Николай НИКИТИН 
г. Киров

Николай Александрович Никитин родился 2 августа 1955 г. в городе Березники Пермской области. Окончил Горьковский медицинский институт. Заслуженный врач РФ, хирург, доктор медицинских наук, профессор. Член союза писателей России. Автор семи книг стихов и прозы. Публиковался в периодической печати, сборниках, литературных журналах и альманахах: «Ротонда», «Сибирские огни», «Вятка литературная», «Пересвет» и др. Лауреат премии им. поэта-фронтовика О. Любовикова,  лауреат IX Международного поэтического конкурса «Россия, перед именем твоим…», III международного литературного конкурса им. А. Плещеева,  конкурса «Звёздное перо-2022» им. Г. Кольцова.  

«Соль моих хлебов...»

*   *   *
Ерошит ветер жухлую листву
и гонит прочь последние сомнения:
я вятского узнаю за версту  —
не более, конечно, но не менее.
Совсем не потому, что хват-народ,
не потому, что корнем поядрёнистей:
кровь вятская во мне давно течёт, 
она такой же, знаю я, солёности.
По паспорту с Урала, ну и что ж?
Зато дед с бабкой уроженцы вятские.
Я на уральца вовсе не похож  —
во мне от деда удаль залихватская.
Прописка в Нижнем  —  завиток судьбы.
Характер бабкин  —  это ли не главное?
Я никогда не бегал от борьбы  —
я ваш, я вятский, племя моё славное.
Я к вам вернусь. Придёт моя пора.
Надеюсь, своего во мне признаете?
А если нет, гоните со двора.
Гоните прочь, чтоб возле вас не маялся.
Не оскверню я вашу чистоту.
Изгнанником, живя вдали от племени, 
я вятского узнаю за версту.
Не более, конечно, но не менее.

*   *   *
Да здравствует ностальгия,
зовущая нас в дорогу!
В России ищу Россию  —
спешу к родному порогу.
Бабуля в купе трясётся.
— А ты-то куда, родная?
Старуха смущённо мнётся:
— В деревню, милок, сбегаю.
Седой капитан напротив,
серьёзный и очень важный  — 
гроза у себя на флоте.
— На службу?
— Да нет, в Лебяжье.  
С ним рядом студент-очкарик.
Он тоже куда-то катит.
— Куда ты, ответь мне, парень?
— Я еду к мамане с батей.
Такая вот ностальгия  —
щемящее чувство боли.
…Приехал. Моя Россия.
И что-то застряло в горле.

*    *    *

Двоюродному брату 
и другу детства В. Романову 

От беспечного детства, 
где светел простор
и вольготно резвятся фантазии,
нам достались в наследство 
щемящий восторг
да начертанный каждому азимут —
с тихой Теленкой-речкой, 
лесною тропой, 
сенокосно-грибными рассветами…
Все, что было в ту пору 
всего лишь игрой, 
стало нам, повзрослевшим, заветами.
Продолжаешь ты петь, 
я стихи сочинять: 
на плаву детства нашего лодочка. 
Исполать нам, братишка, с тобой! 
Исполать 
деревеньке с названием Звёздочка!

*   *   *  
Свежеиспечённым, пышным караваем
на рушник небесный выплыла луна.
Рыжую горбушку отломлю от края, 
потом лет прожитых посолю сполна. 
Захрустит горбушка, встрепенётся сердце:
Звёздочка-деревня в памяти всплывёт. 
Распахну пошире в сокровенность дверцу  —
птицей в сказку детства устремлю полёт. 
С бабушкой Прасковьей на простор вселенский 
выгоню игривых, озорных телят. 
Сам еще телёнок, мальчик деревенский,
но всему живому друг, товарищ, брат. 
Опахнёт мне сердце росная прохлада, 
вдосталь набалуют запахи цветов  —
завалюсь я в травы, несказанно радый
щедрому приволью вятских берегов. 
Дедушка Никифор запрягать научит 
в скриплую телегу бойкого коня, 
подхлестнёт глазами, словно ветер тучи, 
будто наизнанку вывернет меня:
Покажи, мол, парень, чей в тебе характер, 
сызмалетства жилы напрягать учись. 
Оробев немного, закряхчу, как трактор. 
Брызнет кожа потом... И помчится жизнь. 
Прозой и стихами. В рифму и без рифмы.
Рысью и галопом. С криком и без слов. 
Бабушка Прасковья, дедушка Никифор... 
Холмики на взгорье. Соль моих хлебов.

