила бы.
    Володька яростно замотал головой, вытолкнув несколько измятых слов.
    — Чистоплюй хренов, не крещёный, а туда же, «грех на душу…»…
    В деревне мало кто помнил, как в давние времена в лютые морозы приютила Федора бродячего безродного мужичишку, он только до весны и покашлял, закопали, плакущих по нему никого, а с лета располнела Федора да к Октябрьским и родила мальчонку.  
    Повернув в свой заросший травой переулок, он заметил в большой улице кучи дров, успевали люди до уборки выдернуть из деляны, потому, пожевав картошки, взял на плечо надёжный колун и к воротам первого хозяина. Пенсионер, третий год Володька ему колет, хозяин даёт денег, а хозяйка сунет огурчиков-помидорчиков, мать уж давно забросила огурешник. Деньги Володька любит и бережно складывает подальше от матери, она с его пенсии ни копейки не даёт. Полную банку из-под индийского чая напихал бумажек, мелочь менял в магазине, чтобы не звякнула когда некстати. 
    Хозяин вышел, поздоровался по ручке, сказал, что тут три машины, стало быть, пятнадцать кубометров, уточнил, что цена известная, а что от хозяйки перепадёт — он супротив не будет.
    — Ты, поди, исть хошь? — спросил хозяин.
    Володька показал на кучу и развёл руками, значит, поест, когда закончит. 
Народ всё дивился, глядя на Володьку: росточком мал, худой, но откуда только силы берутся. Под стог встанет — минутки не передохнёт, иные мужики курят, тем  спасаются, а он за это время пару копён закинет на скирду. Вот этот ворох дров, и хозяин уже знает: пока не расхлещет, не уйдёт. Вечер, темнеет, на столбе фонарь загорелся — теперь всё, не отбросит Володька колун до последнего полешка.   
    Замечать его стали, когда в школу записывали. Приехали какие-то люди на скорой помощи, мать Володьку привела, держит за рубаху, а то сбежит. Те люди послушали Володькины невнятные речи и записали его как недоразвитого и к обучению непригодного. Вот тогда и назвал его кто-то Потёмой, вроде темный человек и умом слаб. Тогда и стал парнишка для всей деревни помощником. Косить мог, картошку окучить, рыба в его снасти дуриком пёрла, не только зайцев — глухарей чуть не в полпуда в неведомые петли ловил. А речи не дал ему создатель, и умишко легонький, зато характер золотой, никого не обидит, слабого защитит и всякому просящему поможет, не требуя платы.  
  За неделю расхлестал Володька  все вороха швырка по улице, деньги трубочкой свернул и в пистончик, вшитый в ошкур штанов, засунул. Дождался, когда мать убралась на ферму к вечерней управе, залез на подызбицу, хоть и морочно, а шифер теплом дышит. Вытряхнул из китайской банки смятые рубли и тройки, разложил кучками и начал считать. С первого раза испугался, сколь много денег, три раза перекладывал — почти триста рублей. В голове у Володьки зашумело, он даже прилёг, чтоб охолонуть, в последний раз перебрал картинки — всё сходится, почти триста.
  Неделю назад привезли в магазин два маленьких зелёных мотоцикла, Володька рядом погодился, позвал его шофёр снять товар с кузова, вдвоём влеготку скинули зашитые в обрешётку мотоциклы. Пока шофёр с продавцом с бумагами разбирались, Володька лакированные крылья и бачок под бензин тряпочкой протёр, колёса насосом подкачал. Водитель увидел, хохотнул:
    — Не себе ли готовишь?
    Володька миролюбиво ответил, продавщица перевела:
    — Говорит, захочу и куплю.
    — Ишь ты! А какая цена?
    — Двести пятьдесят.
    Володька сказал продавщице, чтобы вот этот не продавала пока, он сам купит.
    — На какой кУкишь, Потёма, ты это облупишь? Рубаху бы лучше купил.
    Володька заворчал и ушёл из склада. 
