Кирим БАЯНОВ
г. Севастополь

Кирим Баянов родился в Крыме, в Севастополе. Русский писатель и художник, член Интернационального Союза Писателей. Автор более 60 книг, в том числе саги в соавторстве с немецкой киноактрисой Антье Трауэ «Темные Часы» (2001–2025 гг.), детских сказок «Папаша VSOP» в соавторстве с финской писательницей Лолли Линовас, cетевой книги «Above the Abyss» («Над пропастью») 2022–2024 гг. и сборника поэзии «Remember that Day». Обладатель медали И. А. Бунина за сборник философской прозы «The Way of Kavana», III места на Международном конкурсе ИЗО 2020 г., за Вклад в Искусство картин 1995–1999 гг.; лауреат Московского конкурса «Веское Слово».

THE WAY OF KAVANA
    Запах сирени и крыжовника. Запах дизеля и авто, смешавшийся в поту и одеколоне. Пустыни река в кракле высохшего русла, которое разворачивается за горизонт. И жар знойного песка.
    Я думаю, это я…
   Снующие всюду люди и зеркала. В пачке шесть сигарет. Они как гвозди, заколачиваемые в крышку моего гроба, но я потрачу своё здоровье ещё. Незаметный, серый человек, которого никто не замечает. Никто не знает. И никто не заплачет. Не порадуется за меня, и не подаст руки, чтобы пожать мою. Я персть и пыль этих мостовых, могила индустрии и цивилизации в этих городах научно технической чумы. Как рак, поедающий её клетки. Но сегодня особый день. Я встречу её.
    Она как тёплый ветер, приносящий глубину и высоту в затхлую, мокрую пустоту моей души.
    Она  как цветок Асфоделя, который приносит сладкое забвение и кроткую радость тишины среди покоя хромированного холода и никелированного безмолвия фонарных мостовых. Исцеляет раны по ночной поре, где курсируют боль и стыд, жестокость и безразличие, — материя бессердечных машин и техногена, — в этом безжизненном царстве Дит, городе Аида, блестящих витрин и акрила, железобетонных высоток и черных стен. Её клубничный запах шампуня после душа одуряюще сладок и приторно тонок. Будто я слышу, как она похлопывает себя легко по щекам, а зеркало отражает ее белую чалму из полотенца, её алебастровую кожу и высокие скулы. Точёный подбородок. Мягкие губы и острые, как блеск бриллиантов глаза. Они смотрят на меня внимательно и изучая. Осторожно и тщательно.
    Кому же ты перешла дорогу, Энни? И кто, если не я, вернёт тебя на стезю чёткого и жестокого порядка? Это уже не игры…
    Это жизнь.
   Говорят, что у тех, кто работает в торговле, нет души. А я свою потерял в дистрибуции чужих. Из частей судеб и ловушек любви. А тот, кто всегда стоит в тени, наблюдает за их хозяевами, чтобы клубки их предназначений, запутались в паутине денег и лёгкой наживы.
    Уже скоро я собираюсь к тебе.
  Этот день как молитва. Этот вечер — как нефилимова обитель. Я заканчиваю приготовления и надеваю смокинг. После душа он немного тесноват и трёт кожу. Слегка поношен.
    Шелест машин и гомон улиц в спустившейся ночи. Фары ночных авто и фонарей, огни мегаполиса, — пустующего глубиной и безразличного к прохожим. Ворох газет на сером битуме. В проулках все ещё грязь и слякоть от недавно прошедшего дождя. Я останавливаюсь, чтобы выпить кофе с зёрнами кедровых орешков в полутьме открытого кафе. Обманчивое впечатление, что город спокоен и спит. В этих величественных небоскрёбах, посреди безлюдных улиц, кажешься себе маленьким мальчиком, который зашёл не в то время и не туда, куда нужно.
  Меня никто не видел, пока я пересекал проспект и нырял в неосвещённые улицы. Я допиваю кофе с орешками, и миную отель с вывеской «Сердце города», который так же одинок, как и моё. Я незаметно вхожу и ухожу, как призрак. Такие лица никто не запоминает, никто не видит их в толпе. Они смешаются с ней и растворятся, как шёпот бриза в ветре ночных эвфем.