*   *   *
Июльские блистающие росы, 
люпинов фиолетовая россыпь 
да одинокий тополь-беспризорник 
теперь мои подпитывают корни.
Здесь дом стоял. 
В нём жил мой славный дед.
Тому минуло сорок с лишним лет.
А помнится, как будто бы вчера
мы вместе коротали вечера.
Был мудр старик, суров и молчалив, 
а я мальчишка  —  боек и болтлив. 
И он учил меня:  — Не балаболь, 
один совет мой выслушать изволь:
Слова бесценны, ими не сори, 
Не языком, а чувствами гори.
...С тем и живу я сорок с лишним лет. 
Дед на погосте. Дома больше нет. 
Но если память чувствами жива, 
Старик был прав, ей не нужны слова.

ТРИ ЧАСА СЧАСТЬЯ 
Ну-ка шибче раззудись, мое плечо!
Раззудись по-молодецки горячо,
прогони безделье праздное с души
да, на что способен  я, ты покажи.
До чего ж хорош у матушки топор:
и проворен, и достаточно остёр  —
так гуляет по берёзе и сосне,
только гул стоит в распаренной спине.
И с какой бы не ударил я руки, 
разлетаются в поленья чурбаки.
Ох, давненько я не баловался так!
Раззадорило  —   трещит по швам пиджак.
Брошу к чёрту городскую суету,
разве встретишь там такую красоту.
Перееду  —  буду век здесь коротать.
Молодушку подберу себе под стать  —
нарожаем с ней десяток сыновей
да полдюжины красавиц-дочерей.
Станут батькой величать они меня,
уму-разуму учить их буду я  — 
посажу большой оравушкой за стол,
пусть послушают, как я дрова колол,
как решил тогда из города бежать,
как мы с мамкой стали жить да поживать,
как оравушку такую завели  —
непростое своё счастье обрели.
И добавлю в том рассказе напослед:
— Вот вам, детушки, отцовский мой завет,
его помните и будьте им крепки:
сторона мила, где резаны пупки.
…Ах, какой вокруг смолистый аромат!
Разгулялся с топором я  —  рад не рад.
Раскраснелся, только спички поджигай:
— Эй, кряжистые, давай-ка, подлетай!
И дымится на морозце голова:
— Не кончайтесь, умоляю вас, дрова.
Я давненько таким не был молодцом.
Не кончайтесь ни сегодня, ни потом.
Не послушались. Закончились. Ну что ж…
Утихает помаленьку в сердце дрожь:
— Ну, спасибо тебе, матушкин топор,
откровенный состоялся разговор.
Разголюсь теперь по пояс у крыльца,
отряхну седую изморозь с лица, 
зачерпну ведро колодезной воды,
мама охнет: — Как бы не было беды! —
Но польёт, как было раньше, из ковша — 
с удовольствием умоюсь не спеша.
Домотканным полотенцем разотрусь,
войду в избу  —  квасу крепкого напьюсь.
Пододвинет мама старый табурет:
— Ешь, сынок, не то остынет твой обед.
Сядет рядом, подопрёт лицо рукой:
— Батька батькой,  —  покачает головой.
Дрогнет ложка. Промолчу. К чему слова.
Станет слышно, как трещат в печи дрова. 

