Евгений МИРМОВИЧ
г. Санкт-Петербург        

                      
Евгений Владимирович Мирмович родился в Ленинграде в 1973 году. Выпускник литературных курсов при Литинституте им. М. Горького. Лауреат премий «Славянское слово 2022» и «ДИАС». Призёр литературного конкурса им. В.  Г.  Короленко. Публиковался   в «Литературной газете», журналах «Кольцо», «Дрон», «Волга», «Невский проспект» и др.        

                          
ДРУЖБА НАРОДОВ          

                              
    Каждую весну с моим помощником приключается одна и та же беда. Вот и сейчас, Дмитрий Алексеевич Бертайло сидит напротив меня, хмурый. Взгляд его устремлён вдаль, сквозь тонкие белые жалюзи окна, промеж рябых стволов берёз, мимо свисающих вниз молодых ветвей, наполненных тяжестью сока, питающего молодую светло-зелёную листву. Почти седой майор в отставке не сразу отвечает на мой вопрос.  Кажется, что он сейчас не здесь. Мне непросто вытащить его из того мира, в который майор ушёл с головой.
    Что, Дмитрий Алексеевич? Опять накатило?
    — Не могу больше, Женя, домой хочу.
    — Так иди. Я тебя на сегодня отпускаю. Только будь на связи, пожалуйста.
    Я прекрасно понимаю, в чём дело и лукавлю. Мне кажется, что моя шутка может облегчить ситуацию.
    — Нет, Женя, я на родину хочу. Там сейчас черешни зацвели, и соловьи поют. Там, понимаешь, могилки у меня. Мамина могилка — на южной стороне села, а батькина — на северной. Кто выше по речке жил, за мостом, тех хоронили на северной стороне, а кто ниже, того на — южной. В колхозе так принято было.
    — А что же, вместе нельзя было? Родные ведь.
    — Да повздорили они в последний год.  Мать и ушла на другую сторону села, к сестре. А там и смерть к обоим подкралась. Так и схоронили не рядом.  Всё равно одно село. Там у всех так. Половина родных на южном кладбище,  а половина на северном.  Я там про каждого могу рассказать, кто кому кум, а кто — сват. Про всякого знаю, кто чем отличился. Ты пойми — это же родная деревня моя. Болган называется, триста дворов раньше было. Понимаешь?
    — Послушай, Дмитрий Алексеевич, ты же после родного села пять лет в Харькове учился, потом двадцать лет на Байконуре в Казахстане служил, да и в Питере уже лет десять.  У тебя дом здесь. Два сына красавца. Внучка в фигурном катании блещет. Я же видел её по телевизору. На что тебе это село в Приднестровской Республике? Тебя там и не помнит уже никто.
    — Не может быть, чтобы не помнили.  Я там клёны сажал, и орех грецкий, и виноград.  Всё это там есть. И могила матери. И батька там лежит. И брат мой старший Пётр там, в Болгане, один. Жена его Люська в том году померла, и он мне теперь часто звонит.  Говорит, всё там как было, и клёны, и орех, и виноград. Денег только вот нет на лекарства. А у Петьки гипертония. Мне бы слетать туда на недельку, а, Женя?
    — Ну, вон бумага в принтере. Пиши заявление на отпуск, я подмахну. Только как ты полетишь-то? Границы все закрыты.
    — Господи, да я до Стамбула возьму билет. А оттуда до Кишинёва, а там автобусом. Говорят, там с российским паспортом пропускают, если объяснишь, куда и зачем. Да кто меня не пустит? Я родился там и в школу ходил. Меня каждая собака в Болгане знает.
  — Смотри, Дмитрий Алексеевич, собаки так долго не живут, вдруг поменялись с тех пор, — пошутил я, но Дмитрий Алексеевич уже писал заявление на отпуск.
    — Спасибо, Женя. Не волнуйся за меня. Ты же знаешь, наш брат служивый нигде не пропадёт.
    —  Аккуратнее там, Дима.  Будь осторожен, не мне тебя учить. 
    Мы крепко обнялись.