    Пусть тебя не смущает запах спирта. Я ничего не пью на работе. Это одеколон.
   Я иду к тебе, Энни. И небо над городом шепчет мне твоё имя…
    Сегодня тёплая ночь. Лето. Все из-за него. Моя усталость и обиды — как вчерашние кипы газеты из прошлогодних киосков и лотков, что валяются пожелтевшими листьями на тротуарах. Я закуриваю снова, и кажется, что в темноте проулки медленно ведут меня по коридору тёмного тоннеля. Все кругом чёрное и серое. Металл и зеркальный хром стёкол. В сердце этого города железо и сталь. Как трубы Иерихона. Душно. Воротник давит горло. Белая рубашка, как вызов одиночеству, а тонкие усы, которые я ношу и мелкая бородка – однообразности всех этих популярных копий моды.
    Все заканчивается. И мой стаканчик с кофе и коньком с кедровыми орешками тоже — сиюминутное отдохновение и минутная слабость для того, чтобы взбодриться.
    Заканчиваются все дороги.
   Клерк в фойе меня не заметил, — я прошёл, когда он был занят клиентом, люди в лифте впереди. Я стою за их спинами. Я — призрак этого города.
  На крыше дует слабый ветер, плавая в поволоке ночного неона. Лунная тень коснулась твоего красного, как киноварь платья, играя отблесками багрянца на муслине шёлка. Город виден с высоты птичьего полёта, как на ладони. С крыши я вижу сети фонарей и его иллюминацию. Они полны покоя и глубоких снов. Не утихает лишь биение его сердца.
        Я шёл сюда другой дорогой.
    Ты стоишь на краю пропасти, а твоя кожа лоснится под лунным светом холодным мартини. Волосы убраны в короткую стрижку, седая краска вместо каскадов кудрей и безвкусных локонов. Всё строго. И ты тоже. Мне всегда нравились блондинки, даже когда я думал, что они мне ненавистны. Это желание простоты и тепла. Мир меняется. Все становится с ног на голову. Раньше голубые глаза считались признаком божественности, доброты. Теперь они не в почёте за холод. У тебя — они. Твоё красное платье — яркое пятно в полутьме, как клякса крови. Ветер слабый и мягкий, как бутон розы, треплет его и погружает нас в его коконы. Пошёл мелкий дождь. Я струшиваю пепел с манжеты и расстёгиваю воротник на смокинге. А ты сегодня сияешь ещё пуще прежнего. Как орхидея, как недостижимый, невыполнимый идеал. Как украденное у меня желание.
    Слабый привкус бурбона на моих губах. Я всё же выпил, пока шёл.  Я не пью виски, но сегодня особый случай. На работе это никак не скажется. Я профессионал.
    Осталось совсем немного. Всего миг. И он, как тысячи эонов. Шорох в дуле, как короткое шипение змеи, растянувшееся на мгновения. Вечность. Трубы Иерихона и звучание небес. Секунда, две. Пули летят доли. Всего две. Ты ещё не упала, не поняла, что мертва. И я подхватываю тебя, как мягкую куклу, скользнувшую крылом алой бабочки по мокрому битуму крыши. Твои волосы плавают в лунной дымке, а я чувствую запах клубники и сливок, спирта, проникающего в мои глаза. Он сладкий и нежный, как дымка весны.
    Завтра в хрониках незаметно промелькнёт твоё имя, а я обналичу чек…
    В лунной тени твои глаза, как лёд, кожа цвета мартини. Пуля застряла чуть выше брови, и след от неё в расплывающейся воде, как пятно от чернил. Пара тысяч люменов освещают твою бледную кожу. Она как стекло. Быстро становится голубой и холодной.
      Довольно…
      С меня хватит.
    Я больше не работаю по найму. Не хочу… Не буду. В глазах расплывается вода. Или это дождь? Жарко. Кажется, во всем виноваты… твои духи.

НEЛЛ
    — Подай мне руку, — просит Нелл, сидя в туалете.
    Ей восемьдесят шесть, и она почти не ходит.