*   *   *
Родная  улица  Тотмянина  —
меня  взлелеявшая  Русь,
прильну к тебе душой израненной,
от всех недугов исцелюсь.
Пройдусь, счастливый, легкой поступью —
чуть скрипнет старый тротуар.
Рябин оранжевые россыпи
в душе опять зажгут пожар.
Увижу дом, где жили с мамою,
где дед Никифор умирал
и эту Русь, в страданьях  данную,
мне перед смертью завещал.
Пройдусь и, полный вдохновения,
признаюсь, как у алтаря:
я не предам тебя забвению,
родная улица моя.

*   *   *    
                                 А.  Перминову

Приехать к другу в Рыбаки,
дела отбросив…
Спуститься к берегу реки
и в эту просинь
нырнуть, как в детстве, с головой, 
без чувства страха.
Обняться с Паозер-рекой —
и хоть на плаху.
Вдыхать медовый аромат
лугов духмяных…
Вернуться в прошлое — назад
к дедам-крестьянам.
Построить рядом с ними дом,
купить лошадку,
жить, как они, своим умом,
своим порядком…
Без этой вечной суеты,
без суматохи,
без ощущенья пустоты
в людском потоке.
Мечты, мечты, а явь, она —
подлесок в поле.
Мила родная сторона,
мила до боли.
В глазницах окон изб пустых
тоска и горечь,
и память радостей былых
больших подворий.
Здесь, как и прежде, фальши нет,
здесь сущность жизни —
от появления на свет
до самой тризны.
Вот пчёлка села на цветок —
едва заметна.
Летит оторванный листок,
летит по ветру…
—Уха готова! — друг кричит.
Вот непоседа!
Бужу заснувший аппетит —
иду обедать.

СТАРИК
Сумерки, как занавес на сцене,
опустились мягко, без интриг.
А на поле скошенное сено
продолжает валковать старик.
Яркой хной, как божия коровка,
в тёмном небе светится луна.
«Старость, знать. 
Не та совсем сноровка,
вишь, как задержался допоздна», —
он один сегодня на покосе… 
Как вчера, как год тому назад.
И один седьмую кряду осень
встретит в предстоящий листопад.
Для кого он косит? Сам не знает.
Дома всей скотины: старый пёс
да приблуда — кошка молодая,
кур десяток… Тот ещё колхоз.
Только он и завтра встанет рано —
сено, чтобы сохло, ворошить, 
распахнуть завесу из тумана —
Светом Божьим Землю озарить.

ПЧЁЛЫ
Выйду с трассы на поле,
полной грудью вдохну,
с медоносных застолий
пчёл случайно спугну.
Загудят недовольно:
лихо, мол, не буди.
Нет, чтоб хлебом да солью,
но гудят: «Уходи».
А куда мне податься?
Я приехал домой
и готов обниматься
с каждой встречной пчелой.
Здесь в восьми километрах
от большого села,
обдуваема ветром,
деревенька жила…
Ухожу. Не взыщите.
Деревеньки былой
я единственный житель,
кто сегодня живой.
Приходил поклониться.
Разве можно забыть?
Перелётною птицей 
жизнь заставила быть.
Поле-полюшко, поле...
Вкус пыльцы на губах,
гул пчелиных застолий
да соринки в глазах.

У КАРТИНЫ А. ВЕПРИКОВА «ОТАВА»
Как живо всё!
Туман зарёй рассеян.
Сентябрьский лес наполнен гамом птиц.
Стою заворожён и  чуть растерян —
исчезли с прошлым линии границ.
Пейзаж до слёз, 
до боли мне знакомый:
вот бьёт родник, а тут к реке обрыв,
правее — скирд с просевшею соломой,
левее — хоровод беспечных ив.
Художник, что ты делаешь со мною?
Как дежавю такое пережить?
Я снова в детстве: 
всё мне здесь родное…
Кипит в груди мальчишеская прыть.
А на лугу стреноженные кони…
Художник, я прошу: верни коней!
Ответа нет. 
Душа надрывно  стонет… 
Но в тот же миг становится добрей
и мягче, 
словно дымковская глина.
Места родные… 
Жаль, но не мои.
Картину заслоняют чьи-то спины,
мелькает подпись: Веприков А. И.