    Спустя несколько дней Дмитрий миновал Стамбул, три таможни, две пересадки, и вот оно, дуло автомата молдавского пограничника, упёртое в твёрдую грудь седого майора на приднестровской границе.
    — А что, разве Путин мне ничего не передавал? — с хитрой улыбкой спросил пограничник, листая Димин паспорт.
    — Да ты дальше смотри. Там в конце, под обложкой, тебе от Путина записка.
    Пограничник, быстро пролистав до конца, вынул из-под обложки паспорта пятьдесят евро и пожелал счастливого пути.  Теперь впереди оставались лишь несколько десятков километров разбитых дорог на старом автобусе, и вот он — родной Болган.
    Не соврал брат Петька. Милая сердцу деревня показалась Дмитрию краше, чем была. И ребятишки по-прежнему на улицах резвятся, и виноград кругом посажен, и бабы бельё на верёвках, как и прежде, развесили.  Будто и не уезжал Митя Бертайло никогда. Словно не было всех этих лет. И войны, будто не было, и страна одна единая, как прежде. Вот-вот из-за угла председатель колхоза на своём УАЗе выскочит, притормозит слегка  да  отчитает молодых за то, что план по кукурузе не перевыполнили.
    А река, всё такая же широкая, блестит на солнце, и черешни по берегам цветут. Где-то трактор тарахтит, и бабы пошли виноградные лозы подвязывать. А клуб весь обветшал, и окна его теперь чернеют пустотами. Ветер носит в них сухую солому. Кино нынче не крутят.
    Брат Пётр сгорбился и потолстел, но глаза всё те же, живые, чёрные как уголь, молдавские глаза. В мать пошёл Пётр. Весь её род Илиеску такими глазами отличался.
    Встретились братья, обнялись. По кружке самогона за встречу выпили. Вспомнили юность, сестру москвичку, от которой вестей давно нет, соседей вспоминали, кто жив, кто нет, родителей помянули.
    — Надо бы, Петя, на кладбище сходить, — подытожил Митя, переворачивая кружку вверх дном, в знак окончания попойки.
    — К мамке-то? Да это хоть сейчас пойдём, — охотно согласился Пётр. — Там на оградку сук толстый упал, мне одному не сдвинуть, а вдвоём-то в самый раз осилим.
    Отправились на южную сторону села. Пыльная дорога повернула влево и вышла в поле. На небольшом пригорке показался сельский погост. Митя не сразу понял, почему его душой начинала овладевать тревога. Кладбище, как будто сползло с пригорка, и вылезло к самой дороге.
    — Подожди, Петро, кладбище же раньше было на холме. Почему теперь вниз съехало?
    — Чудак ты, Митя. Оно на холме и осталось, только вот разрослось, видишь как.
    Митя шагал между могил с фотографиями совершенно незнакомых ему людей и не мог отделаться от странного ощущения чужеродности этого места. До этого всё вокруг было родное: и дрога, и клуб, и река, — а тут, словно чужое всё. Через минуту Митя вдруг заметил, что среди захороненных людей почти нет женщин. Какое-то неприятное чувство серой отравой начало медленно заполнять Митину душу.
    — Стой, Петька! — Митя резко остановился, вцепившись рукой в решётку могильной ограды. — Кто все эти люди?  Почему я никого из них не знаю? Разве сюда возят с других сёл?
    — Почему с других?  Все наши. Ты фамилии читай. Вон Соболевы, а здесь Мордолюк, дальше вот — Косованы, бабки нашей по матери племянники.
     — Погоди, брат ты мой! Я не знаю этих лиц. Никого не узнаю. Что это, Петя?
  — Да как же, Митя, ты их знать-то мог? Ты, когда в военное училище поступать уехал, они все ещё в детский садик ходили. Вон Коля Косован, одноклассницы твоей, Лучаны, сын. Помнишь Лучану Косован, любовь свою школьную?
    — Да что же это, Петя? Почему все они здесь?
    — Война, братишка, многих скосила, что поделать?
    — Какая ещё война?
    — За независимость, ты что, забыл?  Мы же непризнанная республика.