   Из ровни был у него только один дружок, Ванюша хроменький, ему при родах повитуха ножку завернула, а обратно вставить не сумела. Судили её, а что толку, мальчишка и ходить начал поздно, и сразу хромал, заплеталась ножка. С Потёмой их сама судьба свела, и речь его Ванюшка понимал с полуслова, а к десяти годам даже в детских спорах переводчиком был.  
    С деньгами в китайской коробке гордой походкой направился Володька к открытию магазина, на нём почти новая рубаха и выстиранные штаны, хорошие туфли, кто-то за работу рассчитался.  Он с размаха опрокинул банку на прилавок между ванночкой с селёдкой и коробкой с вермишелью, и продавщица Фрося отшатнулась со страха, чуть не своротив жиденькую витрину с этажами кильки в томатном соусе:
     — Потёма, ты не грохнул ли кого, не у старухи какой смёртное облюбовал? Беги в сельсовет, кайся, лишенец!
    Володька громко рассмеялся и показал свои руки, в мозолях и надавах, а потом ткнул в кучу с деньгами и похоже воспроизвёл мотоциклетную трескотню. Фрося стала считать деньги, набрала, сколько надо, остальные в банку сложила:
    — Смотри, Володька, если тебя в каталажку посадят, я передачи таскать не буду.
    Пошли в склад, Володька аккуратно снял с мотоцикла обрешётку, скрутил её проволокой и привязал к багажнику, сгодится. Проверил ключи, насос, протёр эмблему «М-105» и покатил мотоцикл в домашнюю сторону.     
  К вечеру Володька исколесил все улицы, разогнал кур и уток, поднял небывалую в такую сушь пыль, к пожилым на лавочках подъезжал осторожно, глушил и смачно плевал на двигатель, его научили, что надо остужать, чтоб не перегрелся. Володька на радостях рта не закрывал, всё хвалился машиной, и люди с ним радовались. Он и рад бы прокатить друга Ванюшку, да нельзя, обкатка двигателя. И Ванюшка рад бы за ним убежать, да куда там. Сидел около пожилых на брёвнышке, всю болтовню дружка пересказывал.   
    Как стемнело, Володька включил фару, лампочка на спидометре моргнула и погасла, завёл мотоцикл и на большак за деревню. Вернулся через полчаса, тормознул, руками машет. Ванюшка к нему и пересказывает:
    — Выскочил на Паленский большак,… жму,… мошки шары выбивают… к едрене бабушке,… такая скорость,… а лампочки нет, не вижу… Тормознул, черкнул спичку:… туды твою мать: полста километров в час. 
    Посмеялись, лампочку сосед принес из гаража, поставил. Володька счастлив: теперь скорость в любое время видно. 
   Еще интересней было ему вдали от людей на вольном воздухе, уходил глубоко в лес, где пучку срежет, где припадет к земле и лежа на брюхе ягод голубянки досыта наестся. Как-то из радиоузла передали, что замечено в ближних лесках семейство рыси, потому ходить в лес в одиночку запрещено, а он убрался, и три дни не показывался. С десяток нарывистых парней на добрых конях и с ружьями проскакали по всем лесным дорогам — ни живого, ни, прости господи… А он вечером явился, лицо припухло от комаров да мошек, в волосах репейные шишки, но веселёхонек, рассказывал, что два дня играл с малыми рысятами, а старшие с вершины на вершину по кругу ходили, не доверяли.
    Прошлым летом старики обследовали Мокрый колок и постановили, что в следующее воскресенье следует женщинам послабление дать в работе, потому как малина на подходе и, за чем не видишь, сок пустит. Так со старины было заведено, что единолично никто в колок не ходит, только всей деревней. Набирали по два ведра, а дальше как хочешь. Вот и ринулись бабы в гущу и тут же обратно, без платков и ведёр, и без остановок до самой деревни. Едва добились от перепуганных, что медведи с дальнего края малину уже обирают. Стрелять медведя опасно, рассердится — порвет человека. А больше никак ты его от сладкой ягоды не выманишь. 
    Два дня прошло, вечером народ собрался коров встречать с пастбища, тута и Володька обозначился и лепечет своим соседкам, что нету медведей в Мокром колке.