*   *   *
Станция Юма. Куваев Олег
тут же невольно на память приходит.
Как необычен сегодняшний снег:
он не метёт, он таинственно бродит.

Мальчик из Юмы — наивный мечтатель — 
тоже бродил по окрестным местам:
вот он индеец, а вот испытатель, 
тут из окопа строчит по врагам.

Здесь ему снились все радуги мира,
Люська-принцесса, чукотский туман,
горы Тянь-Шаня и пики Памира,
тундра, олени, седой Магадан.

За горизонт он ушёл слишком рано — 
тихо, достойно — иначе не мог.
Только костры посреди океана
в память о нём кто-то все же зажёг.

А чудаки, что живут на Востоке,
каждый — философ, по своему крут,
без фарисейства и прочей  мороки
свято его «Территорию» чтут.

Богу хвала! Оценили по чести
всё, что он сделал и что написал.
Слово его, заявляю без лести,
с точностью снайпера бьёт наповал.

Если его я когда-нибудь встречу
в жизни иной, что в заоблачной мгле,
тихо спрошу, слегка тронув за плечи:
— Что было дорого Вам на Земле?

И на вопрос он ответит, подумав: 
— Многое было, но сердцу милей,
чем захолустная, тихая Юма,
нет ничего. Мне, поверьте, видней.

КИСЕТ
Горсть земли с могилы мамы
бережёт кисет табачный — 
об отце немая память 
с блёклой вышивкой невзрачной.
То ли выгорели краски,
то ли ткань поистрепалась,
но у вышитой ромашки
почему-то не осталось
лепестков. 
Лишь диск цветочный,
словно солнышко, играет
и, лучом цепляя прочно, 
снова в детство возвращает…
Вижу маму молодую,
батю в форме и с гармошкой
и гулянку заводную
с водкой, салом и картошкой. 
Мы у дедушки в деревне…
Мне пять лет, я парень взрослый.
По сравненью с братом — древний.
Год ему. 
Но как не просто
с мелкотой такой возиться. 
Я ему: «Мы, брат, солдаты.
Спать приказ». 
Ему не спится.
Норовит ползти куда-то.
В общем с ним одна морока,
поскорее бы он вырос…
Жизнь, зачем ты так жестока:
жмёшь слезу, разводишь сырость?
Двадцать лет нет рядом мамы,
бати  нет полвека с гаком.
Ты зачем шлёшь телеграмму:
«Приезжай проститься с братом?»
Меркнет солнце на кисете…    
Боль утрат виски сжимает.
Из-под ног ушла планета.
Как вернуть? Увы, не знаю.

ВЯТСКИЕ БАБУЛИ
Высь небесная, ширь земная —  
всё смешалось: где верх? где низ?
Вихри снежные хищной стаей
налетели и понеслись
вдоль по Вятке без всяких пауз.
Город стонет от передряг:
он повергнут в сугробный хаос
и погружен в метельный мрак.
Только жизнь не стоит на месте,
и погодный пройдёт психоз.
Вятка в белом — краса-невеста,
ослепительная до слёз,
шлейфом платья пролёты улиц
перекроет — не прошагнуть.
Лишь отчаянные бабули
ранним утром отправят в путь
свои стоптанные подошвы
и дряхлеющие тела,
почитая сей миг за роскошь:
не помеха  им снег и мгла.
Палки в руки! И по сугробам! 
Не тропу — новый день торить.
На погоду не держат злобы,
коли воет, знать, должно выть.
Высь небесная, ширь земная!
Я за женщин таких молюсь:
в каждой мама моя родная,
в каждой Вятка и в каждой Русь.

©    Николай Никитин