    Как в тумане Митя дошёл до материнской могилки. Отодвинули упавший на ограду ствол.  Протёрли от пыли пожелтевшее овальное фото.
    Как два чёрных уголька, смотрели на Митю родные материнские глаза. С тревогой глядели и любовью, как тогда, перед отъездом в училище. Так же, как прежде, в далёкие детские годы. Забыл уже Митя этот взгляд, а теперь вспомнил, и свело сердце болью, что не стоял он рядом с матерью в последние её дни. Лишил её этой  радости — видеть младшего сына.
    — Сволочь я, — выдавил из себя Митя и вытер рукавом слезу.
    Брат  сразу понял, о чём это, но ни чего не ответил. Что уж тут ворошить? Минут десять посидели молча.
    — А помнишь дядю Степана, брата материного? — начал Пётр, закуривая.
   — Как не помнить? Конечно, помню. А что ты, Петя, закурил-то? Тебе же нельзя. Ты же бросил.
    — Да ладно. Бросил, начал, что там. Так вот, кто точно сволочь, Митя, так это Степан. Ушёл тогда за Молдову воевать. Столько своих положил сука. Живёт там теперь себе спокойно гнида, — Пётр нервно сплюнул на землю. Ещё раз глубоко затянулся папиросой.
    — Как же это так, Петро?
    — Ты, Митя, как маленький, правда. Я же писал тебе. Забыл?
  — Да помню я всё. Только понять никак не могу, откуда вся эта холера по нашу голову.
    Пётр, жадно затягиваясь, пускал дым в сторону. Его грубые, толстые пальцы нервно мяли догорающий окурок.
    — Надо в храм пойти, Петя. Поставить свечу за упокой мамы, — очнулся Митя.
    — А вот это вряд ли получится, — сухо ответил Пётр, загасив сапогом окурок.
     — Неужто церковь нашу закрыли? Работала ведь даже при коммунистах!
     — Она и сейчас открыта, только не про нашу честь.
    — Это ещё почему?
    — Ох, Митя, давно ты не был на родине.  Церковь на северной стороне села за мостом, забыл, что ли?
    — Помню, что за мостом. А что там с ней случилось?
    — Как что? Украина там же. Всё, что по ту сторону моста, Украина.
    — Ну, так там всегда была Украина, и что с того?
  — Дурак ты, что ли, совсем, Митя? Кто же туда тебя пустит? Они же самостийные теперь, а ты россиянин. И меня не пустят, потому как у меня украинского паспорта нет, а наш им не годится. По молдавским документам раньше можно было, да говорят теперь тоже сложно.
    — Постой, а как же мы тогда к батьке нашему на кладбище попадём?
    — Да никак и не попадём. Я сам с тех пор там не был, как на Украине война пошла.
    — Так война же в Донбассе, далеко отсюда.
    — А им-то что? Все, Митя, враги теперь здесь друг другу. Донбасс за свою независимость воюет, а нам сюда прилетает. Пойдём-ка мы с тобой, лучше баньку истопим. Тебе отдохнуть бы с дороги надо. Вид у тебя, Митя, помятый какой-то.
     Весь путь до Петькиной хаты шли молча. Петру не очень хотелось говорить.
«Что судачить без толку? — думал Пётр. — Митя через пару дней улетит обратно в Петербург. У него там работа, квартира, машина, военная пенсия, дети, внуки. А я в Болгане останусь, возле перекошенной хаты и старого мотоцикла с деревянным ящиком вместо люльки. Зато воздух здесь родной. Черешни мои цветут и виноград. Всё ведь ясно, о чём тут говорить?»
    Митя шёл назад в полной растерянности. Ни река, ни виноградники уже не радовали глаз. Он смотрел на пыль, поднимавшуюся с проселочной дороги от сапог брата, шедшего впереди, и думал: «Не может быть, чтобы среди этих прекрасных черешневых садов, среди знакомых с детства виноградников с людьми случилась такая страшная беда. Не может быть, чтобы в Болгане, где любой давал червонец взаймы до получки, где, постучавшись в каждую хату, можно было спросить горбушку хлеба и стакан молока, где звали всех соседей на крестины или свадьбы, произошло такое бедствие».