    — Ну, что ты там стоишь. Никогда не видел этого? Могу тебя удивить.
   Она жутко смеется, хотя не так отвратительна, какой хочет казаться. Я слежу здесь за престарелыми, и прихожу почти каждый день к Нелл. А после работы меня ждет самый паршивый квартал, где почти всегда что-то творится. И нельзя сказать, что мне плохо живется, но было бы лучше, если бы я жил где-нибудь в другом месте. Через неделю я перееду. 
 

⁠    Я накопил уже достаточно, убираясь здесь за стариками и неимущими. Есть и такие на этом курорте.

    Нелл лежит в рыжих носках, похожих на валенки, когда я захожу, и у неё почти всегда пахнет сладкой жвачкой.
    — Ну, что уборщик? Опять показать тебе? — Нелл жуёт бубльгум, сложив руки на животе. — Когда в последний раз тебе давали? Я хочу чаю.
    Я приношу ей чай.
    Слово за слово она меня достает. Нелл это умеет, хлебом не корми.
    — Послушайте, леди, что вы от меня хотите?!
    — Я хочу покататься на кадиллаке и покурить марихуанку. Устроишь, уборщик?
    — У меня есть имя.
    — О! Да неужели?
    — Да.
    — И как зовут?
    — Джек.
    — Прямо как Блэк. Я играла в покер, когда ты ходил под стол пешком и выигрывала по сто тысяч, а теперь я тут и все мои деньги тратят мои чертовы выродки. Странно, что я выпихнула их на свет раньше, чем поняла, чем мне это грозит.
    — Выпихнула…
  Нелл смотрит своими голубыми глазами в подведенной туши. Ее белый кокон на голове, почти что модный.
    «This is how… to… This is how to… disappear. This is how to…» — звучит из динамиков, и Лана поёт одну из своих лучших баллад.
   Я думаю, это приятное утро ничто не испортит, — даже брюзжание Нелл. И её шпильки в мой адрес.
    — Посмотри, где мы находимся! — восклицает она после долго молчания. — Это же приют для инвалидов на последнем издохе, а не дом престарелых! Эта овсянка каждый раз на обед и завтрак, как блевотина на белом фаянсе из дорогих ресторанов. Если ею пичкали бы всех тех, кто ее покупает и нашего директора, у них бы развились копыта и отросла кобылья рожа. Они так ржут, впрочем, у нас за глазами, что им не составило бы это труда. Уборщик, Джек. Подай мне руку.
    — Едем кататься?
    — Музыка меня спасает, — залезая в кресло-каталку, бурчит Нелл. — Я думаю, ты бы не хотел оказаться в таком месте, как я.
    — А что? Это неплохое место.
    — Ты что! Совсем перенюхал туалетов?
    — Здесь есть беседка и прекрасный сад.
    — А я хочу покататься на кадиллаке.
    Я везу Нелл в беседку, минуя другие коляски с постояльцами, медработников и слоняющихся стариков, которые ещё на ногах.
    — Причаль вон там, — показывает Нелл в небольшой закуток за стеной дома. — Это что, — вскидывает она брови, когда мы сидим у вишен и свидины. — Травка? Травка, да? Дай. Дай мне тоже… Ах, все бы отдала за хорошую марихуанку! А ты не такой уж дурной. Уборщик. Когда ты говорил леди, ты имел в виду сексуальные отношения? Да не смущайся ты так. Я шучу. У тебя такой глупый вид, как будто тебе напялили на голову тыкву с супом.
    Нелл передает мне косячок.
    Мы выкуриваем его, и когда остаётся пятка, я прячу её, зарывая в землю за нашими спинами. Свидина в цвету. И азалии тоже.
    — Я принесу ещё чаю.
    Нелл хватает меня за руку:
    — Послушай, Джек, такому хорошему парню, как ты не стоит всю жизнь быть уборщиком и выслушивать бред старых перечниц. Ты должен подумать о будущем. Ты же не собираешься всю жизнь быть уборщиком? У меня есть пару сотен тысяч ещё на счету. Я могу тебя устроить на лайнер. Поваром или официантом. Всё же лучше, чем это. Что скажешь?