    — Ты чего придумал? — не верят женщины. Володька лопочет, что проводил он всё медвежье семейство за Пудовское болото, там тоже малинник, и они начали его обсасывать. Ранним утром трое добровольцев рысью слетали до Мокрого колка — тишина, весь колок объехали, точно, вот тут они пировали, а этим следом направились в сторону Пудово. Вернулись, стали Володьку пытать, а он сперва улыбался, потом заплакал слезьми.   
    Как разумно в былые времена предки наши обосновали села: Ильинское на буграх, наше совсем на взгорье, а между ними луг, чистейший, как ограда у путнего хозяина, и каждую весну покрывается он красивыми мелконькими цветочками, колокольчиками их зовут, так и луг стал Колокольчиками именоваться. Под самым Ильинским селом протекает река Ишим, и каждый год приносит она большую воду, которая валом катится сперва по казахстанским землям, оттуда сообщают, опасно или не особенно, потому что бывало, со льдом приходила вода, крутым валом. В те годы в три дня успокаивалась стихия, и люди на лодках плыли из села в село, а как чуть вода схлынет, то и на лошадке в ходочке легоньком. 
    Но пришла техника, изрыли наши Колокольчики, напихали вал земли, и стал у нас большак. Но те строители не очень хорошо знали большеводье, и первой  же весной большак вполовину разметало по лугу, глиной забило траву, в том году она совсем не росла. Стали строить мосты, только первой же весной их смыло, и в километре от нашего села мало того, что мост унесло, так сделалось великое кручение воды, с берега смотреть страшно, сколь велика воронка и сколько всякого мусора носится в ней.
    В те дни не стало Володьки, никто особо не хватился, нужда в нём не велика, мать тоже бай-дюжи: нет и нет. А ребятишки, которые всегда около большой воды, пришли и сказали, что в воронке откуда-то взялась пленка, какая бывает в лужах у гаражей, если кто чуток бензина сплеснёт. Собрались мужики у воронки: не иначе туда попал Володька с мотоциклом. Куда на ночь глядя поволокло его? Стихией хотел полюбоваться? А как соскользнул? Или на скорости и ухнул? И хоть вся земля утоптана, разглядел один и другим показал:
    — На скорости он ехал, гляди, вот протектор, и сразу обвал окраины. Там он вместе с мотоциклом. Багры надо, верёвки.
    Настелили плах, чтоб край не обвалился, в разные места запускали багор, и вот поймали, осторожно подтягивают: Володьку за суконный пиджак выловили. Отложили  в сторону, укрыли куском брезента. Тут же и мотоцикл подцепили, а на скоростном рычаге половина штанины от Володькиных брюк. Не сразу заметили, потому что штаны с него почти совсем спущены были. 
    — Вот и весь расклад, — заговорили мужики. — Ухнулся, с перепугу сразу рванулся вверх, а штанина не пускает, ему наклониться и снять, да где там! А стремился, немного не хватило порвать тряпку, это уже мы отлучили его от мотоцикла. 
    — Потому его и не унесло, что мотоцикл держал. 
    — Купил на свою голову.
    — Как бы знать…
    Хоронили Володю Потёму всем селом. Одели в новый простенький костюм и голубую рубаху, скинулись по рублю со двора, лицо его на солнышке просветлело, и вроде даже улыбка появилась, если присмотреться. 

    Прошли годы. Я заехал к своему другу, который руководит большим дорожно-строительным предприятием, на столе какой-то проект, видимо, изучает.
    — От Ильинки к твоей родине асфальт будем укладывать, вот проект, посмотри.
    — Много я в твоих проектах… — хотел было сказать, и осекся: у самого села нарисован мост и место обозначено «Потемина яма». Я всё помнил, хотя три десятка лет. Могилы, наверное, уже не найти, а память вот где, в серьёзном документе под несколькими печатями. Будет мост, надо подсказать землякам, чтоб назвали Потёминым. Странный, но добрый был человек…

©    Николай Ольков