    Не верил Митя, что один человек может не пустить другого человека на могилу родного отца. Возможно, где-то на земле  и бывает такое, но не здесь. Не в родном Болгане, где гуляли на октябрьские праздники всем селом и свадьбы всем миром справляли.  И в соседней Рыбнице такого не может быть, и в Каменке тоже.  Потому что в каждой  деревне есть родственники, одноклассники, сослуживцы.  В Болгане  клуб, куда съезжались на танцы со всего района, и девчонки знакомые в любом селе были. Поэтому не может быть, чтобы его, Митю Бертайло, кто-то не пускал за мост, до кладбища дойти и батьке покойному поклониться, только потому, что там независимая Украина.
    С этими мыслями вернулся Митя в хату брата и молча присел на табурет. Тем временем Пётр истопил баню. Из трубы повеяло приятным сладковатым дымком. В низине, у пруда, залился трелью соловей, а на треснутом стёклышке чердачного оконца заиграли отблески заходящего солнца.
    — Слышь, Мить, что ты расселся-то? Сгонял бы до колодца, бидон воды приволок, а то ведь не хватит нам парку то? — прокричал со двора Пётр, у которого предчувствие хорошей парилки уже развеяло тяжёлые мысли
    Митя покосился на алюминиевый бидон, стоявший в углу хаты.
  — Я что, в руках этот жбан попру? Колодец-то по-прежнему возле Соболевых? Другого не нарыли? Может, у тебя хоть тачка, какая есть?
    — Мотоцикл возьми. Поставь бидон в ящик, что вместо коляски. Всегда же так возили, забыл, что ли?
    Привычным жестом Митя завёл старенький «Восход». «Надо же, а руки-то помнят», — приятно удивился он, выезжая на дорогу и прибавляя газу. Поток прохладного ветра ударил в лицо. Старое, давно забытое в замусоренной душе, чувство деревенской удали разлилось по Митиным венам. Он прибавил газу. «Восход» отозвался рычанием и дёрнулся вперёд. Дворовая собачонка увязалась было с лаем за мотоциклом, но тут же отстала. Ветер шевелил седые Митины волосы и холодил колени.
    — Эх, мать вашу, Болган родной, — вырвалось криком из Митиной груди на всю улицу. Давно забытый восторг от быстрой езды на мотоцикле захлестнул душу. Всё, будто разом, встало на свои места. Боковым зрением Митя видел улыбающихся вслед женщин. Кто-то помахал ему рукой с багровеющего в лучах заката поля. Из соседнего огорода послышался залихватский, ободряющий свист поддержки.
    Да разве может быть, чтобы меня, Митьку Бертайло, к отцу родному на кладбище какая-то шпана не пустила?  Всё это бред, страшный сон все эти паспорта и войны. Вся  независимость — химера. Вот она, пыль родного Болгана, вьётся шлейфом за мотоциклом. Клубиться над родимой землёй. Покружится чуток и уляжется на место, как улеглись все волнения в моей душе. Всё ведь как прежде, и река, и клуб, и кладбище никуда не делось. И я, Митя, не пропал. Вот он я, здесь, как и прежде!
    Поддав ещё газку, Митя лихо взлетел на пригорок и, спустившись с него в низину, к мосту, увидел полосатый шлагбаум и три противотанковых ежа поперёк дороги, аккуратно выбеленных краской.  Рядом старый фанерный щит, с выцветшей надписью «Слава Дружбе Народов», светил дырами, пробитыми в нём автоматной очередью.
    — Куда прёшь, дед?  Что, не видишь, пограничный переход закрыт? — выскочил навстречу молодой боец с автоматом на шее.
    — Какой нафиг переход? Я тут всю жизнь  ездил. Уйди с дороги, сопляк!
    Понимая, что проехать всё равно не удастся, Митя слез с мотоцикла и подошёл к сержанту.
    — Слышь, дед, не балуй. По ту сторону Украина. Там тебе шкуру спустят и нам заодно с тобой. Вертайся назад, — сержант поднял автомат на уровень груди и замер в ожидании.