    — Я принесу еще чаю…
    Мы сдружились с Нелл, и каждый раз приходя к ней, я чувствую какое-то наслаждение. Она больше не зовет меня уборщиком, и ведет себя сносней.
    Я думаю о ней, каждый раз, когда прихожу после смены домой. Что-то изменилось в моей жизни. Бывший заключенный. В этом квартале всегда было так. Но теперь я переехал. Я почти что пью чай из фарфора. И мне нет нужды больше красть. У меня есть работа. И есть Нелл.
   — Послушай, Джек, тебе нужно найти девушку, — говорит она, жуя бубльгум и пуская дымок от очередного косячка. — Не такая старая перечница, как я…
    — Меня вполне устраиваешь ты, Нелл.
    Я смеюсь. Но Нелл серьёзна. Она смотрит по сторонам, прежде чем передать мне травку.
    — Я серьёзно, Джек.
    — Завтра я прокачу тебя на кадиллаке.
    Нелл вздыхает:
 — Бадминтон и покер с трясущимися параноиками здесь, как и лото с пускающими слюни паралептиками ничуть не хуже прогулки в этом стерильном саду, где даже жопу тебе подтирают прежде, чем сесть на бордюр. Так что я не откажусь. А кадиллак какого цвета?
    — Сливово-розового.
    — Мой любимый!
  Падает вечер. Тихо золотится солнце, за стенами дома его почти не видно. Но даже так хорошо.
  Сливовые закаты на кремово-голубом полотне. «Next Best» звучит, и я отставляю чашку с чаем. Нелл молчалива. Думаю, ей хорошо. Она так ничего и не сказала, когда я вез её обратно в палату.
    На следующее утро я выкрадываю её, и мы едем на сливовом кадиллаке к пляжу, где Нелл садится прямо на песок, выкуривая марихуанку, которую я раздобыл специально для такого случая.
    Кажется, она счастлива.
    Скоро её день рождения, и я приготовил сюрприз.
    Когда я вхожу по обычаю в её палату, и несу сюрприз, кровь подступает, шуршит в ушах. Кровать пустует. Уже другой сменщик подметает комнату.
    — А где Нелл?
    — Уже нет…
    — Что нет? Она уже встала? Поехала в сад без меня?
    У меня всё падает. И торт тоже. Нет, кажется, я его поставил на стол рядом с ее кружкой.
    — Её нет в прямом смысле.
    — Что?
    — Она умерла. Вчера вечером.
    — Это была ещё моя смена…
  — Ты уже закончил, поэтому тебе никто не сообщил. Давай, мне надо приготовить комнату для другого…
    Он говорит ещё что-то, играет радио, а я стою, с тортом, и думаю, что сейчас уроню его.
    Я курю дешёвые сигареты. Едкий дым проникает в мое горло, как акриловая краска, оставаясь на нёбе, и поднимается вверх, в саду. Я забыл и отключил телефон. Сижу тут.
    Лана снова поёт одну из своих лучших баллад, а я сижу, и смотрю в точку.
    Нелл оставила мне двести тысяч, и я не знаю, радоваться мне или плакать. Тихо надвигается вечер, а ветер шевелит мои волосы и бросает пряди на щеки и лицо. Я закуриваю вторую, думая, что в этом приюте я больше не задержусь. По крайней мере, без Нелл он стал для меня чужим, отчуждённым и дурным. В каком бы доме я хотел бы провести старость? Да ни в каком. Нелл была права. И я думаю, что жизнь только начинается, — для меня. Звучит музыка, «Barttender», и я докуриваю вторую. Кажется, они меня убивают. Но пока я ещё нестар, я чувствую, что все налаживается. Хоть и без Нелл. Я помню её улыбку и смех.
    «I miss New-York and I miss mu-usic… Me and my friends we miss ro-ock and roll…»…
    Нелл была для меня нечто большим, чем старой перечницей, за которой я убираюсь. Она была даже больше, чем друг. И я чувствую, что после неё всё изменится, всё станет иначе. Уже изменилось. Хочу я этого…
    Или нет.

©    Кирим Баянов