    — Да пошёл ты, сопляк, со своей Украиной! Я украинец и отец мой украинец и Болган с обеих сторон здесь мой.  Имею я право на могилу отца ходить?
    — Я не знаю, батя, кто ты такой, но туда нельзя.
    — Чёрт с тобой, щенок! — Митя сел на мотоцикл и крутанул рукоятку газа. Вокруг пункта пропуска, насколько было видно, простиралась молодая кукуруза, никаких заборов Митя не заметил.
    Одним рывком мотоцикл перескочил придорожную канаву. Подминая под себя молодые побеги кукурузы, и обходя  полем постройки пограничного перехода,  Митя  устремился на украинскую сторону.
    Вырулив снова на дорогу, Митя неожиданно увидел впереди странного человека в армейском кителе с погонами капитана и белых ночных кальсонах.  Босые ноги и взъерошенные волосы офицера привлекли Митино внимание. При виде мотоцикла капитан рухнул на колени посредине дороги и развёл руки в стороны. Его глаза умоляюще смотрели на Бертайло.
    — Остановись, дядя Митя, нельзя тебе туда! — прокричал капитан.
    — А ты почём меня знаешь? — удивился Митя, останавливаясь перед ним.
    — Да я в окошко тебя признал. Бертайло ты, покойной Илиеску сын. Я же помню, ты с третьей хаты по улице Победы, Петра брат. А я дяди Серёжи Косована сын, с Октябрьской.
    — Серёги Косована? Хромого, что ли?
    — Ну да, признал?
    — Тебя не признал, а Серёгу как не помнить?
    — Не ехай туда, дядя Митяй, огонь ведь откроют по тебе, да и нам потом достанется, греха не оберёшься, Христом Богом молю, не ехай!
    — Да за что же огонь-то по мне? Я же токмо к батьке на могилку и назад.     Независимость  их тревожить не собираюсь.
    — Всё одно — откроют, потому как ты — москаль, враг, то есть.
    — Да какой же я москаль? Я и в Москве-то ни разу в жизни не бывал.
    — Москаль и есть, несмотря что Бертайло.
    — Я майор Российской армии, а там в ней всё равно, кто Бертайло, а кто Иванов. А вот ты, щенок, где успел погоны капитана заслужить?
    Косован поднялся с колен и зло посмотрел на Митю.
    — Я за независимость воевал, ранение имею, и погоны свои ношу по праву.
    — Это с кем ты, Косован, воевал-то? С родной Молдовой? За которую мой дядька-подлец Степан Илиеску сражался?
    — Так точно. Против твоего дядьки подлеца бился. За нашу независимость.
    — Да ты же сам молдаванин, мать твою, как ты мог?
    — А ты, дядя Митя, тоже молдаванин по маме, что меня коришь?
    В этот момент на дорогу из кукурузных побегов выскочил Пётр.
    — Я так и знал, что ты сюда попрёшь! — завопил Петро, — ну какого лешего? Я же тебе всё объяснил!
    Пётро схватил брата в охапку и потащил назад.
    — Ты вот объяснял, а я ни хрена, Петя, не вразумляю, кто из нас кто?
   — А что тут не понимать-то?  Ты москаль, но по отцу хохол. Косован — приднестровец, но по национальности молдаванин. Я, как и ты, молдаванин по матери, но приднестровец по гражданству. Степан Илиеску, дядя наш — просто сука, потому что воевал против нас и плевать какой он национальности. Что здесь непонятно, Митя?
    — Мне одно неясно, Петро, какая сволочь это всё устроила?
    Петр, не понимая заморгал глазами.
   — Садись давай на мотоцикл, в баню поедем, там я тебе популярно объясню.
    Митя послушно сел и обхватил Петра сзади. Старенький «Восход» дёрнул с места. Оглянувшись, Митя успел увидеть Косована в ночных кальсонах, нервно пытающегося закурить сигарету, да старый фанерный щит с надписью «Слава Дружбе Народов», пробитый пулями как решето.

©    Евгений Мирмович